Чай из васильков

      Там, в самой глубине сада, где тропы были спутанными и практически нехожеными, росли незабудки. Феликс любил приходить туда каждый день на рассвете, пока поместье ещё спало. Он опускался на колени и бережно касался лепестков. Ему казалось, что он слышит голос этих цветов. Он говорил с ними, и незабудки одобрительно кивали в ответ. То есть это был всего лишь ветер, путающийся в травах, но ему нравилось думать, что эти цветы понимают его. Он сидел рядом с ними и дышал густым влажным воздухом. Он наблюдал за тем, как туман оседает на каменной кладке, и прохладный ветер путался в его волосах. Ветер целовал его щёки и забирался под льняную рубашку. И когда первые лучи восходящего солнца показывались из-за черепичной крыши, Феликс поднимался на ноги. Он отряхивался, подхватывал свою плетёную корзину и отправлялся бродить по саду, срезая самые пышные, самые красивые цветы. Он делал это каждое утро и возвращался в поместье ещё до того, как прислуга подавала завтрак. Он относил небольшие букеты во все часто посещаемые комнаты, включая библиотеку и гостиную со старинным камином и мебелью с позолоченными вензелями. Феликс подвязывал их шёлковыми лентами, которые привозили из швейной лавки в конце каждого месяца. Но один, самый последний, он всегда оставлял для обеденного зала. Этот букет был особенным и единственным, подвязанным белой лентой, которую садовник носил в волосах. Феликс всегда ставил небольшую вазу в центре стола, и тогда в зале ненадолго задерживался сладкий цветочный аромат. Он витал в воздухе до тех пор, пока прислуга не начинала сервировать стол. Тогда ваза обрастала серебряными тарелками и пиалами, столовыми приборами и тканевыми салфетками. Тогда запахов становилось больше, и воздух становился тяжёлым. В нём появлялся пряный аромат подпечённого фазана и свежеиспеченного хлеба, разбавленного красного вина и засахаренных фруктов. Запах тканей и парфюма, а ещё сладковатый запах табака, если хозяин этого дома решал выкурить трубку за завтраком. Случалось это редко и только тогда, когда его супруга отсутствовала в поместье. Тогда запах вина становился гуще, потому что его переставали разбавлять водой, и приборов на столе было на одну персону меньше. Джин любил такие дни. Дни, наполненные тишиной и молчанием. Дни, когда не нужно было задерживаться допоздна в своём кабинете во избежание бессмысленных и однотипных бесед перед сном. Он женился на красивой, но пустой женщине. Её не интересовали книги, она не любила лошадей и охоту. Она не разделяла любовь мужа к живописи и музыке. Джин взял её в жёны, потому что нуждался в наследнике и паре, равной ему по статусу. Он считал, что если не сможет полюбить, то хотя бы попробует жить в гармонии с этой женщиной, но довольно скоро разочаровался. Ему всё чаще не хотелось возвращаться в свои покои, и всё реже он испытывал желание выполнять супружеский долг. Он предпочитал общество книг и бумаг, пера и лошадей. Общество молчаливых, но прекрасных роз и чёрно-белых клавиш своего фортепиано. А ещё общество юноши с белой лентой в волосах. Той самой, которая сегодня виднелась на букете в вазе посреди стола. Джин снял её после завтрака и, засунув в карман брюк, вернулся в свой кабинет. Там же прошёл его обед и ужин, состоящий из вина и трубки со сладковатым табаком. Он провёл день в обществе старинных гобеленов, книг и стола, заваленного бумагами. Джин задержался в кабинете до самых сумерек. Он сидел за столом, вдыхая запах плавящегося воска, подсыхающих чернил и книжной пыли. Он отложил перо только к полуночи и, бросив взгляд на старинные часы, покинул рабочие покои. Он шёл по тёмным и тихим коридорам поместья, и путь ему освещал робкий огонёк одинокой свечи. Джин остановился напротив непримечательной двери и постучал. С той стороны донеслись тихие неторопливые шаги и звук ключа, провернувшегося в замочной скважине, – Феликс всегда запирался изнутри. Несмотря на то, что его покои находились в дальнем и практически необжитом крыле, они разительно отличались от крохотных и душных комнат обычной прислуги. Хозяин этого дома лично обставлял эту спальню. Здесь было просторное ложе под тяжёлым парчовым балдахином, камин, облицованный мрамором, мебель с такими же вензелями, как и везде, и плотный персидский ковёр. Феликсу самому приходилось здесь убираться, разжигать огонь в камине и приносить себе воду, но у него было то, чего не имела ни прислуга, ни большая часть людей из непривилегированного сословия: зеркала, шёлковая одежда и свечи. Много свечей в витиеватых канделябрах. Они освещали комнату особенно тёмными ночами и не подпускали близко кошмары. — Господин, — тихо выдохнул Феликс и отступил на шаг, впуская Джина в свои покои. Он знал, что сегодня хозяин этого дома навестит его. Он сам пригласил его этой ночью и знал, что приглашение приняли. Феликс всегда повязывал ленту в ожидании встречи. Если к вечеру она оставалась на должном месте, он зажигал свечи и ложился спать с вечерними сумерками. Если лента исчезала, он застилал свежие простыни, доставал одежду из той, которую мог носить только в пределах этих покоев, и заваривал чай из васильков. Феликс всегда готовился к этим встречам. Он заваривал лаванду и обмывал своё тело тёплой душистой водой. Он протирал лицо отваром ромашки, на запястья капал разбавленное эфирное масло и на губы наносил бальзам. Феликс делал его сам из измельчённых лепестков роз и мёда, и тогда его губы становились ещё выразительнее и были сладкими на вкус.       В камине мерно потрескивал огонь. В покоях пахло сосновой древесиной и пудрой, одеялами, просушенными на солнце, и цветами. Последних здесь всегда было много: большую часть старых букетов Феликс приносил сюда. Здесь он заботился о срезанных цветах, а они отдавали ему свой последний аромат. Аромат, который блёк, когда сюда приходил хозяин этого дома. Хван пах можжевеловыми ягодами и дымом, вьющимся из каминных труб в морозное декабрьское утро. Феликс всегда глубоко вдыхал этот запах. Он приоткрывал губы, словно хотел попробовать воздух на вкус, и ненадолго закрывал глаза, и все его тревоги, какими бы глубинными ни были, затихали. После он оживал и сдвигался с места. Он ступал босыми ступнями по толстому ковру, и его белая ночная рубашка доставала ему до лодыжек. Шёлк, отороченный кружевом, колыхался и ласково прикасался к обнажённому телу, и Феликс, подсвеченный мягким свечным светом, казался неестественно лёгким. Возможно, поэтому Джин всегда закрывал окна, когда приходил в эту спальню, опасаясь, что однажды порыв ветра подхватит Феликса и заберёт уже навсегда.       Феликс подошёл к столику и взял в руки фарфоровый чайник. Он наполнил чашку горячим отваром и вернулся к Джину. — Господин, ваш чай, — произнёс он, глядя снизу вверх поблёскивающими медовыми глазами. Раньше чай из васильков Джину готовила мать. После её смерти тот запретил подавать в поместье этот напиток. Джин долгое время был подавлен. От него всё чаще несло табаком и винным брожением. Дела его семьи пришли в упадок. Тогда Феликс решился принести ему чашку этого чая. Он сам собрал эти цветы в пшеничном поле на самой окраине, сам их высушил и приготовил кисловато-горький отвар. Он принёс его хозяину дома, игнорируя страх быть изгнанным из поместья. С того дня Джин изменился. Он стал прежним. Феликс тогда так и не узнал, что дело было вовсе не в чае, потому продолжал готовить его в каждую встречу. И Джин всегда с благодарностью принимал чашку из его рук. Бледных и мягких рук, непривыкших к тяжёлому труду. Хван позаботился о том, чтобы Феликс не поднимал ничего тяжелее кувшина воды или корзины с цветами. Чтобы его кожа оставалась бархатистой и гладкой. Чтобы аромат цветов и эфирных масел не омрачал запах земли, крепких бульонов и печёного мяса, и всех тех мест, где за день успевает побывать прислуга. Для Джина Феликс был музой. Самой красивой мелодией, идеальным холстом. Он говорил, что Феликс достоин золотых комнат Версаля, музыки Моцарта и кисти да Винчи. Более того, Джин верил в сказанные слова. Феликс был его сердцем, бьющимся в этом доме и пахнущим незабудками. Цветами, которые были вышиты на воротниках его рубашек. — Спасибо, — поблагодарил Джин, и его голос прозвучал мягко и немного хрипло. — Прости, что так долго не навещал тебя, — произнёс Хван, склоняясь к лицу Феликса. Пальцами он подхватил прядь светлых волос и, прикрыв глаза, глубоко вдохнул аромат юного пота и незабудок. Он, этот аромат, навевал воспоминания о прошлом. Об их первой встрече, случившейся практически четыре года назад. Тогда Феликсу было всего тринадцать лет. Он был слишком худым и низким для своего возраста. Его одежда, сшитая из бархата и шёлка, была явно не новой и местами бережно заштопанной. Феликс происходил из обанкротившейся семьи аристократов. Его отец прославился тем, что за три ночи спустил всё своё состояние на карточных играх. Чтобы уберечь своего единственного сына от нищеты и голодной смерти, он отдал его в чужой дом. Первые дни в поместье Феликс много плакал. Он скучал по своей семье, и Джину приходилось проводить с ним время, чтобы тот не чувствовал себя настолько одиноким. Тогда самому Хвану было шестнадцать, и он старался воспринимать Феликса не как омегу, а как младшего брата, которого у него никогда не было. Джин прививал Феликсу любовь к живописи. Он учил его играть на фортепиано и охотиться на диких фазанов и уток. Он рассказывал ему о языке цветов и проводил с ним столько времени, сколько мог себе позволить. Всё изменилось в тот день, когда Джин объявил о своей помолвке. К тому времени Хвану исполнилось семнадцать. Здоровье его матери ухудшилось, и ему нужно было укрепить свой статус в обществе. Ему пришлось жениться. И он отдалился от Феликса на долгие месяцы. Во всяком случае, он больше не мог оставаться с ним рядом, как это было раньше. — Я скучал, — выдохнул мужчина, открывая глаза и отстраняясь. Феликс перехватил его руку и приложил раскрытой ладонью к своей щеке. Он закрыл глаза, глубже вдохнул знакомый аромат и на какое-то время затих. Он тоже скучал. Он звал Джина дважды за последнюю неделю, но тот принял его ленту только сегодня. Феликс не обижался: он знал, что Джину приходится много работать, чтобы содержать это поместье, включая прислугу и его самого, – но он всё равно тосковал. Иногда настолько, что крал у прачек рубашки Хвана и спал, крепко прижимая их к груди. Он по-прежнему не гасил свечи на ночь, но так его сон был спокойнее, и он не просыпался на простынях, влажных от собственного пота. После Феликс всегда возвращал украденное, но когда становилось особенно тошно, он вновь шёл в прачечную. Сегодня необходимости в этом не было. Феликс открыл глаза и улыбнулся мягкой, немного усталой улыбкой. В последнее время его часто клонило в сон и его щёки были горячее, чем прежде, и дождаться полночи в этот раз было куда сложнее, но он ни о чём не жалел. — Я бы хотел, чтобы ты приходил ко мне чаще, — тихо выдохнул он и, повернув голову, прижался губами к раскрытой ладони, — но, боюсь, это не возможно. Его слова заставляли тёмные брови Хвана хмуриться. Джин хотел бы пообещать Феликсу, что с этого дня и до самой смерти им больше не придётся скрываться от пытливых глаз прислуги или понимающего и какого-то обречённого взгляда его супруги. Пусть Хван считал её пустой и недалёкой, но он знал, что она замечает, когда он уходит и когда возвращается, обласканный чужими губами. Замечает и молчит, чтобы не лишиться статуса, своих изысканных нарядов и вычурных шляпок, а ещё возможности посещать званые ужины и громкие балы. Он бы хотел разорвать эти отношения, но до сих пор не решался. В конечном итоге этот брак был последним желанием его матери. — Когда на свет появится мой наследник, всё изменится, — повторил Хван то, что уже не раз говорил Феликсу. — Несмотря на это, верить в собственные слова ему становилось всё труднее: за три года брака его жена так и не забеременела. — Нужно ещё немного подождать. Совсем немного.— Джин так сказал и, склонившись, едва ощутимо коснулся веснушчатой щеки. Он видел, как мрачнеет лицо Феликса. Он знал, что того всегда омрачали такие разговоры. И в действительности Джин не хотел, чтобы этой ночью здесь звучали эти беседы. Он нехотя отстранился, чтобы поставить чашку с недопитым чаем на стол. Вернувшись, Джин взял Феликса за руку, увлекая его в сторону кровати. Джин мягко подмял Феликса под себя, и его рука скользнула под подол ночной рубашки. Его пальцы заскользили от тонкой лодыжки выше – к колену и бёдрам. Они затерялись между его ног, оглаживая кожу, пока губы Джина касались шеи Феликса настойчивыми, жаркими поцелуями, оставляющими розовеющие влажные следы. Они задерживались на коже, но через несколько дней всегда сходили, а Феликсу хотелось, чтобы у него было что-то постоянное. Что-то такое, что никогда не исчезнет и навсегда привяжет его к этому дому и к Джину. Он желал иметь такой след, который бы выделил его среди других. Быть может, даже возвысил. Феликс мелко вздрогнул и развёл ноги, когда прикосновения пальцев стали настойчивее. Низ живота обдало приятным жаром, медленно растекающимся по телу. Ладонями он потянулся к плечам Джина и отклонил голову, подставляясь под ищущие поцелуи, и место на стыке плеча и шеи отозвалось уже знакомым покалыванием. И когда Джин прижался к нему губами, Феликс неосознанно замер и крепче вцепился пальцами в его плечи. Он знал, что ничего не случится, но ему нравилось обманываться и забываться хотя бы на время. Он запутался пальцами в тёмных прядях и прижал Джина ближе. Он ощутил, как шеи коснулся горячий влажный язык, и как зубы Хвана сжались, прихватив кожу. Тот хотел оставить на Феликсе метку. Хотел заклеймить его, чтобы больше никто не пожелал к нему прикоснуться. Чтобы их запахи смешались и остались такими уже навсегда. Джин этого страстно желал, но каждый раз ему приходилось отдёргивать себя. Поставить омеге клеймо – означало стать его покровителем, мужем, любовником. Стать единственным до конца его дней. Так поступить с Феликсом Хван не мог. Он не мог обречь его на вечную жизнь в пределах этой комнаты. Феликс заслуживал счастья. Хван знал это, и это знание было губительным. Оно навевало мысли о том, что однажды Феликс исчезнет из его жизни. Исчезнет и забудет о нём. — Останься со мной навсегда, — произнёс Джин раньше, чем успел осознать это. Он на мгновение замер, и его взгляд столкнулся с поблескивающими медовыми глазами. И он поспешил накрыть губы Феликса своими до того, как тот что-то ответит. Что-то такое, что Хвану не понравится. Джин целовал Феликса голодно и жадно. Он сминал его губы, и язык касался языка. Когда ладонь Джина скользнула выше и ткань шёлковой ночной рубашки собралась в районе его живота, он склонился, чтобы накрыть член Феликса своими требовательными и мягкими губами. Джин ласкал его ртом и пальцами, заставляя шире раздвигать ноги. Он проникал в него неспешно и практически так же осторожно, как делал это в их самый первый раз. Феликс хорошо помнил ту тёплую сентябрьскую ночь. Он помнил далёкие звёзды и аромат каминного дыма, и то, как фигурные листья облетающих клёнов кружили над аллеями старого сада, с тихим шелестом опускаясь на увядающую траву. Тогда ему только исполнилось шестнадцать, и в поместье не было никого, кроме Джина и немногочисленной прислуги. Тогда был тот редкий вечер, когда Феликс мог не скрываться. Он пробыл в кабинете до самого вечера, а после оказался здесь, в этих покоях. Они сидели на полу у камина, и пили какое-то густое и очень сладкое вино. Феликс помнил, как оно стекало по горлу, каким лёгким становилось тело и желанными – губы. Помнил, как поцелуи из ленивых и ищущих, становились откровенными и настойчивыми. Временами такое случалось. Временами Джин позволял себе вольность, но он никогда не пересекал черту. Однако в ту ночь – в ту самую первую ночь – Феликс не дал ему отстраниться. Он очень боялся, но и желал тоже. И когда всё случилось, Феликс был по-настоящему счастлив. На мгновение он окунулся в воспоминания и сдавленно вскрикнул, ощутив, как губы плотнее сжались вокруг налитой головки. Он чувственно открыл рот и с трудом подавил желание свести ноги. Он ощущал, как напряжение скручивается и оседает внизу живота, как горячий язык скользит и ласкает кожу. Он неосознанно двигал бёдрами, подаваясь навстречу тёплому рту, цеплялся в простыни и сладко поджимал пальцы на ногах. Он чувствовал, как там, внизу, становится влажно, и неосознанно тянулся к краю ночной рубашки в странной попытке прикрыться. Феликс всегда так делал, но после сдавался, широко разводил ноги и расслаблялся. И тогда воздух в его покоях становился тяжелее и гуще. Воздух напитывался его собственным ароматом – блёклым, водянистым и лишь слегка сладковатым. Он смешивался с запахом дыма и можжевеловых ягод. С запахом мужчины, ласкающего его так откровенно. Джин не хотел спешить в эту ночь. Он любил, когда спальня наполнялась всхлипами и стонами. Они ласкали его слух так же бережно и нежно, как клавиши его рояля. Как "Лунная" соната Бетховена, нередко звучащая в стенах этого дома в моменты меланхолии. Тогда Джина спасала только музыка и Феликс, и его кисловато-горький чай из васильков. — Феликс, — тихо позвал его Джин. Он сделал это, когда понял, что тот вот-вот кончит. Хван хотел поймать на себе взгляд медовых глаз. Джин хотел, чтобы Феликс смотрел на него, когда он будет входить в его тело. Когда его плоть, встретив сопротивление, надавит сильнее и всё-таки проскользнёт внутрь так глубоко, насколько позволит сам Феликс. Тот был чувствительным и часто податливым, но он не любил боли. За мгновение до Феликс всегда замирал и натягивался. Он затихал и смотрел в глаза Джина каким-то преданным и очень пугливым взглядом до тех пор, пока его веки не опускались. Сегодня было так же. Феликс откликнулся на собственное имя, переведя на Джина взгляд мутных поблёскивающих глаз, и, ощутив знакомое давление, схватился пальцами за край своей ночной рубашки. Он комкал тонкую ткань, дышал прерывисто и часто. Феликс шумно сглатывал, и чем глубже входил Джин, тем сильнее он прогибался в спине. И когда тот двинул бёдрами резче, Феликс кончил. Кончил от мимолётной боли и приятного распирающего чувства, и от чувства единения тоже, и от собственных мыслей, что хотя бы в эту ночь Джин останется с ним и после его простыни будут ещё какое-то время пахнуть дымом и можжевеловой ягодой. Он крупно дёрнулся и громко вскрикнул, чувственно распахнув губы. На несколько мгновений в его широко раскрытых глазах застыло непонимание, удивление и восторг. И его семя запачкало ночную рубашку и краешек оголённого живота. Его тело расслабилось, впуская Джина, и первый толчок отозвался практически непристойным хлюпающим звуком. Расфокусированный взгляд поплыл по пространству. Феликсу всегда нужно было несколько коротких минут, чтобы прийти в себя. Когда это случилось, он преданно потянул свои тонкие руки к Джину. Тот, склонившись, обнял его и потянул на себя, усаживая на собственные бёдра. Когда это случилось, Джин наконец-то снял с себя рубашку, оголяя бледное, жилистое тело без шрамов и пятен. Он усмехнулся. Эта усмешка вышла колкой, и Хван поспешил спрятать её в поцелуе, прижимаясь губами к щеке Феликса. Его тёплые ладони скользнули ниже, поддевая подол ночной рубашки. Та была влажной от пота, семени и смазки. Джин снял её и бросил где-то у кровати. Он сам приподнял Феликса, и его губы сжали горошинку бледно-розового соска. Ему нравилось то, как вздрагивал Феликс, когда влажный язык очерчивал ареолу, когда зубы оставляли слишком яркие следы на бледной коже. Джин кусал его и крепко сжимал талию. Он лишь едва входил в его тело, заставляя ёрзать в желании опуститься как можно ниже. Ему нравилось, как Феликс пытается двигать бёдрами, как царапает его плечи короткими ногтями, как сбивчиво дышит, нервно облизывает сохнущие губы и, возможно, злится. Эта злость была скрытой. Она выражалась в языке тела, в резких движениях, в том, как Феликс пытался схватиться за его пальцы в попытке освободиться. Он звонко вскрикнул, когда ощутил очередной укус, и сжал коленями чужие бёдра. А потом он замер и на его глаза навернулись слёзы. Солёные, они собрались в уголках, заволокли радужку и потекли по щекам. И когда Джин их заметил, ему показалось, что в этот раз он всё-таки перестарался, что сделал что-то такое, чего не должен был. Он потянулся ладонями к лицу Феликса, но тот склонился и крепко обнял его руками за шею. Он сам не понял, что именно произошло и почему его эмоции вышли из-под контроля. Ему было очень хорошо. Так же хорошо, как во все те ночи, которые они проводили только вдвоём. В пьяные ночи с разбавленным вином, в ночи с музыкой и классической литературой и в особенно тёмные ночи, когда они занимались любовью до самого рассвета. Но в какой-то момент он подумал о том, что эта ночь закончится так же, как и все предыдущие. Пройдёт ещё несколько часов, и она превратится в воспоминание. И Джин уйдёт, забрав с собой аромат дыма и можжевеловых ягод, а он, Феликс, останется один. Тогда ему вновь придётся собирать цветы, говорить с незабудками и повязывать ленты в ожидании следующей встречи. Он подумал об этом, и ему стало очень грустно. Очень. И он заплакал, хотя ему было стыдно это делать. Феликс ощущал, как щёки обжигает румянцем, и прятал лицо, уткнувшись в плечо мужчины. — Пожалуйста, — всхлипнул он. — Пожалуйста, Джин, укуси меня... пожалуйста... Я не хочу уходить. Позволь мне остаться. Феликс хотел пообещать, что он никому об этом не расскажет. Он мог бы прятать метку под шёлковыми платками и высокими воротами одежды. Феликс никогда не встречал меченных. Из книг он знал, что после его аромат изменится. Но его собственный запах был настолько блёклым и невыразительным, и ему казалось, что этого никто не заметит. — Пожалуйста, я не хочу... — повторил он, но его голос сорвался. Он смешался с тихим всхлипом, и Джину показалось, что его собственное сердце забилось быстрее. Оно колотилось о рёбра, не давая вдохнуть. Оно тянулось к Феликсу. К его истинному. В особенности сейчас, когда тот сам просил сделать его своим. То, что они предназначены друг другу, Джин понял ещё тогда, когда Феликс впервые появился в поместье. Тогда тот был ещё слишком юн, а сам Хван не хотел верить в то, что его против воли связали с кем-то таким хрупким и ломким. Он надеялся, что перерастёт это чувство. Что с годами оно утихнет, но довольно скоро отбросил эти мысли. Они проводили много времени вместе. Им было комфортно вдвоём. Они могли говорить обо всём на свете и молчать о том же. Они чувствовали друг друга. Они дышали друг другом, и если бы не желание матери, Джин никогда бы не женился на ком-то, кроме Феликса. Сейчас, спустя три года после свадьбы, не было ни одного дня, когда Хван не жалел бы о своём решении, но исправить что-то он не решался. До этого самого дня. До этих горячих слёз и слов, смешивающихся со всхлипами. — Если я это сделаю, у тебя не будет возможности выбрать кого-то другого. Ты будешь принадлежать только мне, и никто другой никогда больше не прикоснётся к тебе, — шёпотом произнёс Джин, словно боялся, что их услышат тени, клубящиеся по углам. — Ты действительно этого хочешь? Феликс коротко кивнул и вроде бы затих. Он сидел на бёдрах Джина, ощущая его глубоко внутри себя, прижимался к его плечу и нервно кусал губы. Он не знал, что ощутит, и что будет после, но был уверен в том, что не хочет никого выбирать. У него больше никого не было. Никогда. Ему было хорошо здесь, в этой спальне. И если как-то иначе быть не могло, он был согласен и дальше жить в этой комнате или даже в какой-нибудь другой, куда скромнее и проще. Был согласен и дальше собирать цветы и делать букеты или выполнять какую-нибудь другую работу. Какую угодно. За возможность остаться рядом с хозяином этого дома он был готов отдать всё, что успел скопить за годы, проведённые здесь, потому что кроме этого у него больше ничего не было. Феликс пошевелился и приподнялся. Его лицо горело, хмурились светлые брови, и он по-прежнему не решался посмотреть Джину в глаза. — Я хочу этого, — очень тихо произнёс он, отклоняя голову и открывая шею в следах свежих поцелуев. — Феликс, — позвал его Джин. Он собирался отказать и, может быть, закончить этот вечер, но его взгляд зацепился за изгиб красивой шеи. За натянутые мышцы, за идеальную линию челюсти. И Джин вдруг подумал о том, что это будет правильно. Что он никогда себе не простит, если отпустит Феликса. Он осознал, что погибнет, если однажды не ощутит его аромат где-то поблизости, или не увидит его лицо в россыпи ярких веснушек. Хван сжал губы. Больше он не пытался ничего сказать. Он мягко опрокинул Феликса на кровать и жадно двинул бёдрами, срывая с его губ слишком шумный вздох. Уловив на себе отчаявшийся взгляд, Джин склонился и губами прижался к мягкому месту под самой челюстью. — Я люблю тебя, — на выдохе произнёс Джин, опускаясь ниже, — люблю… Он всё шептал и целовал, прося прощения за ту боль, которую собирался причинить. А в том, что она придёт, Хван не сомневался. Он вновь задвигался, и его толчки были глубокими и ленивыми, и его зубы всё настойчивее стискивали кожу. Джин кусал Феликса, но не ранил его. Он приучал его к боли и делал это постепенно. Делал до тех пор, пока не стиснул челюсть настолько сильно, что зубы прорвали кожу на стыке плеча и шеи. Джин ощутил во рту густой и медный вкус крови. А после как-то запоздало и издалека он услышал надрывный болезненный вскрик Феликса, ощутил, как тот сжимается вокруг его плоти, и отпрянул от шеи. Феликс лежал под ним, тяжело дыша. Совсем свежий укус сочился, и с его ресниц вновь срывались крупные слёзы. Они скатывались к вискам, путались в волосах и впитывались в подушку. Феликс очень хотел сдержаться. Он надеялся, что сможет перетерпеть. Он только глухо стонал и хмурился, когда Джин стискивал зубы. И кожа в том месте горела и отзывалась одобрительным покалыванием. Это ощущение заставляло млеть, но когда всё случилось, ему всё равно было больно. Так больно, как никогда. Вместе с тем эта боль была самой правильной и самой нужной. Феликс ощущал, как в районе сердца разрастается странное облокачивающее тепло, и не осознавал, что улыбается сквозь слёзы. Он протянул руку и вздрагивающими пальцами коснулся мягких губ Джина со смазанным следом его крови. Он ощутил, как тот целует его пальцы. — Прости. Прости меня, — шептал Хван. Он шумно дышал и морщился, и его глаза были тёмными, практически чёрными. И сейчас он желал Феликса так сильно, как никогда. Он хотел взять его, присвоить, пометить ещё раз, но в голове пульсировала мысль, что он, Хван, причинил ему боль. Что он заставил его плакать. Это осознание сковывало. Заставляло медлить. Вместе с тем Джин знал, что так было нужно. И сейчас заплаканный, но улыбающийся Феликс был, пожалуй, самым прекрасным из того, что ему когда-либо доводилось видеть. Он оставил его тело в покое и, опустившись на бок, притянул к себе. Хван обнял его и губами прильнул к закрытым векам и слипшимся от слёз ресницам. Феликс улыбнулся и прижался небольшими ладонями к обнажённой груди. Кожей он ощущал, как там, за рёбрами, ухает сердце. Он ещё не до конца осознавал, что произошло этой ночью, и не понимал, как дальше сложится их жизнь, но он очень надеялся, что в дни разлуки, если Джин будет отсутствовать так долго, что забудет его лицо, он будет помнить хотя бы запах. Водянистый аромат незабудок. Феликс ненадолго прикрыл глаза. Какое-то время он молчал и грелся в объятиях, и пытался свыкнуться с саднящим ощущением. И, возможно, ему бы удалось уснуть под треск огня и шелест ветра за окном, но ему не нравилось то, как всё закончилось. Не нравилось, что в итоге этой ночью Джин так и не смог получить удовольствие. На лице Феликса появилось сожалеющее и немного растерянное выражение. Он пошевелился и ладонью скользнул по груди вниз. Он рассеянно погладил напрягшиеся мышцы живота и пальцами прикоснулся к члену. Он размазал по головке не до конца высохшую влагу. Тело Джина отзывалось, и Феликс, выпутавшись из объятий, сполз вниз. Он потёрся о налитую головку щекой, прижался к ней выразительными губами, обвёл языком и неспешно вобрал в рот. Феликс посасывал и ласкал член языком. Он выпускал его изо рта с пошловатым звуком, очерчивал набухшие вены, целовал, после вновь обхватывал губами и опускался ниже по стволу, бросая на Джина быстрые взгляды исподлобья. Феликс думал, что справится. Ему очень хотелось это сделать. Но шея ныла, и он отстранился. Он скользнул извиняющимся взглядом по лицу Джина и перекинул ногу через его бёдра. — Всё хорошо, — выдохнул Феликс, когда мужчина попытался его остановить. — Со мной всё хорошо. Позволь мне... Когда хватка на его талии ослабла, Феликс сам опустился на возбуждённую плоть, ощущая горячую пульсацию там, внутри. Он сидел на бёдрах Джина, широко разведя ноги, и, глухо постанывая, двигался плавной волной — раскрасневшийся, испещрённый следами поцелуев и неосторожных укусов, подсвеченный топлёным светом свечей. Он двигался и откидывал голову назад, и изредка подкатывал глаза. По его взмокшим волосам стекали крохотные капельки пота, и иногда из его горла вырывались гортанные хрипы. И когда его тело начало содрогаться, когда ритм стал рваным и сбитым, когда он начал подгибать на ногах пальцы и метаться в попытке соскользнуть, Джину пришлось прижать его к груди и задвигаться самому. Это были резкие, глубокие толчки. Он сжимал ягодицы Феликса и ощущал, как тот пытается подмахивать бёдрами. Он целовал его щёки и взмокший висок. Не сдержавшись, Джин сжал Феликса в объятиях, грубо двинул бёдрами, вжался в его тело и замер, крупно вздрагивая. Хван кончил в него, издав низкий рык удовольствия. Прежде он позволил себе подобную вольность только единожды. Это было месяц назад. Тогда он был пьян, а Феликс в его руках был таким юным и податливым, что ему не удалось вовремя отстраниться. Тогда его семя, горячее и вязкое, растеклось внутри. Тогда они впервые стали по-настоящему едины. После Джин приготовил Феликсу особенный чай. Такой, который бы помог убить жизнь внутри его тела. Это был жестокий, но, как ему тогда казалось, правильный поступок. На следующий день он пожалел об этом, но когда пришёл в эти покои, обнаружил чашку пустой. — Феликс, — ласково позвал Джин, и его тёплая ладонь скользнула меж их телами. Он сжал член Феликса и вновь задвигался, пока его собственная плоть была ещё твёрдой. В воздухе повис запах сырого каштана. Тогда Феликс только сдавленно вскрикнул, содрогнулся и окончательно замер. Он ощущал, как внутри него растекается горячее семя, как колотится сердце, и как неприятно липнут к шее взмокшие волосы. Позже Феликс пошевелился и осторожно скатился на прохладные простыни рядом с Джином. Он очень устал, и его опять клонило в сон. Его дыхание было сухим, и он сам был очень горячим. И когда Феликс попросил воды, Джину пришлось встать, чтобы напоить его остатками василькового чая. Горьковатый вкус настоявшегося отвара привёл в чувства и отогнал сон. Феликс облизал губы. Какое-то время он просто лежал, вслушиваясь в звуки этого места и ощущая ненавязчивые прикосновения пальцев к спине. После Феликс поднялся и скрылся за ширмой. Он никогда не ложился спать грязным. Послышался шелест тканей и плеск воды, льющейся из кувшина в медный таз. Вода уже давно остыла, но она всё ещё пахла лавандой. Феликс смыл со своего тела пот и засыхающее семя. Когда он показался из-за ширмы, на нём вновь была тонкая ночная рубашка до щиколоток. Чистая ткань приятно обволакивала тело. Ненадолго Феликс замер у зеркала. Он рассеянно прикоснулся к ещё свежему укусу – ровные полумесяцы слегка припухли по краям, но они не выглядели отталкивающе. Напротив, метка получилась очень ровной. Она ему нравилась. — Джин, — глухо произнёс Феликс и опустил взгляд на собственные босые ноги, — завтра утром... не приноси мне тот чай, пожалуйста. Тот, который ты делал для меня. — Его ладони неосознанно опустились на впалый живот и брови болезненно изогнулись. — Я не смогу его выпить. Я не смог его выпить тогда. В ту ночь. Он был очень горьким и очень ядовитым. — Феликс запнулся, крепче сжимая ткань, но после всё-таки продолжил: — Знаешь, у тебя будет ребёнок. Феликс говорил, и его слова казались далёкими и глухими. Такими, словно они доносились через пелену дрёмы. Джин не спал, но он устал и его осоловелый взгляд рассеянно скользил по фигуре Феликса. Мужчина собирался подняться, чтобы наконец-то снять с себя одежду и, быть может, тоже смыть с кожи пот, смазку и семя. Он уже практически сделал это, когда до него дошёл смысл сказанного. Он замер, ощущая, как по коже пробежалась волна липкого неприятного холода. — Что ты только что сказал? — спросил Джин, и его бледное лицо стало практически меловым. — Я... — начал Феликс, но запнулся и неосознанно отступил к зеркалу, прижимаясь спиной к холодной поверхности. Он думал, что Джин злится. Думал, что он заставит его избавиться от ребёнка. Но тот молчал. Хван подошёл ближе, и его ладонь легла на живот Феликса. — Ты должен был сказать мне об этом раньше. Джин действительно злился, но эта злость была вызвана непониманием и, пожалуй, волнением. Он представил, как живот Феликса начал бы расти. Как тот, пытаясь скрыть это, перетягивал бы его тканью или прятал под корсетом. Он представил, как Феликс начал бы отталкивать его, когда лгать становилось бы всё труднее, и как страшно было бы ему переживать тёмные ночи в одиночестве. Джин так думал, но он не знал, что Феликс не собирался оставаться в этом доме. Он бы подождал ещё месяц или, быть может, два и если бы Джин его не принял, если бы не захотел сделать своим, он бы ушёл, когда его плоский живот начал бы становиться рыхлым и мягким. Здесь, в этом доме, ему платили кое-какое жалование, и хозяин поместья время от времени делал ему подарки. Всё это Феликс складывал на случай, если однажды его попросят уйти. Если однажды ему бы пришлось покинуть этот дом и жить своей жизнью. Он не знал, насколько именно ему бы хватило этих сбережений, но старался об этом не думать. — Мне было страшно, — тихо выдохнул Феликс, цепляясь пальцами в запястье Джина. — Господин... — нервничая, он сжимался и переставал называть хозяина дома по имени, — вы сделали для меня тот чай. Я должен был его выпить. Но я ослушался. Мне было страшно, — повторился он. — Я думал, так будет лучше для тебя. Я не хотел разрушать твою жизнь. Пальцы Джина вздрогнули, и он потянул Феликса на себя. Хван обнял его крепко, но бережно. — Прости, — выдохнул он. Хватка его пальцев ослабла – Джин опустился на колени. Его губы прижались к животу Феликса, плоскому и скрытому тонкой тканью. И дыхание самого Джина было горячим и сладким, как все выкуренные им трубки, как всё вино, которое он пил в своём кабинете. — Прости. Я заставил тебя страдать. Я не смог принять верное решение в прошлом, но в будущем… в будущем я хочу, чтобы ты был со мной. Был моим. И если для этого мне придётся убить свою жену, я сделаю это. Тебе больше не придётся скрываться. Феликс какое-то время молчал. Он растерянно смотрел сверху вниз на Джина, но после протянул руку и коснулся его волос. Взгляд Феликса переменился. Он сделался мягким, понимающим и усталым. Он действительно не хотел скрываться, но и не желал, чтобы руки Джина были запятнаны кровью. Руки, которыми он прикасался к нему. Руки, которыми тот прикоснётся к своему ребёнку. — Я люблю тебя, — очень тихо и робко произнёс Феликс. И сейчас этого признания ему было вполне достаточно. Сейчас глубокой ночью в дальней комнате необжитого крыла, где свечи гасли только с рассветом, он был по-настоящему счастлив. И время проходило мимо. И там, за окном, вновь кружили опадающие фигурные листья. И в покоях всё ещё витал аромат незабудок, можжевеловых ягод и остывшего чая из васильков.