***
— Он возненавидит тебя и, повзрослев, возжелает мести, — категоричность сего заявления обескураживает меня. Будучи отчасти осведомленным о специфических особенностях угощений в этом доме, я теряю аппетит вовсе и, позабыв о приличиях, откладываю палочки. А вдруг так и будет? Вдруг когда-нибудь я увижу ненависть в ставших родными глазах мальчика, которого взрастил, и его меч, владению которым старательно обучаю по сей день, скрестится с моим? Схватка бога и человека… Меня передергивает, когда задумываюсь об очевидном исходе. — Сань Лан, пожалуйста… — ласково осаживает того Се Лянь, касаясь предплечья, и обращает извиняющийся взгляд на меня, сидящего напротив. В его присутствии, столь близком, не могу не думать: до какой же степени я отчаялся, раз явился сюда за советом. — И все же, Выше Высочество Тайхуа, ежели ты задумаешь избавиться от Ци Жуна, невзирая на благородство твоих намерений и изящество исполнения, Гуцзы затаит обиду. А уж во что она выльется, неизвестно: в продолжительную скорбь или… Или мы сотворим одну из красивых легенд с печальным концом для обоих. Касаюсь лба, сжимаю пальцами переносицу и с остервенением тру образовавшуюся складку. — Все это как-то сложно для меня, наставник! — в сердцах бросаю я. Не смотрю на него, потому что неловко, а затем так и застреваю в вязких, как болото, рассуждениях, вперившись невидящим взглядом в наполненную до краев миску. — Иногда мне так хочется сделать это: развеять остатки его нечистой души по ветру, чтобы впредь не терзаться сомнениями, но Гуцзы… Я вроде бы понимаю, что при случае их встреча не обернется ничем хорошим ни для него, ни для кого бы то ни было, да вот прошло столько времени, а он — я вижу — тоскует ничуть не меньше. Ко всему прочему, я не уверен, что не расправлюсь с Ци Жуном, избрав для него самую изощренную казнь, как только увижу его омерзительную физиономию! Правда, однажды я уже не поступил так… Отдаю предпочтение наблюдению со стороны за тем, как противоречивые мысли ворошатся в гудящей от их обилия голове до тех пор, пока меня не возвращает в скромную обитель Его Высочества недружелюбное: — Определился бы с тем, зачем пришел, прежде чем… — Сань Лан, пожалуйста! — чуть требовательнее, величаво сдвинув тонкие брови. Тот в ответ демонстрирует нарочитую уязвленность, скрестив руки на груди. Собирателю Цветов под Кровавым Дождем, разумеется, не в радость мое присутствие (как, возможно, и существование в принципе): не столь давно я был полон решимости поквитаться с наследным принцем Саньлэ, заявлял об этом во всеуслышанье и, невзирая на отнюдь не располагающие к возмездию обстоятельства, отчаянно искал сражения, а теперь, склонив голову над приготовленной им для меня едой, жду от него… чего? Решения всех моих проблем, удивительным образом сосредоточившихся в непримечательной лампе? Увы, он и прежде не давал правильных ответов — лишь мудро подталкивал к ним, на что, если честно, и уповаю сейчас. — А вообще-то Сань Лан прав, Лан Цяньцю, — поразмыслив, безрадостно заключает Его Высочество. — Чего хотел бы ты сам? Безотчетно взяв палочки, я принимаюсь ковыряться ими в несъедобной жиже перед собой. Лицо непроизвольно кривится, но вовсе не из-за отвращения к тому, что вижу, поэтому спешу принять благопристойный вид, хотя бурое варево не воодушевляет тоже… Многие ночи без сна, проведенные в разглядывании подернутых зеленой стен своей спальни, я посвятил раздумьям над тем, что же почувствую, когда существо, погубившее мою семью, обретет воплощение и очутится почти буквально в моих руках, осязаемое (теплое, быть может), способное изъясняться и кричать, если сделать больно, — и неизменно мыслю, что разъярюсь и, утратив самоконтроль, совершу страшное, однако, признаться, в моем сердце уже нет той жгучей жажды мести, которая толкала меня на безрассудства прежде. То ли буря поутихла, то ли с появлением Гуцзы злость уступила место переживаниям куда более значимым: сыт ли он, не расстроен ли — это же важнее любых высших целей; а когда он смеется, звонко, во всю силу, то и вовсе забываю о том, что в этом мире — в трех мирах — есть хоть что-то, способное тронуть меня сильнее. Вздрагиваю и поднимаю глаза, когда Хуа Чэн ударяет ладонью по столу: — Я знаю, как взрастить душу из остатков и как истереть ее в ничто, — бесстрастно чеканит он. — Если вы, Ваше Высочество, провалите и впредь носу не покажете здесь, я, так и быть, раскрою вам один из секретов на выбор. Сделки выгоднее не сыскать во всем Призрачном городе, куда вы регулярно наведываетесь в поисках того, кому бы за порочные знания продать свою душонку подороже, ибо, боюсь, она уже давно скверна на вкус. Он знает… Ну разумеется князь знает, куда завело меня мое отчаянное стремление осчастливить Гуцзы, — я небезгрешен, поскольку с нежностью помышляю об объятиях ребенка и демона. — Сань Лан, как неучтиво… — видя, как вытянулось мое побелевшее лицо, сокрушается Се Лянь, прикрывая ладонью свое.***
Я полагал, что в свое время меня неизмеримо сильно потрясла правда о советнике Фансине и устроенной им кровавой бойне — казалось бы, хоть сколько-нибудь ошеломить меня словами теперь уже невозможно. Наивный! Вот я не просто ошеломлен — сражен, раздавлен и под тяжестью взваленной на меня новости не могу пошевелиться. Я слышу то, от чего, сжав кулаки, цепенею; в плену болезненных мурашек, щекочущих затылок, слабею — вот-вот подкосятся колени. — Лан Цяньцю, ты же понимаешь, что это было временным дозволением? Среди небожителей все еще нет лидера, поэтому организацией их деятельности в той или иной мере занимаются боги войны, некогда вхожие во дворец Небесного Владыки. Меня же, равного им, увещевают трое, готовые дать отпор, если придется, — я уверен. Фэн Синь старается проявлять участие, и, возможно, он, побывавший отцом, действительно сочувствует мне, но, если честно, это не умаляет ни моего гнева, ни уж тем более боли. — Выше Высочество Тайхуа, в сложившихся после падения Небесной столицы обстоятельствах мы действительно могли закрывать глаза на некоторые незначительные нарушения заведенного порядка, но… — Богам все еще запрещено тесно контактировать со смертными, — отрезает совершенный владыка Сюаньчжэнь. Черств и безжалостен, как полагается богу войны, а я так не могу… — Он не обычный смертный! — выпаливаю. В тот далекий день, поддавшись порыву, я попросту забрал Гуцзы и даже не помыслил сопроводить его к близким, если таковые есть, или заняться поиском нового дома для него — я разделил с ним свой. Поначалу объяснял себе заботу о нем беспокойством за судьбу ребенка, воспитывавшегося демоном, острой необходимостью удостовериться, что на нем ни в коей мере не сказалось пагубное влияние Ци Жуна, а затем признал, что с годами он сделался мне родным. Пусть он не зовет меня отцом (это слово только для одного), я люблю его как сына. Ну и как… Скажите, как я могу отдать его?! Подавшись вперед, тараторю: — Он находился под опекой одного из четырех великих бедствий, пусть и недолго — да, но достаточно для того, чтобы узнать, каковы демоны и каковы боги! Воочию видел Небесного Владыку — то, чем он оказался! И свое детство он провел здесь, со мной… Умолкаю, видя, что мои обстоятельные доводы встречаются хладнокровным пренебрежением, — в воцарившейся тишине убеждаюсь, что нет ни шанса на вразумление. Выдыхаю последнее: — Разве после всего этого он сможет жить среди людей? — Ему придется, — безоговорочно заключает Пэй Мин. — И это самый милосердный исход, на который он мог бы рассчитывать. — Я, распаленный, все-таки умудряюсь расслышать ловко завуалированную угрозу — аж кровь стынет в жилах. — Только из уважения к вам, Ваше Высочество, — как бы поясняет он. Я не могу не согласиться на их условия: для меня как для соратника делают исключение, разрешая Гуцзы прожить обыкновенную жизнь с теми уникальными знаниями, которые он получил благодаря обществу Ци Жуна. И мне должно лично убедиться в том, что он распорядится ими правильно, — в противном случае небожители найдут способ «уберечь» смертных, и я не могу исключать вероятность, что в сумятице они изберут наименее гуманный.***
— Останься… — шепчет он. К глазам подступают слезы, Гуцзы зажмуривается и, сильно-сильно сжав кулаки, кричит: — Пожалуйста, останься со мной! Я воровато оглядываюсь: его эмоции, все-таки взявшие верх над воспитываемую мною благопристойностью, могут разбудить жителей ближайших домов. К несчастью, я не могу позволить себе повлиять на судьбу Гуцзы сильнее, но его новое пристанище хотя бы в восточных землях, которым покровительствую, — слабое утешение, неправда ли? Он воспринял известие о необходимости покинуть Небеса с достоинством, что похвально: был спокоен, воодушевлен как будто бы даже, но я, знающий его, видел, как копится в нем, еще таком юном, негодование и страх. Я вынужден оставить его, почти буквально выставив за порог дома, ставшего общим, — нет мне прощения за предательство. Впору добровольно отдаться на растерзание Зеленому Демону, поневоле вверившему мне ребенка. — Гуцзы! — зову я, стараясь быть непоколебимым: хоть кто-то из нас должен быть таковым. — Гуцзы, есть правила, которым мы должны следовать. — К черту правила! Я их… Ругаясь словами, которым я не учил его, он начинает плакать, и все мои, высокопарные, становятся бессмысленными. Я обещал себе не уподобляться людям и не делать расставание тяжелее, чем есть, но, сдавшись, подхожу ближе; после небольшой заминки опускаюсь на колени перед ним — перед человеком. Беру его ладони в свои, легко встряхиваю, чтобы привлечь внимание, но Гуцзы, шмыгая носом, продолжает смотреть куда угодно еще. — Я знаю, что ты справишься, — говорю полушепотом, старательно впитывая тепло его рук. Уже скучаю — хоть до хрипоты вой! — Я столькому обучил тебя, Гуцзы: изъясняться красивее богов литературы, сражаться яростнее, чем боги войны. — Улыбаюсь: — Помнишь, как ты, едва сладив с мечом, бросил вызов самому генералу Мингуану? Он, конечно же, за шиворот приволок тебя ко мне — хотел пристыдить, отчитав, а ты, оскорбившись, ударил его коленом по… Его аж согнуло! — Кашлянув, прекращаю отчаянно пытаться сделать вид, что у нас есть повод для радости, для светлой грусти хотя бы — нет. — Гуцзы, я хочу сказать, что у тебя получится быть хорошим человеком, а если тебе вдруг станет тяжело, то помолись — я обязательно буду слушать. — Я просто не понимаю… — хмыкает он. — Не понимаю, скольких родителей я должен лишиться. Услышанное не то чтобы обескураживает меня — изумляюсь тому, что вдруг понимаю то, о чем не думал прежде: когда-то, оставив Небеса, Его Высочество наследный принц Саньлэ поступил единственно верно.***
Никто и не удивляется уже тому, что я не присутствую на пышном застолье в честь Праздника середины осени, не предаюсь веселью с остальными и даже не интересуюсь тем, сколько фонарей подготовлено для меня верующими: честно говоря, мне достаточно знать, что в небо пущен один единственный. Конечно, всяческие дела отнимают у Гуцзы все больше и больше времени — он редко посещает мои храмы, редко обращается ко мне, но в день праздника неизменно зажигает фонарь для меня. И еще один — вот же абсурд — для демона! Впрочем, зная это, горжусь им еще больше. Пока прочие небожители наслаждаются теплым светом горящих в честь них огней, я, устроившись в кровати, смотрю на изумрудное сияние в своих руках, пульсирующее так же, как прежде. — У него все хорошо, — с улыбкой говорю я. Не знаю, слышат ли меня остатки души Ци Жуна и, если да, то интересно ли ему, — мне было бы интересно, поэтому делюсь новостями, и, признаться, это доставляет мне некоторое удовольствие. — Помнишь, когда мне пришлось разлучиться с Гуцзы, в этой самой комнате я пообещал тебе приглядывать за ним. Каюсь, не всегда справляюсь в одиночку — у меня есть множество обязанностей, не исполнять которые нельзя, но — я видел — сегодня у него был важный день! Гуцзы замечательно справляется, и сам он — замечательный! Столько забот, а он не забывает о нас! — Поначалу было так странно называть себя и своего заклятого врага этим коротким, но многозначительным «мы». А теперь звучит… правильно. И порой я разрешаю себе думать, что мне не кажется, будто зеленый свет вспыхивает чуть ярче. Наклонив голову, слежу за умиротворяющим покачиванием бледных всполохов: — Знаешь, я стараюсь изо всех сил: рискуя навлечь на себя гнев богов войны, помогаю Гуцзы больше, чем кому-либо, — и все же я делаю недостаточно. Когда вижу тебя… таким, мне больно, ведь у меня никак не получается… — не договариваю очевидное. Собиратель Цветов под Кровавым Дождем поведал мне многое о душах демонов и сказал, что их восстановление — процесс трудоемкий, могут потребоваться годы, десятки лет, столетия… Да вот разве есть у нас это время? — Ци Жун, я снова прошу: вернись. Ты даже не представляешь, как сильно тебя ждут. Ответом мне служит тишина. Свет, будто опечаленный, становится глуше.***
Переступив порог своего дворца, слышу грохот. Тут же прикидываю: либо кто-то замыслил недоброе (распри между богами все еще имеют место быть, а я нравлюсь далеко не всем), либо пара склочных богов войны устроили потасовку и по случайности задели ближайшие строения. Я, вооружившись, готовлюсь разразиться гневной тирадой, толкая двери своих покоев, откуда и доносится шум, и едва не обмираю в проходе, когда обнаруживаю нелепо распластавшуюся на полу фигуру. Среди всякого хлама абсолютно обнаженный молодой мужчина с бледной, оттененной нездоровой серостью кожей, контрастно черными волосами, разметавшимися по узким плечам, очерченным лопаткам, — он, кряхтя, приподнимается на локтях, тщетно пытаясь подтянуть к груди колени, и я узнаю его, чуть завидев вымученную полуулыбку на бескровных губах. Он не может совладать с собственными конечностями, сделавшимися бескостными, как змеи, поэтому падает, бьется грудью снова и снова. В конце концов, словно бы утратив надежду, обмякает; выдохом сдувает волосы с лица, отрывает голову от пола, прикладывая все оставшиеся силы, и из-под чернеющих на фоне белой кожи ресниц на меня взглядывают его глаза — два изумруда. Этот его дерзкий взгляд — удар плетью по лицу! Щеки обдает жаром — аж не вдохнуть. А потом он открывает рот: — Лан Цяньцю, дружище, подсоби! Ноги совсем не держат с непривычки… Сначала я чувствую только лишь головокружение, упрямо вышибающее из меня дух, но вскоре на смену тупой растерянности приходит… ярость. Наполняет, как пустой сосуд. Я успеваю возненавидеть каждое слово, произнесенное им, — каждый поворот гнилого языка, предшествующий брызгам яда, и срываюсь с места. Грубо схватив за голые плечи, рывком поднимаю ослабшее тело, а в следующий миг, растоптав хрустящие осколки лампы, в которой обретался демон, ударяю затылком о стену. Слышу треск, в моих дрожащих от напряжения руках он повисает, как лоскут, но улыбка не сходит с губ, а неуместно выразительные глаза все еще до неприличия смело смотрят на меня. — И помыслить не мог, что ты встретишь меня горячими объятиями, Ваше Высочество, — кашлянув, выговаривает Ци Жун. Довольный. Хочу, подойдя ближе на полшага, надавить на его горло предплечьем, но хлынувший из его рта поток грязи останавливает: — Вы на Небесах от скуки все такие? Или, может, сказывается недостаток женщин среди божеств? На всех один лишь Повелитель Ветра, да и у того между ног черт знает что! — Он, в восторге от своего остроумия, заходится хохотом. Отсмеявшись, деланно вздыхает: — Ах, я позабыл, что Черная Вода поквитался с ним — он небось давным-давно подох, и теперь вы тут друг друга… — Думай, что говоришь! — Как следует тряхнув его снова, медленно осознаю, что мои попытки воззвать к совести демона выглядят смехотворно — неудивительно, что его улыбка становится шире. Он обнажает ряд заостренных, как у хищника, зубов, пробегается языком по губам, оставляя влажный след. — Как негостеприимно, генерал Тайхуа! — выплевывает с показным пренебрежением, упиваясь моей бессильной злостью. — Мой венценосный брат привил вам манеры подстать своим — я удивлен, что очнулся не в отхожем месте. Благо, святейшим божкам оно ни к чему. — Он как ни в чем не бывало осматривается, пока я, оторопев, держу его. Какая нелепица! — Покои Его королевского Высочества наследного принца Юнъаня, значит, — вот это честь! Дай-ка угадаю: вечерами ты бережно начищал скромную обитель моей души краешком своего нижнего одеяния? Мерзость — безусловно, но я польщен. Морщусь: и возвращения этого омерзительного создания я ждал?! Я все спрашивал себя, что почувствую, а теперь не могу понять: злюсь или испытываю отвращение — однозначно растерян, и потому Ци Жун не боится. — Я сейчас прикончу тебя! — рычу, вцепившись в его волосы, — он взвизгивает и смыкает холодные пальцы на моем запястье; освободившейся рукой тянусь к ножнам за спиной, но не обнаруживаю меча и, в замешательстве заозиравшись, припоминаю, что он выпал из рук еще у дверей. Нелепость ситуации приводит меня в смятение, Ци Жуна — в восторг. — Что стряслось, Лан Цяньцю? Потерял свою любимую игрушку? Ну не расстраивайся! Мальчики в твоем возрасте играют с другими штучками — хочешь, научу? Он, несмотря на боль, которую причиняю, оттягивая его волосы за ухом, неустанно смеется, да так громко, что стискиваю зубы от внезапного приступа головной боли. Не выдержав, отшвыриваю его. Еще слабый, Ци Жун падает на осколки и, продолжая задыхаться смехом, пусть и чуть стихшим, ползет прямо по ним; его лишенные всяческого благородства телодвижения становятся все увереннее — сила возвращается к мышцам, но на ладонях и коленях все-таки остаются неглубокие порезы. Вопреки здравому смыслу, я не бросаюсь за мечом, чтобы тут же казнить уродца, а оцепенело наблюдаю за тем, как тот, пачкая покрывало своей кровью, забирается на кровать. Жалкий, в моих глазах осрамленный одним лишь тем, какие неблаговидные позы принимает, он лихорадочно рыщет взглядом по сторонам, как будто в этой комнате точно есть что-то, что ему нужно; бормочет какие-то непристойности. От понимания, на что смотрю, мне делается дурно. — Ты даже не спросил о нем… — прикрыв алое лицо, выдавливаю я. — О Гуцзы. — Гуцзы? — Ци Жун произносит его имя, и мое сердце пропускает удар, а затем останавливается вовсе. — Что за Гуцзы? Какое-то время я, точно умалишенный, во все глаза пялюсь на него, беззастенчиво кутающегося в одеяло, чтобы прикрыть наготу. — Что за Гуцзы?! — взревев, срываюсь с места. Я настигаю ублюдка, пытающегося, переполошившись, отползти к краю. — Эй! Сдергиваю с худощавого тела ткань, потому что решительно не понимаю, почему это существо находится в моей постели! Ногти Ци Жуна впиваются в простыню, когда я, взявшись за тонкие щиколотки, притягиваю его к себе, нависаю сверху и в приступе ярости ударяю кулаком по ненавистной физиономии. По его лицу и груди разбрызгивается кровь. — Вспомнил?! — в бешенстве горланю я. Заношу руку для удара вновь. — Вспомнил! — кричит в прижатую к разбитому носу ладонь Ци Жун, закрываясь предплечьями. — Гуцзы! Гуцзы! Ну конечно! Помню-помню! — верещит он. Я дышу жаром в его скривленное лицо. — Тот парнишка, который всюду таскался за мной! Гуцзы! — Размазав красноту по губам, он дерзким прищуром придает своему затравленному взгляду пленяющее высокомерие. — Неужто он еще не сдох? Сказанное им и его издевательский хохот вонзаются под кожу, как иглы, — меня трясет от расползающейся по телу боли. — Заткнись! — Ударяю. — Он так ждал тебя! А я… я — только ради него! Ци Жун скалит перепачканные кровью зубы: — О, как, сука, трогательно! Напрягшись, он изворачивается, бьет высвободившимся коленом по ребрам — нажимаю на его бедро пятерней, чтобы опустить; стремится дотянуться руками до моего лица и разодрать в кровь — отталкиваю их, мельтешащие, ладонью зажимаю ощерившуюся пасть, чтобы не слышать издаваемых им звуков. Распаленный этой возней, тяжело дыша, смотрю на него, тщетно брыкающегося под моим весом, и мучительно медленно осознаю, в сколь безобразном положении нахожусь, придавливая его голое тело своим вот так… Тем временем кончик ледяного языка касается углублений на моей ладони, провоцируя болезненный озноб, — тут же отдергиваю руку, отстраняюсь, но Ци Жун проворен и использует заминку: хватается за мои плечи, приподнимается. Я дергаюсь, случайно поймав чужое дыхание; его волосы щекочут мое лицо, губы прижимаются к шее. Ошеломленный, не более мига испытываю что-то смутно похожее на волнение, весьма далекое от страха, как ни странно, а после — жгучую боль! Он нещадно вонзает зубы в кожу, лопающуюся под его клыками, — к моим ключицам устремляются струйки горячей крови. Непроизвольно вскрикнув, толкаю его в грудь и слышу, как рвутся волокна моей кожи. От боли сознание мутнеет: что-то странное делает с моими мыслями вид его перепачканного слюной и чужой кровью рта, его исступленные глаза и неуместное изящество при том. Он, однако, проясняет их, плюнув мне в лицо — ошметок моей же плоти шлепает по уголку губ. — Какой сладкий принц — так бы и сожрал… — смеясь, тянет Ци Жун, падая на кровать. Бледный, как мертвец, в алых брызгах, разбитый усталостью, но живой — таким он снился мне в кошмарах. Он кончиками пальцев собирает кровь с лица и, не сводя с меня глаз, с каким-то непостижимым выражением кладет их на корень своего языка. Обхватывает губами, лижет… Сколь изощренное издевательство над моим терпением… О, ему не жить! От переизбытка эмоций я не в себе. Совсем. Он знает это — дождавшись, когда порывисто двинусь и тем самым высвобожу его бедра, ловко, как змей, переворачивается, умудряется на локтях выползти из-под меня, но я, не отнимая руки от кровоточащей раны, придавливаю его к кровати грудью, навалившись на спину. Визжа, он истерично бьется, изгибается — аж чувствую, как теплеет его кожа, нагреваясь о мою одежду, в которой мне все теснее. — Хватит дергаться! — рявкаю в его затылок. За недальновидность отхватываю по челюсти, когда он вскидывает голову — вот же гад! — Слезь с меня! — Ерзая, вынуждает меня бороться с искушением свернуть ему шею. — Слезь! Это уже слишком, мальчишка Тайхуа! В суете забывая о ранении, ловлю его руки и, не церемонясь, заламываю — с умопомрачительным упоением, однако одергиваю себя. Упав лицом в кровать, Ци Жун не смолкает, конечно же, но его надрывные вопли становятся невнятным бубнежом; попытки вывернуться тщетны. Он, к счастью, только и может что нелепо мотать головой, отплевываясь от волос, попавших в рот, и браниться словами, о значении которых не всегда догадываюсь, — сжав его запястья одной рукой, другой убираю лохматые пряди с его лица, пропуская их сквозь пальцы, неторопливым, каким-то чрезмерно ласковым движением, дабы успеть хоть немного отдышаться. Ци Жун настораживается, вздрогнув, — чувствую телом. — Ты что удумал, говнюк? — ворчит он. — Ты ж весь из себя благодетель — нечего трогать меня вот так! И не тычь в меня этой своей шуткой — я тебе не девица! Меня его слова приводят в недоумение. Опускаю взгляд и, поперхнувшись смущением, поспешно поднимаю, чтобы не видеть открывшегося глазам срама. Хмурясь, судорожно оправдываю себя тем, что схлестнулся с демоном — нечистым существом, одним лишь своим присутствием оскверняющим все вокруг, да вот звучит не слишком убедительно — лучшим решением будет дать себе успокоиться и забыть. Забыть как можно скорее, что у меня… Забыть навсегда! Разжав пальцы, я с постыдной осторожностью слезаю с его раскрасневшихся от трения ягодиц и, измотанный, падаю на сбившуюся постель. Какое-то время мы лишь шумно дышим, лежа рядом друг с другом: бог войны и великое бедствие — экий абсурд. Рассмеялся бы, но о себе напоминает боль, и, зашипев, я прижимаю руку к шее. Эта тварь действительно отожрала кусок! Немыслимо! А еще более немыслимо, что после такого все его зубы до сих пор целы, а я донельзя возбужден! — Как вижу, с теплым приветствием мы закончили, — подает голос Ци Жун. Повернув голову, взглядываю на него: оставшиеся на коже синяки разрастаются под пятнами крови, исчерканными прилипшими к лицу смоляными прядями; ему больно — над непроизвольно слезящимися глазами подрагивают веки, но он улыбается, чем, на мой взгляд, демонстрирует колоссальную выдержку (я бы сказал, достоинство, если бы речь не шла о самом безобразном создании). Наверное в свою бытность человеком он был хорош собой… Ци Жун смотрит на меня, поэтому спешу отвернуться. Мысленно поблагодарив боль, пульсирующую под пальцами, за обретение чистых помыслов, встаю, поправляю складки одежды. Он поднимается тоже и ухмыляется: — Ну и ну! — не покидая кровати, кивком указывает на предмет обсуждения под поясом, который, ослабший, затягиваю туже. — Его королевское Высочество наследный принц Юнъаня так распалился, что теперь вынужден в смущении прятать глаза. И не только глаза! — Он хохочет, схватившись за живот, пока я размеренно втягиваю воздух ноздрями, возвращая непоколебимость шаткому самообладанию. — Да брось, Лан Цяньцю! Неужели в свою бытность советником двенадцатилетнего мальчишки мой венценосный брат не рассказал тебе, что такое случается? Нет? Ну так давай я! — Если ты не замолчишь, то… — не договариваю, потому что угрозы теперь уже бессмысленны: я дважды не избавился от зеленого выродка, когда мог. Еще и опозорился так, что ему впору думать, будто мне понравилось елозить не в одиночку по постели! — А? — Ци Жун садится, за щиколотки подтянув к себе ноги. О, он чувствует себя как дома в моем дворце! — Что ты сделаешь, а? От его ехидства тошнит, от самого себя — подавно. Я, старательно игнорируя негодование, достаю ворох первой попавшейся одежды и швыряю в него. — Приведи себя в порядок и оденься: мы должны идти. — Не выясняя, собирается он возразить или нет, я предупреждаю: — Если заартачишься, потащу волоком через всю столицу прям так! Ци Жун лишь уязвленно хмыкает, хотя вот уж ему ли чувствовать себя оскорбленным?! Я стискиваю челюсти до боли в зубах, глядя на то, как он с нарочитой брезгливостью разворачивает белоснежную ткань, корча омерзительную гримасу. — А есть что-то помрачнее? Я не девственный монах, а демон — почти непревзойденный, великое бедствие! Выпаливаю: — Ты не демон, а кусок… — Кусок чего?! — подначивает он, вскинув голову. Раздувается, а сам восседает на чужой кровати в ненадлежащей позе, абсолютно голый, растрепанный, как после сна. — Ну же, Лан Цяньцю! Смелее! Де… дерь… — Так и не дождавшись ответа, всплескивает руками и встает, нарочно демонстрируя мне всего себя без утайки. — Ах, какие же вы, небожители, нежные, будто скажете бранное слово — и у вас отсохнет ваш… Я закрываю глаза и, что неудивительно, слышу продолжение. Нам удается беспрепятственно покинуть Небесные чертоги. Разумеется, я не собирался ставить небожителей в известность о возвращении Лазурного Демона: одно из решений богов войны, принятых в прошлом, научило меня осмотрительности. Ци Жун тих, что весьма подозрительно, поэтому не свожу с него глаз на тот случай, если он задумает пакостничать, да и, признаться, я с долей интереса рассматриваю его, облаченного в белое с красным. Удивительно: всего лишь сменив вульгарные одеяния на мои, он возмужал, приосанился; я вижу обусловленное происхождением благородство и не утраченное в боях изящество, куда большее, чем присуще его брату, наследному принцу Саньлэ. На фоне могучих стволов его силуэт особенно тонок, ветер по-свойски обнимает его, расшевеливает, перебирая, ниспадающие на лопатки волосы и полы одежды. Очарованный внезапной красотой, я искренне надеюсь, что Ци Жун догадывается, куда мы направляемся, и ему не все равно, поэтому он покорен. Зря! Как только под нашими ногами оказывается твердая земля, он разражается очередной истерикой: — Куда это ты притащил меня, Лан Цяньцю, а? Почему мы очутились посреди сраного леса? Хочешь грохнуть меня тут, подальше от глаз и ушей жеманных божков, дабы не запятнать свое доброе имя? О, каков мерзавец… — Столь контрастное несоответствие речей образу меня обескураживает. — Знаешь, принц… а хрен тебе! — Он, вдруг приблизив свое лицо к моему, высовывает не по-человечески длинный язык, что заставляет меня отшатнуться, — и тут же дает деру! Впрочем, я предвидел подобное, так что, сделав лишь шаг, наступаю на стелющийся по земле подол ханьфу, весьма кстати пришедшегося ему не в пору, — нелепо взмахнув руками в попытке удержать равновесие, Ци Жун все же падает спиной на… мое предплечье. Сам не знаю, почему… В благодарность удостаиваюсь редкой возможности лицезреть искреннее удивление на лице демона, разом преобразившемся. Мне кажется, его изумляет то, что я не дал ему сделаться посмешищем, упав в грязь. Что ж, меня тоже… Ци Жун, заворчав, к счастью, поспешно выпрямляется, однако не позволяю ему отстраниться — бесцеремонно беру за руку и стискиваю костлявые пальцы. Он выплевывает очередное ругательство, оглядывается: мы не в глухом лесу — издали доносятся людские голоса, поэтому, когда демон, раскрыв улыбающийся рот, делает глубокий вдох, собираясь закричать, подхожу вплотную. — Послушай-ка меня! — дернув на себя, говорю прямо в ненавистное лицо. — Раз уж я не избавился от тебя до сих пор, то и не стану. Просто уймись и следуй за мной — тогда мы распрощаемся как можно раньше. — Отпусти мою руку, — шипит он, в упрямстве ничуть не уступая. — Нет. Демонстрируя свою категоричность, направляюсь прочь, высокомерно игнорируя тщетные попытки Ци Жуна вырваться. Он, однако, неутомим. Дорога не занимает много времени, но демон не перестает, сопя от натуги, брыкаться, несколько раз изловчается пнуть меня, но и это не приносит ему желаемого результата; мои скручиваемые им пальцы немеют от тупой боли, а ладони горят от оставляемых им царапин. Терплю. Он не ругается вслух хотя бы — на том спасибо! На границе леса перед нами открывается вид на приток реки, протекающей вдоль поселения, очертания которого различимы на востоке. Оттуда доносятся голоса торговцев, детский смех, собачий лай — словом, кипит обыкновенная жизнь. Мое внимание привлекает взъерошенный затылок ребенка, возящегося у берега. Не обездоленный — знаю, потому что присматриваю за ним; родные хорошо кормят его, одевают в чистое, а с остальным, полагаю, он справится и без вмешательства божества. Я останавливаюсь чуть поодаль, чтобы не напугать, — Ци Жун по неосторожности врезается в мой локоть, выражает возмущение рычанием — вот-вот сделает мне очередное замечание, однако его взгляд, вслед за моим, сосредотачивается на мальчике тоже. — Неужели это… — от звука его голоса, сделавшегося вдруг еле слышным, робким, бросает в жар. Я поневоле разжимаю пальцы, обернувшись к нему, чтобы убедиться, что из грязного рта действительно может доноситься что-то столь благозвучное. Утрачиваю бдительность лишь на миг — тут же раздается выкрик: — Гуцзы! — Демон срывается с места. — Стой! — Подаюсь следом, но из-за нахлынувшего смятения оказываюсь недостаточно расторопным — уже виню себя за легкомысленность. Ци Жун распростирает объятия, неумолимо приближаясь к растерянному ребенку. — Гуцзы! Мой мальчик! Самый вкусный мальчик! Дай-ка папка тебя обнимет! Тот, перепугавшись спонтанно возникшей суматохи, не шевелится — во все глаза смотрит на стремительного приближающегося к нему мужчину и только лишь вздрагивает, когда Ци Жун падает перед ним на колени (прямо в сырую траву) и по-хозяйски хватает за плечи. Неудивительно: Ци Жун — убожество, конечно же, не заслуживающее звания великого бедствия, но он был и остается свирепым демоном, его темная энергия, выплескиваясь, опутывает несмышленого малыша, как паучья сеть. — О, Гуцзы! — то ли причитает, то ли радостно восклицает он, лбом уткнувшись в грудь мальчика, — не разобрать. От этого зрелища мне неспокойно… Да, что уж там, сердце, стучащее у горла, вот-вот оставит меня без дыхания! И все же оно ухает вниз, когда, добравшись до них, слышу несмелое: — Я не Гуцзы… Провалиться бы мне сквозь землю! Я не вижу лица демона, но вижу его плечи, ставшие неподвижными, вижу напрягшиеся мышцы спины под складками белой ткани. Не сразу, но он все-таки находит в себе силы чуть отстраниться от ребенка и рассмотреть его черты, которые не так уж и знакомы… Бледная кожа темнеет, под глазами образуется прямо-таки чернота; он стискивает зубы, и очертившиеся скулы как бы иссушают щеки. Допускаю, что в приступе ярости он сейчас откусит ребенку голову, и этот неутешительный вывод выводит из ступора. — Сяоцзин! — произношу в надежде быть услышанным. Уголки его губ дергаются, но подобие улыбки тут же сходит с лица. — Ну ты и сука, Лан Цяньцю, — цедит он. Отпихнув мальчишку, встает, и злость — не желчь, обыкновенно всплескивающаяся вместе с брюзжанием, — злость делает его куда страшнее. Он приближается, и мне приходится сделать усилие над собой, чтобы не отступить. — Ты нарочно, да? — Чужие пальцы сжимают одежды на моей груди — слышу, как жалобно трещат нитки. — Вздумал поиздеваться? О, какая же ты мразь… — Он приподнимается на носках и, повысив голос, рявкает прямо в лицо: — Доволен теперь?! Что ж, навредить ребенку он и не помышлял — теперь-то, узрев, как именно выглядит жажда убийства, заключаю с уверенностью. Я предусмотрительно кладу ладони на острые костяшки его пальцев. — Ты прав, Ци Жун: это не Гуцзы, — говорю не слишком быстро, чтобы наверняка донести смысл своих слов, говорю полушепотом, чтобы он наверняка вслушался. — Но посмотри внимательно. Посмотри на него! Разве ты видишь сходства? — Черные точки в глазах напротив, метнувшись в сторону, становятся едва различимыми. — Перед тобой его отпрыск. Гнев сменяется недоумением, вовсе не умаляющим клокочущей в его груди злобы. Ци Жун не отпускает меня, но, поразмыслив, все же взглядывает из-под хмурых бровей на пятящегося от нас ребенка. — Парень… — хрипит, как при смерти. — Ну-ка скажи мне! Твой папка… Его, в самом деле, зовут Гуцзы? Тот истерично кивает, продолжая отступать, и, когда его пятки касаются ближайшей тропы, без оглядки припускает от нас. — Эй! Я не… — Кончики взметнувшихся волос ударяют меня по лицу, когда Ци Жун дергается, но я, решительно подступив, сжимаю его запястья и заставляю остаться рядом. — Нет нужды. Он вскидывает голову и голосит, как сумасшедший: — Нет нужды?! Пошел ты, Лан Цяньцю! Пусть этот несносный мальчишка отведет меня к Гуцзы. Я требую к себе уважения как к деду! Ты видал, каков негодник вырос? Уж я-то быстро выясню, почему Гуцзы не воспитал его достойным человеком. Позорище! Он, кажется, действительно… не понимает, и это разбивает мне сердце. Каков отец, таков и сын… Их с Гуцзы мастерство в причинении мне страдания одинаково несравнимо. — Я сам, ладно? Ци Жун готовится возразить, открывает рот, но замечает свои руки, покоящиеся на моей груди, которые по-прежнему держу. Мы отдергиваем их одновременно. — Ладно уж. Мне не приходится говорить что-либо, когда мы добираемся до устья реки, густо поросшего кустарником, и задерживаемся у небольшого кострища в тени деревьев, припрятанного возле старой осыпи. В безмятежной тишине, нарушаемой лишь шелестом сухих листьев, срываемых разъярившимся ветром, я отламываю пару сухих веток и развожу огонь — за несколько минувших лет привык к этому незамысловатому ритуалу настолько, что действую, не задумываясь. Разве что чуть не по себе от пристального взгляда Ци Жуна, но он смотрит не на меня — сквозь. Когда пламя, разгоревшись, рассеивает сгущающиеся сумерки, а мерный треск заполняет тишину, я сажусь на камни неподалеку от огня, в пятне света. Следить за демоном более нет необходимости: я сдержал обещание и, как мог, организовал для него встречу с сыном; то, какой она будет, зависит только от Ци Жуна. И все же говорю: — Вплоть до отрочества Гуцзы рос под моей опекой и, несмотря на то, сколь насыщенным я старался сделать его детство, большую часть времени он проводил за созерцанием зеленого огонька. Здесь я жгу костры для него. — Вру. Для себя. Я запомнил юное лицо Гуцзы освещенным зеленым пламенем, и мне вспоминаются его чаяния, когда огонь колышется, словно бы дыша, — это помогает мне находить в сердце место для прощения, ведь в сердце мальчика, крошечном, его было безмерно много. — Мне… мне жаль, что ты не успел застать его. Он стал хорошим человеком и был счастлив, пусть и не так долго, как хотелось бы. Какое-то время Ци Жун молчит. Слышу только шаги — ко мне приближается его тень, за нашими спинами сливается с моей в немыслимую кляксу. — И как он умер? — с нарочитым пренебрежением интересуется он. — К сожалению или к счастью — уж не знаю, я не расскажу тебе красивую историю о героически павшем воине. Гуцзы был молод, когда обзавелся семьей, а спустя несколько лет после рождения первенца он слег с сильным отравлением. Недоразумение, непостижимое как для богов, так и для демонов — словом, для бессмертных. Но так уж бывает. Ци Жун, сделав еще один шаг, выходит вперед. Дребезжащий свет являет мне его лицо, на котором скорбной маской застыло то же выражение, с которым маленький Гуцзы смотрел на огонь. Им не суждено было увидеться вновь: Гуцзы знал это тогда, Ци Жун осознает сейчас. — Для нас его жизнь была бы одинаково короткой, — безрадостно заключаю я. И хмурюсь, расслышав смешок. — Вот дурак! — выпаливает Ци Жун, не маскируя будничное недовольство. — Так ему, умнику, и надо за его нотации: папа, не ешь это, не ешь то! — Переполнившись презрением, он сплевывает прямо в костер, от чего меня с ног до головы обдает холодом, будто застал ледяной дождь. — Жалкое зрелище! Оторопев, нахожу в себе силы только на то, чтобы бросить: — Закрой рот! — А ты! — Ци Жун оборачивается. Я успеваю разглядеть среди теней его скривленное рыданиями без слез лицо, а затем мое опаляет боль. Неготовый к отражению внезапной атаки, я падаю на камни. — Ты не мог снизойти с Небес и помочь ему?! Ты бог войны, генерал Тайхуа, или мальчишка, лишь нарядившийся мужчиной? Подстать своему наставнику, да? — Я приподнимаюсь, потирая разбитую губу, и в тот же миг на меня обрушивается чужой кулак. Придавив своим весом мои лопатки к острым камнями, Ци Жун, скалясь, нависает надо мной и бьет снова. — И почему ты не вытащил меня раньше, Цяньцю?! Бездарь! Знаю, точно знаю, что заслужил, но крики Ци Жуна и его нещадные удары по голове, груди, точно камнепад, один за одним оставляющие синяки, всколыхивают давно копящуюся обиду — ее прорывает, как лаву из жерла вулкана. — Я сделал все, что мог! — кричу, отбиваясь. Наши руки, переплетаясь, мельтешат перед лицами; мое немеет от несметного числа ударов, которые неминуемо пропускаю, его, перекошенное, окрашивается кровью тоже. — Думаешь, мне было легко вмешиваться в жизнь смертного снова и снова?! Вопреки правилам, Ци Жун! Рискуя навлечь праведную ярость богов и на себя, и на ребенка! Или мне было легко, пользуясь дрянными советами демонов, корпеть над твоей жалкой душонкой, не желающей отзываться на мольбы?! — Я ухватываюсь за его волосы и под сдавленное рычание нас обоих притягиваю к себе настолько близко, насколько могу. Кровавая слюна с его губ капает на мои. — Я, знаешь ли, не собирался становиться отцом! Я не хотел этого! Мы оба не хотели, и облажались тоже оба — уж согласись! Высказавшись, мне думается, я готов умереть от рук кровного врага, не добившего меня в детстве, потому что проведенные с Гуцзы годы, полные тревог и боли, — короткий период, за время которого я не раз шел против своих же принципов, нарушал немыслимое число всевозможных правил, в изворотливости уподобляясь самой гнусной твари, которую знаю, — были, несмотря ни на что, лучшими! И это не повторится… уже никогда. Ци Жун впадает в лютое неистовство. Взревев, он, оставляя в моих руках клок волос, набрасывается, точно неразумный зверь, ведомый лишь инстинктами. Я не сопротивляюсь. Не замечая боли в напряженных до предела мышцах, он рвет ногтями мою одежду, вонзает их под кожу, кромсает зубами и бьет, бьет, бьет… все слабее. — Не смей сравнивать нас! Не смей! — слышу его отчаянный вой. — Я любил Гуцзы! — Я тоже! Его сбитые в кровь кулаки, взметнувшись и тяжело опустившись еще несколько раз, падают на мою грудь и остаются покоиться на ней. Следом — голова. Беззвучное рыдание сгибает его прямо на мне. — Как же бесит! — уткнувшись лбом между ключицами, он цепляется за мои плечи, стискивает так зверски и безнадежно, как будто тонет в слезах, которых нет. — Как же, мать твою, меня бесит, что он умер! И ты, Цяньцю! Мальчишка! Сучий Хуа Чэн тоже бесит — будь он проклят! Мой долбаный брат — чтоб его во все дыры! И мой папаша-ублюдок! И все юнъаньские выродки! Поток имен и отборных ругательств кажется нескончаемым, и я вдруг понимаю: пока я малодушно ненавидел зеленый свет, чтобы было легче, ведь так удобно винить за ошибки не себя, Ци Жун за собственные прегрешения ненавидел весь мир — вот почему он такой… А сильно ли я отличаюсь? Глотая обжигающе горячий воздух ртом, я смотрю на звезды, исцарапавшие безоблачное небо над головой: собравшиеся в уголках глаз слезы размывают их. Ориентируясь наощупь, утратившими чувствительность ладонями я нахожу чужую узкую талию, поднимаюсь по ткани до лопаток, дрожащих плеч. Обнимаю. Крепко-крепко. Я не знаю, сколько времени мы лежим так, всхлипывая и сотрясаясь от холода, как два брошенных всеми ребенка, обиженных, но нашедших слабое утешение друг в друге. Мне бы помыслить о том, сколь неправильно… все: от положения наших тел и до чувств, которые вызывает это близкое соприкосновение, но волнами накатывающая безмятежность смывает остатки благоразумия, оставляя лишь болезненный покой. Никаких больше волнений за судьбу небезразличного мне малыша, никаких ожиданий, что наутро увижу не прыткий призрачный огонек, а нечто более сильное, способное обнять ребенка, и последующих разочарований, соотвественно… Словно бы важный этап завершился, и я ощущаю умиротворяющую пустоту. Мне происходящее видится дурным сном — я и не уверен, что бодрствую; Ци Жун, кажется, вовсе задремал на моей груди, обнимая коленями мои бедра. — Лан Цяньцю? — наконец, тихо зовет он. В ответ делаю глубокий вдох — он точно почувствует его, а коли нет, то услышит участившееся биение сердца. — Если так случится, что за мной увяжется еще один какой-нибудь ребенок, дать тебе знать? — Что? Что ты… — не нахожу подходящих слов. Какой несусветный бред! И все же, если не убьем друг друга, наша жизнь бесконечно долгая, поэтому: — Да.