Американский праведник

Прости меня, Патрик, я действительно тебя очень люблю. Ты не должен был об этом узнать, правда. Ты не должен был видеть меня тогда в растворяющем свете Туннеля, я не должен был пытаться вознести себя непозволительно высоко. Это исповедь, которую мне стыдно рассказать даже священнику, надеясь на его божественное всепрощение под восковыми взглядами икон. Я не боюсь Бога, я боюсь только того, что меня никогда не будет любить никто, кроме него. Тогда я действительно хотел убить тебя, Патрик. Я уже тогда любил тебя, любил больше, чем мог себе позволить и старался сжечь в себе ростки. Даже несмотря на эту ядовитую презренную лозу, я понял простую вещь, которую осознать было легче, чем советы в книге притч Соломоновых. Мои кипящие внутренние грехи всегда будут сгорать адским огнем и выворачивать меня наизнанку — Патрик, что же ты со мной делаешь? — но я могу вершить светлые деяния, дабы искупить всю черноту внутри себя и выжечь ее белым светом. Я не видел тогда. Я не замечал сначала твои руки, ногти, губы, не видел идеальность изгиба костей ног и острых серпов скул. Не чувствовал свободу пшеничных полей волос, не хотел нежно касаться впалых щек кончиками пальцев, закрывая в себе искусственно созданную благодарность к Кортни за каждый ее небрежный поцелуй. Сложно было выступить за границы нечестных финансовых махинаций и словесных ножей, которые ты метал в своих товарищей в Туннеле. Никогда не считал себя одним из них, к слову. Ты так абсурдно желал чужих женщин, так неприкаянно скитался по ночным улицам, смотря на них сквозь линзы одурманенных глаз. Однажды ты сам упал мне в руки, помнишь? Как драгоценный камень, самый правильный и ограненный из всех существующих. Ты принял лишнего, предлагал найти проститутку, чтоб сделать меня, как говорил, «настоящим мужиком». А я? Это было поистине невыносимо — утопать в фальшивом картонном свете барной стойки, где не было места ни единому кресту, а желудки заливались отголосками геены огненной. Тогда ты положил руку на мое плечо в знак дружбы и солидарности, передавая мне частичку твоего мира — загаженного, безбожного, но позволяющего понять причины твоего внутреннего разложения. Говорил, говорил, шептал, держа в своей хватке удава. Я молился в голове и держал руку, чувствовал кровоток и тепло с мягкостью тканей, с трудом думая о Боге истинном, потому что существовала эта рука, эта рука, полумесяцы ногтей, контраст твоей грубой кожи, этот лёгкий загар, этот запах утекающей в кокаиновый ад молодости, это ощущение, это алмазное знание о том, что Я. Люблю. Тебя. Я вырвался из цепкой хватки своего желания, молился под хлещущими кнутами дождя, плакал, глотая воду извне и снаружи, блевал, очищаясь в истинной истерике, а потом все это отступило в один яркий подобострастный момент. Мне словно явилось озарение клочком ярко-красной ткани в темноте ночи. Убить. Убить заставившего испытать настолько отвратительные и богомерзкие чувства, распять ножом чужое податливое тело, освятить кровь вместо воды и умыться красными гемоглобиновыми потоками. Я воистину ненавидел тебя, Патрик, ненавидел за то, что ты заставлял меня любить — странно, да? Но не странно ли то, что Иисус мог превращать воду в вино и исцелять больных? Картинки в мозгу складывались калейдоскопом, адским подобием марлезонского балета. Our Father, who art in heaven, hallowed be Thy Name, Thy kingdom come, Thy will be done, on earth as it is in heaven. Give us this day our daily bread. And forgive us our sins, as we forgive those who sin against us. And lead us not into temptation, but deliver us from evil. For Thine is the Kingdom, and the power, and the glory, for ever and ever. Amen. Завернул за угол вихрем, заскочил в супермаркет — табличка «24/7» под названием горела красно-зеленым дискотечным шаром — и меньше чем за пять минут купил бесполезные леденцы от кашля, а также его. Перочинный нож с яблочно-красной рукояткой. Что может быть более американским, чем яблочный пирог и католический крест в руках мормона? Только монеты посыпались из карманов на кассу, выскальзывая из анналов земного богатства и уплывая куда-то в райские ворота. Бог обязательно поможет. Но в расхлябанных шагах в сторону Туннеля не было и следа твоего дыхания. Вдохнул ночной воздух с озоном, поводя носом, как бродячая собака без рода-племени, и посмотрел в небо. Звёзды молчали, но я и так знал, что они сказали бы. Ту девушку звали Лакиша. Черная мини-юбка с трудом сочеталась с обтягивающим розовым топиком, выставляя полное отсутствие какой-либо скромности напоказ, как заражённую проказой часть тела. Улыбалась гнилостно-желтыми зубами, обнажая прогнившее нутро через отверстие рта. Хохотала смехом почившей в черных перьях страстного порока демоницы, завлекая меня за собой. Привела меня в тесную матку своего жилища, заперев тугие, как влагалище, дверцы, соблазнившись моим налитым соком денег кошельком. — Первый раз платишь за трах, милашка? — трясла спутанной черной шевелюрой она, пока я прогонял в голове тягучий поезд цитаты. Потому что блудница — глубокая пропасть, и чужая жена — тесный колодезь; она, как разбойник, сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников — Притчи 23:27. В висках стучало кровавое понимание истинной сущности правосудия, которое я должен был совершить, забрав у нее жизнь и отправить душу для прощения туда, куда живым нет входа. — Да, — с лёгкой запинкой тогда ответил я, пока внутри бушевало коровье стадо, панически бегущее куда-то, бунтующее абсолютно безвыходно и безответственно. Если Бог не хотел, чтоб я это сделал, то почему дал такую жажду крови, такое наслаждение тем, как она вытекает из тонких порезов и глубоких ран ручейками и реками гранатовой водицы? — Разденься, пожалуйста, и стань спиной ко мне. Я стесняюсь. Очень. Потупив глаза, я смотрел на покрытый буроватыми пятнами и белой крошкой побелки — а может, какого-то наркотика — пол, пока греховная оболочка бессмертной души стаскивала с себя ткань, отслаивая ее от себя, как ненужную кожу. С последней полузвериной улыбкой Лакиша обернулась задом, представ передо мной в костюме Евы. Я с трудом мог смотреть — в глотке скатывался снежный ком, пропитанный трупной жидкостью. Расстегнул сперва ремень, нарочито громко зверя пряжкой — хотел, чтоб она до последнего оставалась в блаженном неведении, святая простота, ягненок в волчьей шкуре — а потом молнию на штанах. С лёгким шуршанием достал нож из кармана — наверняка она думала, что я на деле достаю член из трусов. В гуле ночного города, громкой рэп-музыки с нижнего этажа и моего сорванного, как запретный плод с древа познания, дыхания звякнул металл. — Это что за шуточки? — голос был слегка встревоженным, но прошу тебя, потерпи, душа, пока я освобожу тебя из тела в дом Господний, где потолки выше, чем небесная пучина. — Ты ничего не понимаешь, но прошу тебя, покайся, Лакиша, — на одном издыхании шепнул я, ни на что пока не решаясь, — уверуй в Христа нашего Бога во веки веков и будь спасена, — тогда я чуть ли не всхлипывал, а нож в руках трясся, как дрель в ладонях неумелого работника. — Так ты меня ебать будешь или нет? — рассвирепевшая звериная натура просочилась сквозь щели в штукатурке, и все мои сомнения в миг отвалились от моего тела ненужной мишурой. Что было дальше, могу вспомнить лишь обрывками лакмусовой бумаги. Прости меня за это, Патрик, ты не обязан все знать. Главное, что знает все Бог. — ПростиэтудушуневиннуюОтчеНаш, — вспахивал ножом ее спину, чувствуя, как кровь очищает ее на моих глазах и блаженно закатывал их в предчувствии скорого спасения. С трудом вышло дышать и говорить так громко, чтоб ее бессмысленные крики не покатились мраморными шариками в мои уши, отравляя мозг и убивая уверенность в правильности движений рук. — Очистиееисохрани, — перерезал горло вишнёвой улыбкой, смотря в ошалевшие мраморные шары глаз с пульсирующими чернотой зрачками, упиваясь страданиями, через которые должна пройти каждая бессмертная душа, дабы прочно укорениться в райской почве. — Избавьотовсехгрехов, — бил наотмашь в сердце раз за разом, превращая его в кровавую кашу, которую так хотелось попробовать на вкус, представляя, что это Иисусова плоть. В конце концов, разве мы все не созданы Богом? — ВоимяОтцаСынаиСвятогоДуханынеиприсно, — разрезал лицо на две половины вертикальной полосой, пересекая ее другой, перпендикулярной, озаряя мертвую грешницу Божьим знаменем. Посмертное крещение заблудшей черной овцы. — Ивовекивеков, — вскрыл замысловатое сырое нутро, выковыривая детали Божьего творения и восхищаясь тем, сколько же труда он вложил в сотворенное из пыли человеческое тело. Плавные изгибы бледных кишок, фасолевые почки, темное пятно печени — все так органично лежало в оболочке телесной, которую давно уже оставила душа на произвол враждебной окружающей среды. — Аминь! — завершающим гитарным аккордом расчертил темную кожу молитвенными лентами. Писал на листах кожи, как в открытой книге, нанося боевую роспись хроник искупления на податливые мертвые клетки. Впечатывал алые строки искупления наших общих грехов в труп, пока в глазах не потемнело окончательно и бесповоротно, а ноги сами не понесли меня прочь из разверстой брюшины полного морального падения. Удовлетворения все ещё не было — наоборот, казалось, что во мне что-то сломалось, и прощение хотелось вымаливать и у Бога, и у тебя. Потом была Кортни. Святой отец, простите меня, ибо я согрешил. Я возжелал не женатую на мне женщину, порочно и прогнивше, но не возжелал, чтоб в ее плоть вошла моя. Я возжелал, чтоб в ее мясо проник нож, стальной нож, позорный нож наказания, металлический холод моего внутреннего стержня справедливости, когда ее бедра соприкоснулись с чужими на моем кожаном диване. Наблюдал за этим через окно собственного дома, притаившись в кустах, как низменное животное, и сам не понимал, что кипит внутри мягких стенок несовершенного земного тела. Вы слышали, что сказано: «Не нарушай супружескую верность». А я говорю вам: кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже нарушил супружескую верность в своём сердце. — Евангелие от Матфея, 5:28. Он не только смотрел, но и брал — брал рывком то, что не принадлежит ему и должно остаться до союза свадьбы в истинных стенках рая, как ребенок в теплой матке, глотающий околоплодные воды. Я использовал тот же нож, что и для вырезания гнилой середины теперь уже безымянного забродившего фрукта. На рукоятке в исступлении под имитирующим солнце светом лампы выцарапал металлическим когтем отвёртки крест. Ждал, перечитывая снова и снова заветные строки из Ветхого и Нового заветов, листал пожелтевшие от времени страницы книги Мормона, готовясь принести человеческую жертву Богу. Прости меня, Боже, за это, но ты сам должен понять, что иначе быть не могло. И ты, Патрик, меня прости. Я так часто молился Богу об избавлении, в истерическом полубреду шептал твое имя в окружении теней, казалось, что скоро потечёт кровавый пот по коже, как клюквенный сок — но о чем я просил на самом деле? Об избавлении от порочной страсти? Об избавлении от Божьего закона, запрещающего наше благословение, запрещающего кажущиеся случайными прикосновения моих пальцев к твоей разгоряченно-мягкой коже и то, что я смею воплотить только в голове, закусывая губы в душной тюрьме ночи? Я не знаю. Я правда не знаю, и именно это я шептал сам себе, когда, чуть ли не плача, сжимал орудие правосудия в руках и приближался к колодцу комнаты Кортни. Подходил сзади, одними губами выговаривая слова давно заученных молитв. Хотелось? С одной стороны, нет. Не хотел слушать бессмысленных криков не желающей принимать предначертанную свыше участь и смотреть на страдания под аккомпанемент склизко-металлического звука вхождения металла в плоть. Сердце стучало и превращало каждый сантиметр тела в желеобразную массу, казалось, я распадаюсь на атомы. Но Бог знал, я это чувствовал глубоко в сердце. Тогда свет прошивал меня толстыми люминесцентными нитями, проходя сквозь сердце, расчленял мое тело и топил в удовлетворении. Я все так же убивал ее, стараясь не слушать крики и не думать о неправильности происходящего, но липкого омерзения больше не было. Лишь очищение Кортни от одного из древнейших человеческих грехов и выскабливание моего собственного нутра в попытке вычистить внесённый тобой грех. Патрик, когда я втыкал нож по рукоять в ее глазницы и размазывал по лицу кровавую кашицу, ослепляя ее во благо небесного превосходства, получалось думать о тебе. Отрывисто, но часто и густо, как первый мазок краски по шершавому языку мольберта. О коже, мягком тембре голоса, волосах цвета виски. Может, я даже сам намазал слегка лишних деталей на общий портрет — но, думаю, ты бы не обиделся. Ты можешь это скрывать, но я знаю, Патрик, я знаю, ты умеешь прощать. Когда я очистил души ещё нескольких блудниц — знаю, звучит так смешно, но одну из них звали Патриция — в новостях стали говорить о маньяке. Пока убитые горем родители Кортни осыпали меня благодарностями за поддержку, а я убеждал их, что ее душа в раю, сухие голоса репортёров окрестили меня Праведником. Ты старался этого не показывать, Патрик, но я знаю: ты тоже грустил. Я видел это в особом расположении морщинок в углу глаза, новом сочетании складок на костюме и дрожащей струне голоса. Однажды ты даже взял меня за мясно-костяную руку — сожалел о моей утрате. А твой никчёмный Луис тогда так громко молился в стенах черепной коробки, чтоб случайно не поцеловать ее и не пропитаться черным пламенем неподавленного греха окончательно. Я все ещё тебя любил, Патрик, несмотря на то, что с каждой смертью грешницы в тебе гасла первозданная искра Божья. Я все ещё тебя люблю.

* * *

В сложенных в полумолитвенном жесте крепко сжимаю Библию и Книгу Мормона в одинаковых тёмно-синих переплетах. Руки так трясутся, что, кажется, даже в книгах буквы перемешиваются в нечто нечитабельное, складываясь в несуществующие слова без смысла и сущности. На твоей памяти я запишу новую главу человечества, чтобы меня запомнил хотя бы сотворенный из пепла кумир. — Патрик, я прошу тебя. Это действительно тебе поможет, — умоляю тебя я, заглядывая прямо в глаза. Мне не нужна твоя любовь, так же как собаке достаточно простого поглаживания по пустой голове от хозяина для пополнения копилки вечной преданности. Нужно лишь понимание и, в некотором роде, принятие. — Я помню то, о чем ты мне говорил, помнишь, как ты мне признался, что хочешь убить Джанет? Она была невинной, я знаю это, поэтому не мог допустить. Просто выслушай меня, выслушайвыслушайвыслушай, — язык заплетается, я так хочу упасть на колени и слепо тыкаться носом в носки твоих туфель, целовать, облизывать. Боже, помоги мне. — Блять, ты что несёшь нахуй? — почему так зло отвечаешь, почему так пренебрегаешь заветами? — Я тебе сколько раз говорил, что мне насрать на все эти ебучие религии и на твою ебанутую секту в частности? Захлопни варежку, сука, если с первого раза не понимаешь, что я говорю. — Пат… рик… — это так тяжело, ты никогда не поймёшь, на тебе нет Божьего знамения и ты его радостно отвергаешь. — Я же люблю тебя. — Так ты ещё и педик, блять?! — ты так взрываешься, что я рефлекторно съеживаюсь и отворачиваюсь. Нет, ты не заносишь кулак, хотя и держишь его сжатым, какой молодец. Можешь же, если захочешь. Я все ещё хочу поцеловать тебя, Бейтман. — Ты же в курсе, что тебе пиздец настанет, если твоя обоссанная секта это пронюхает? — Ты не понял, Патрик, я люблю не только тебя. Я люблю всех, всех невинных людей, я так хочу помочь им. И тебе тоже. Я люблю своих друзей и своих врагов, я люблю всех, кого создал Бог. — Шизофреник, блять, — сплевываешь на пол, и мне невообразимо хочется слизать этот сгусток слюны с пола, упиваясь кисловатым вкусом. Обхватывать руками окутанные штанами щиколотки и чувствовать, как носок туфли прижимает голову к полу, сбивая волосы. Шептать имя Бога вперемешку с именем человека. — Совсем, блять, крышей поехал, как Кортни прирезали. Ты разворачиваешься — в виньетке момента ловлю взглядом тонкую полоску твоей шеи над белым воротником — и уходишь, срываясь на быстрый шаг. У меня даже нет сил бежать. Ноги застывают растопленным воском. А в голове, опустевшей и закоченевшей голове гудят сотни колоколов, пока твои туфли отстукивают такой же звенящий ритм — тук… тук… тук… тук… Я так и не смог рассказать тебе эту историю, ради которой наверняка стоило написать отдельную библейскую книгу, из-за собственной совершенно нехристианской слабости. Но это уже неважно. Я знаю имя последнего грешника, над которым зависнет мой испачканный в крови таких же распотрошенных до состояния невинности туш. Луис Карутерс. Да, я не смог выкорчевать грех. Я не смог расчленить внутренний грех и вытащить из себя скрутившегося в самой душе червя. Конечно, избавляться от дара жизни — несомненный грех, но мужеложества и так достаточно, чтобы сбросить меня кубиками в кипящий адский бульон, так ведь? Это не изменит мою судьбу, хоть я и принял Христа как единственного спасителя. Я знаю, что именно сделаю, но такое не смог бы рассказать даже тебе. Единственный, кто воистину должен об этом знать — Бог, а ему и без моих растрёпанных оправданий известно каждое решение мечущейся в исступлении души. Меня назвали Праведником, Патрик, и я уж точно постараюсь оправдать свое доброе имя.