спокойная ночь

      Он Мише все еще, почему-то, не до конца доверяет.       Новое тысячелетие, новый век, а вместе с ними пришло и новое государство, и новая жизнь. И новый Миша. Точнее, старый. В его глазах больше не зияет алая бездна, его губы говорят теперь столько ласковых слов, сколько Саша за все сто лет не слышал, его руки теперь не касаются Александра без разрешения — но Саша не знает, действительно ли можно им верить. Безусловно хотелось: Миша не делал ровным счетом ничего, что могло бы ему навредить, и этим самым и вызывал подозрения. Саша уже отвык от того, что Миша может быть ласковым чаще, чем раз в пятьдесят лет, когда пережитый страх не давал держать эмоции в себе — последний раз он обнимал его почти регулярно еще в годах пятидесятых, и вот снова начал.       Сейчас его, правда, никто не обнимал, кроме едкого табачного дыма.       Саша открывает настежь форточку, чтобы дурного запаха наутро не осталось, и садится прямо на подоконник, делая первую затяжку. Темно во всей квартире, — он не хотел включать свет, чтобы, как минимум, Московского не будить, — лишь уличный фонарь давал какую-никакую видимость на этой просторной кухне. В новой квартире он успел освоиться уже как год, но иногда она начинала казаться как будто бы тоже чужой — а может быть, это Саша просто слишком привык к старой сталинке на Среднеохтинском.       Он где-то в прострации. Мыслями ни в этой квартире, кажется, вообще нигде — очень хотелось спать, но Саша боялся вновь увидеть во сне эти глаза. Засыпать в кольце Мишиных рук до сих пор, почему-то, небезопасно.       — Саш, — тихий голос раздается из прохода, заставляя Романова вернуться в сознание.       Александр вздрагивает, его глаза моментально округляются, возможно, уже больше на автомате, ведь привык, что проснувшийся среди ночи Миша не сулит ничего хорошего: в лучшем случае поворчит просто, в худшем, в приступы особо сильной паранойи, мог и хвататься за оружие. Но сейчас он выглядел совсем не враждебно, не вселял страх и ужас, которым от него веяло за версту еще лет двадцать назад. Миша теперь уже более похож на того, привычного глазам — мудрого, уставшего наставника. Он сейчас, конечно, ему уже не учитель, но когда Московский роняет негромкое:       — Я же просил тебя с этим завязать, — Саша не может не проследить в его голосе этот поучительный тон.       Саша мог бы улыбнуться, но сейчас его лицо не выражает ничего, даже тогда, когда Московский осторожно из его рук забирает тлеющую сигарету, даже тогда, когда он позволяет себе коснуться его руки. Хотя нет, тогда-то Саша и вздрагивает, не отрывая от Миши настороженного взгляда. В его голубых глазах просвечивается странная, несвойственная ему печаль. Как давно Романов ее не видел, уже просто отвык. Так давно, что уже не помнит, может ли Московский хоть какие-то чувства в принципе проявлять.       — Сашенька, — он говорит ласково, устало, совсем не напирает. — пойдем.       — Ты не спал, — неожиданно для самого себя выдаёт Саша, чувствуя, что к горлу подступает странный ком.       Неужели, он действительно плачет из-за того, что Миша не спит уже которую ночь? Что у него времени сейчас почти нет на себя, но для него, Саши, он почему-то всегда находит. Миша ведь так устал. У него под глазами глубокие тени, а глаза так пронзительно блестят чем-то нежеланным, что Саша сдается всего от пары слов:       — Пошли. Пошли, пожалуйста, я не хочу спать без тебя.       Романов тихо всхлипывает. Москва в Союзе его слезы никогда не любил, но этот Миша наоборот, лишь ласково утирает соленые дорожки, целуя бледные щеки, и поднимает Сашу на руки, так, что он грудью чувствует чужое сердцебиение. Саша судорожно дышит, хватаясь за ткань красной футболки, а Миша безмолвствует, — знает ведь, что любым словом может в момент ранить, — несет его в спальню и укладывает на скрипящую кровать. Трепетно, заботливо укрывает одеялом, зная, что Саша не любит холод, и тает от того, как Александр тянет к нему свои руки, смотря этими серыми заплаканными глазами так пронзительно, что Миша не может не послушаться, когда он просит:       — Обними меня. Обними, пожалуйста.       Очень важно ведь понять, что Миша — действительно Миша. Что его нежное:       — Я люблю тебя.       Ему не снится. Что не приснятся эти красные глаза, пока он будет трепетно обнимать, греть. Безопасно. Вроде бы как. Как хорошо, оказывается, быть в безопасности.