Храм мой радостен и светел

В Калькутте не бывает тумана. Не в середине весны уж точно. Апрель — это разгар засухи, когда даже перед рассветом не выпадает росы. Солнце встаёт сразу злым, и бездомные собаки роняют слюну в калёный сухой песок. Сегодня полгода с ночи, когда Амала сбежала. Ровно. Не то что бы Амрит считал дни, но у него хорошая память. На всё, что касается предательств — особенно. В этот час храм Шивы-Парвати пуст. Только незнакомый старик, — сморщенный, как сушёная фига, с тремя полосами жирной белой глины на лбу, — скорчился у мраморных стоп божества. Не то спит, не то молится. До рассвета ещё час. Амрит закрывает глаза, перебирая чётки. Туман щекочет ноздри. Сырой, холодный — Амала, должно быть, опять забыла прикрыть окно. Там, где она, сейчас глубокая ночь. Между Калькуттой и Амстердамом три с половиной часа разницы. Хорошо бы она простудилась. Схватила воспаление лёгких и умерла. Это не починит ни жизнь Амрита, ни его дом, ни его храм, но, по крайней мере, слегка его утешит и развлечёт. Возможно, он даже пришлёт цветы к гробу. Не так уж сложно разузнать адрес. — Амрит. Тень отделяется от стены. Амрит подавляет вздох досады. Только что в храме не было никого, кроме них со стариком, и вот — пожалуйста. — Ты мог бы оставить меня в покое. — Не мог бы, — ровным голосом возражает Рэйтан. — Ты и сам должен понимать. Его глаза блестят в полумраке. Лицо такое бледное и гладкое, что кажется, дотронься — и ощутишь холод мрамора. Божества есть божества, думает Амрит с невесёлой усмешкой. Годы безупречной службы — и это всё, чем они удостоят тебя в ответ. "Ты и сам должен понимать". — Сколько ты здесь сидишь, Амрит? — Не помню. — Три дня, — в голосе Рэйтана слышен холодок. — Я помню. Чего ты хочешь добиться? Амрит лениво возражает: — Я из брахманского рода. Где мне быть, как не в храме? — Думаешь взять Великую Мать измором? — Помнится, сама Великая Мать на горе Кайлас именно так добилась любви Шивы. Измором. Миг — даже не миг, доля мига, ресницы не успевают дрогнуть, — и Рэйтан оказывается рядом. Берёт его за подбородок, глядит сердито, чуть вздёрнув верхнюю губу. Сколько Амрит себя помнит, он любил это выражение, хоть оно и сулило неприятности. — Посмотри на себя, Амрит Дубей. В зеркало он не гляделся давно, но глаза Рэйтана — чёрные сверкающие стёклышки — и так скажут всё. Надо думать, Амрит похудел. Он не очень-то думает о еде в последнее время. Отросшие волосы щекочут плечи. Шёлковая рубаха протёрлась на локтях. Что сказал бы отец? Правильно, ничего. Ничего отец не скажет, он мёртв и развеян, спасибо, Амала, поклон тебе до земли. — Я из брахманского рода, — повторяет Амрит. — Мне положено жить подаянием, одеваться в обноски и не украшать тело. Чем ты недоволен, Рэйтан? Теперь я наконец-то делаю всё по заветам предков. Может, так я понравлюсь Великой Матери больше. Может, так она мне наконец ответит. Этого Амрит не говорит вслух, но от Рэйтана не скрыть ничего. Он цокает языком, сводя тёмные, безупречно очерченные брови. Как же он похож на человека. Не знал бы — не догадался бы. — Я не вижу перед собой брахмана. Вижу ребёнка, которому гордыня не позволяет даже расплакаться и признаться, что он потерялся. Амрит считает до шестнадцати, перебирая чётки. Выдох. Вдох. — У меня ничего нет, — говорит он наконец. — Почти вся моя семья мертва. Дюжина передралась за право погрызть их косточки. Богиня, которой я отдал всё, со мной не разговаривает. У меня даже невесты, — Амрит смеётся, — нет. Сколько Амрит себя помнит, у него была невеста. Было время, когда он не знал алфавита и не умел считать до десяти, но не было времени, когда Амрит не знал о ней. Он родился её женихом. — Рэйтан, скажи мне только одно. Ты видишь туман? — Туман? Нет. — А я вижу. По лицу Рэйтана редко можно что-то понять, и сейчас, в предутреннем сумраке, ни за что не скажешь, какая тень по нему промелькнула — скука? раздражение? сострадание? Молча Рэйтан садится у подножья статуи, поджав под себя босую ногу. Пол в храме не назвать чистым, тут и увядшие лепестки от прошлых пудж, и вездесущий песок, но кожа на ступне Рэйтана так же бела и безупречна, как и на его лице. Мрамор есть мрамор. — Туман, — повторяет Амрит. — Густой, как молоко. Ты знаешь, что там только-только сошёл снег? Деревья почти голые. Сыро. И везде цветы. Эти… как их зовут? — Амрит сводит вместе все пять пальцев и медленно разводит, изображая лепестки. — Тюльпаны, — негромко подсказывает Рэйтан. — Да. Амала купила сегодня десять бутонов, они ещё не раскрылись, продавец обещал, что они будут красно-золотыми… Прячет их в ванной, где потемнее и попрохладнее. Сюрприз для девчонки. Как её там… — Как зовут Лиму Берг, ты помнишь, не притворяйся. Амрит ухмыляется. — Я не ревную. — Я знаю. — Но я зол. — Это я тоже знаю. Он вправе злиться. Он не любит Амалу; должно быть, он никогда её не любил, но она — его невеста, и правым плечом он ощущает холод в том месте, где полагалось быть её плечу. Их повенчали до рождения. Амала должна была быть вместе с ним, в его доме, в его храме. Быть его домом. Быть его храмом. И посмотрите, что она вместо этого устроила. Сбежала в Амстердам с Лимой Берг, и теперь они целуются на сырых мощёных улочках и спят под одним поеденным молью пледом. Иногда Амале снится Амрит — в конце концов, нить, которой их связали, не односторонняя. В такие ночи она просыпается от крика. Такие сны — всегда кошмары. Амрит мог бы утешиться этим, мог бы выжать из этого знания хоть каплю удовлетворения, но он не чувствует ничего. Он почти благодарен английским собакам за то, что забрали Калидасу. Да, священному клинку не место в их архивах. Но пока — лучше так. Впервые в жизни Амриту спокойнее не иметь при себе ничего острого. — Эта нить между нами, — говорит он спокойно, — смертный её не обрежет... но, вероятно, божество смогло бы? — Нет. Лицо Рэйтана безмятежно. Со вздохом Амрит опускается на колени. Холодный пол касается горячего лба. Песок, мёртвые цветы, едва ощутимое тепло стоп, что прошлись здесь недавно. Амрит узнает следы Рэйтана, даже если выколоть ему глаза. В конце концов, он и правда из брахманского рода. Он живёт, чтобы служить божествам. Ничего, кроме этого, Амрит не умеет. — Махадэва Рита-Шива, я прошу вас о помощи. Как преданный. Как тот, кто ни разу вас не ослушался. Скажите мне правду, я заслужил хотя бы это. — Мне жаль, Амрит, — голос Рэйтана будто бы становится мягче. — Но тут я бессилен. Ваши души пришиты друг к другу слишком прочной ниткой. Её не разрезать. Значит, равнодушно думает Амрит, всё. Каким могучим он казался себе полгода назад. Почти всесильным. Мир у ног, наклонись и возьми. Теперь вспоминать смешно. — Эту нитку, — продолжает Рэйтан, — придётся развязывать. — Прости? — Пальцами. Потихоньку. Выйдет не сразу, а может быть, не выйдет вообще, но иначе никак. Нащупывай и тяни. Я не смогу помочь. В конце концов, она к тебе, а не ко мне привязана. Когда Амрит поднимает голову, в храме снова пусто. Старик всхрапывает у ног статуи и поворачивается на бок. За восемь тысяч километров отсюда, в ванной комнате дешёвого отеля, припрятанные за усиженным мухами стеклом, раскрываются бутоны тюльпанов. Лепестки у них красно-золотые. Амрит смеётся так, что будит старика.