Не убивай в себе кринж, убей ту часть, которая кринжует

Арсений осознаёт свою ошибку в ту же секунду, как укладывается животом на колени Антону. Не в том смысле, что он только сейчас понимает, за что его собираются наказывать. О нет, это он прекрасно знает: сам нарвался, огрызнувшись в ответ на просьбу убрать со стола. И не в том смысле, что он тут же начинает испытывать раскаяние за своё поведение. Антон подтягивает его за талию, и у Арсения перед глазами вспыхивают звёзды, когда твёрдое колено проезжается по его животу. Он пытается чуть-чуть приподняться на носочках, снять часть веса, чтобы бедро Шаста под ним не вдавливалось так сильно, и тот, конечно же, это замечает: — Ну-ка, не ёрзай, — строго говорит он и давит на Арсову поясницу, заставляя вновь лечь плашмя. Арсений взвизгивает и сопротивляется его руке, на что Шаст недовольно цыкает: — Да что с тобой такое? Маленькое состояние иногда вступает в конфликт с рациональной частью сознания, когда Арсению трудно погрузиться в первое полностью из-за неумолкающих мыслей, рождённых второй. Но сейчас та самая рациональная часть, твердящая, что нужно сказать Антону о своей проблеме, словно подстёгивает ощущение маленькости, подливая в него стыдливости и жалобности; как будто… как будто Антон контролирует и эту сферу его жизни тоже, горячей волной прокатывается по всему телу осознание. Она омывает в мыслях твёрдое «сказать» и обтачивает его до гладкого «попросить», переплетая сформированные взрослым сознанием нужды с текущим зависимым положением, и в итоге вырывается тихим: — Мне нужно в туалет, папочка. Антон замирает, всё ещё не убирая руку с поясницы Арсения. Арс ждёт, стараясь дышать как можно мельче, мысленно уговаривая своё тело потерпеть. Сейчас Антон его отпустит и… — После наказания сходишь. Стоп, что? Арс выворачивает шею, чтобы взглянуть Антону в глаза, и тот невозмутимо выгибает бровь. — Ты же не думал, что я так просто тебя отпущу? — как само собой разумеющееся спрашивает он и за затылок разворачивает голову Арсения от себя, утыкая его лицом в покрывало. — В следующий раз будешь думать, прежде чем не слушаться. О господи. О господи, неужели… Неужели это то, о чём он думает? Проклятый Шастун с его проклятыми сюрпризами и слоновьей памятью на мельчайшие, даже вскользь упомянутые детали! Арсений с растущим ужасом вдруг понимает, что вместо привычного пушистого ковра перед кроватью какой-то куцый коврик, явно вытащенный откуда-то с антресолей, а покрывало кровати ощущается не так, как обычно, а будто под ним что-то подложено. Один раз, это было один раз: Арс просто чуть медленнее ответил, чуть дольше задержал взгляд на превью случайно попавшегося в поиске ролика, чуть сильнее порозовел щеками — и Шаст каким-то образом, каким-то своим собственным дедуктивным методом всё понял и решил подготовиться к такому случаю. Поэтому он и не стал наказывать его на кухне, с опозданием приходит понимание, а ушёл в спальню и чем-то там шуршал, прежде чем позвать Арсения. Осознание обрушивается огромной волной, сметающей остатки здравых мыслей. В туалет резко начинает хотеться ещё сильнее, тело напрягается, сердце подскакивает куда-то в горло. Стыд затапливает грудь, внутри истерически бьётся желание всё прекратить, встать, уйти, потому что ну это ведь ужас какой-то, дичайший кринж, и вообще они это не обсудили толком, можно ли так вообще? Антон, может, готовился, а об Арсе он подумал? Арсений уже почти уговаривает себя остановить Антона, как тот вдруг осторожно кладёт руку ему на плечо и слегка сжимает. — Всё хорошо, Арс? — как всегда понизив голос и вернув тональности привычные повседневные нотки, уточняет он. Арсений прикрывает глаза. Казавшаяся такой опасной и разрушительной волна достигает своего пика и заворачивается в «трубу», укрывая его от внешнего шума своей блестящей поверхностью. Голову отпускает: это ведь Антон. Антон, который никогда ни к чему его не принуждал и ни за что не принудит, да и сейчас тоже готов в любой момент всё прекратить. Арсений поворачивает голову и бросает на Шаста взгляд из-под ресниц. Тот смотрит вопросительно и капельку неуверенно, будто собственная инициатива кажется ему перегибом, и Арсений улыбается краешком губ, чувствуя, как рассеиваются последние сомнения в душе. Как удивительно, что чем шире распахнута дверь на свободу, тем легче захлопнуть её изнутри. — Да, — шепчет он. — Да, папочка. Антон кивает и снова подбирается, будто натягивает на лицо обычную невозмутимую маску, и кладёт Арсению руку на поясницу: — Думаю, тридцать шлепков тебе хватит, — говорит он. — Буду останавливаться и спрашивать, какой сейчас, так что считай про себя. Если ошибёшься, начну сначала. И это они тоже увидели вместе, и Арсений сказал, что это очень подло и нечестно. Антон тогда посмотрел на него долгим взглядом, после чего хмыкнул и демонстративно сохранил вкладку со статьёй. Собственные загоревшиеся уши и участившееся сердцебиение Арс решил списать на плохо отрегулированный термостат. Сейчас он тоже пытается жалобно протестовать, заранее понимая бесполезность этих попыток: — Пожалуйста, папочка, мне… мне очень нужно. — Сначала наказание — потом на горшок. Арсений почти видит, как, будто в замедленной съёмке, падают на землю остатки его самоконтроля, пронзённые выстрелом из снайперской винтовки точно в голову. Внутренности скручивает теперь уже возбуждением, отчего давление на мочевой пузырь становится просто невыносимым, и Арс издаёт тихий скулёж, невольно сжимая покрывало в кулаках от охватившей его смеси ужаса и восторга. Пока он пытается собрать себя по кусочкам, Шаста, по всей видимости, одолевают сомнения, и он тихо уточняет: — Ту мач? Арсений улыбается краешком губ и отрицательно мотает головой, на что Шаст издаёт смущённое хмыкание. Будь у него свободны руки, он бы точно ерошил себе волосы на затылке и поджимал губы. Арс видит это перед своим мысленным взором так ярко, что сердце наполняется умилением и спокойствием; последняя неуверенность в правильности происходящего испаряется, и он намекающе ёрзает по бедру Шаста. На поясницу опускается широкая ладонь, и Арсений замирает, когда ровный голос твёрдо напоминает: — Тридцать. Собьёшься — заново. Арсений осознаёт свою ошибку в ту же секунду, как по ягодице прилетает первый удар. Мышцы сначала рефлекторно поджимаются, а после так же рефлекторно расслабляются, и он взвизгивает, чуть не потеряв контроль над собой. Шлепки продолжают сыпаться, медленно и размеренно, и после каждого тело невольно подбирается, сжимаясь в комок, а после хоть немного, но обмякает, из-за чего Арс вынужден постоянно следить за тем, чтобы не расслабиться слишком сильно. Более того, кожа с каждой секундой саднит всё больше и ёрзать хочется всё сильнее, что абсолютно не способствует облегчению давления на низ живота, который и так сжимается от жаркого возбуждения, порождённого и подкрепляемого унизительной ситуацией. Лечь удобнее, кажется, невозможно, собственное тело предательски тяжелеет, тянет его вниз, и с каждой секундой терпеть становится всё… — Сколько, Арсюш? Арсений вздрагивает и в ужасе распахивает глаза. Он был настолько поглощён тем, чтобы не описаться, что напрочь забыл про Антоновы инструкции. Арс пытается прикинуть, сколько прошло времени, и наугад бросает: — Пятнадцать?.. Антон над ним вздыхает, и Арс с ужасом понимает, что промахнулся. — Совсем малыш, — укоризненно говорит Шаст, и Арсения ошпаривает стыдом. — Не умеешь ещё считать, да? Что ж, начнём сначала. Он снова замахивается, и Арсений скулит, изо всех сил пытаясь замереть и сосредоточиться на счёте. Ему это даже почти удаётся, но на одиннадцатом ударе Антон вдруг подтягивает свою ногу к себе, ставя колено чуть выше, и Арс воет, когда это движение провоцирует новый спазм внизу живота. — Антон, — хнычет Арсений, извиваясь на его коленях и делая этим себе только хуже. — Папочка, пожалуйста, отпусти… — Нет, — отрезает тот, не прекращая шлёпать саднящую кожу. — Раньше надо было думать. — Но я же… Я сейчас… — Что? Блядство. Конечно же, Шастун заставит его сказать это вслух. Тот подтверждает эти мысли, снова двигая коленом, отчего Арс вскрикивает и резко выпаливает: — Я сейчас обописяюсь! Обычно используемое иронично и с насмешкой, сейчас слово звучит по-детски легкомысленно, исковерканное не намеренно, а по незнанию. Стыдно, господи, как стыдно, это просто ужасно. — Мне всё равно, — безжалостно отрезает Шаст. — Пока не посчитаешь правильно, никуда не пойдёшь. — Папочка, пожалуйста, — скулит Арсений, с растущим ужасом ощущая, как сдерживаться становиться всё сложнее. — Я буду слушаться, пожалуйста! — Какой сейчас по счёту? — Я не знаю, — вне себя от ужаса и стыда хнычет Арсений, изо всех сил пытаясь не ёрзать. — Я не могу, папочка, ну пожалуйста! Антон недовольно цокает. — Сейчас увеличу до пятидесяти, — с тихой угрозой говорит он, и Арсений вспыхивает, стонет жалко и беспомощно, когда обещание более жёсткого наказания отзывается одновременно испугом и возбуждением. Шлепки становятся резче, сильнее, как будто Антон им в самом деле недоволен, и от этого хочется скулить и стараться лучше, но единственное, о чем получается думать — это о том, как сильно хочется писать. Каждый удар по ягодице на мгновение вжимает его в колени Антона сильнее, отчего давление усиливается, пока не достигает почти болезненного. Один особенно сильный шлепок заставляет ахнуть и подкинуться, и на одну ужасную долю секунды Арсению кажется, что всё, сейчас это случится, но каким-то чудом ему удаётся перехватить контроль над собственным телом. Он уже не может отличить возбуждение, проявляющееся тяжестью внизу живота, от ощущения переполненного мочевого пузыря. Они смешиваются в одно, подстёгивая и усиливая друг друга. Но, когда Антон вдруг начинает говорить, Арс понимает, что то были только цветочки. — Ты так сильно хочешь писать, что даже не можешь посчитать от одного до тридцати? — спрашивает Шаст, и Арсений крепко зажмуривается, чтобы не расплакаться от переполняющих эмоций. — Настолько не умеешь терпеть, Арсюш? Тебе не стыдно? Стыдно, конечно, стыдно; и от неспособности правильно посчитать, и от унижения, и от того, что унижение только подогревает кипящее внутри возбуждение, но больше всего — от того, как обыденно и легко оказывается впустить Антона в то, что на протяжении всей сознательной жизни контролировалось только самим Арсением. Базовая функция организма, выполняемая в одиночестве, разговоры о которой не приняты и даже порицаемы, теперь вынесена на яркий свет, вся как на ладони перед Шастом, отдана ему на суд. Если в их обычных взаимодействиях Арсений ощущает собственную беспомощность, то сейчас это чувство умножено надвое. Удивительно, что он с самого начала отдал Антону контроль над своей душой и только сейчас отдаёт его над телом. — Не стыдно, Арсений? — повторяет Шаст, и полная форма имени заставляет вздрогнуть и сжаться. Арса всего мелко потряхивает, глаза слезятся от унижения, но мысли встать и просто уйти в голове даже не возникает. Антон не разрешает — перед этим он добровольно бессилен. — Стыдно, — выдавливает он, и Шастун хмыкает в сомнении. — Какой сейчас был? Арсений крепко зажмуривается. — Одиннадцатый? — отчаянно предполагает он. Спустя пару самых долгих в его жизни секунд сверху слышится удовлетворённое мычание. — Ну вот, можешь же, когда хочешь, — говорит Шаст и возобновляет резкие шлепки. Облегчение от правильного ответа длится недолго: чем дольше он лежит, тем сильнее хочется в туалет. Мочевой пузырь пульсирует в такт сыплющимся ударам, и в какой-то момент Арсений не сдерживается и начинает коротко скулить после каждого. Антон эти звуки явно слышит, потому что кладёт левую руку на кровать рядом с лицом Арса, безмолвно предлагая свою поддержку, и тот благодарно вцепляется в неё, вжимаясь щекой в тёплую ладонь. Как выясняется, поддержка подоспевает вовремя. Особенно сильный удар заставляет Арса ахнуть и выгнуться, рефлекторно пытаясь уйти от болезненных ощущений, но уходить некуда — только сильнее прижиматься к коленям Антона, и это становится фатальной ошибкой. Звенящие от напряжения мышцы пресса не выдерживают: расслабляются, когда Арсений, дрожа, распластывается по бёдрам Шаста, переживая болезненный шлепок, и выпускают на волю всю сдерживаемую в теле жидкость. Уши закладывает, перед глазами темнеет, будто тело пытается полностью абстрагироваться от этой реальности. Стыд уже не просто затапливает — Арсений тонет в нём с головой, увязает, как в трясине, вдыхает вместо воздуха. Он так долго терпел, что теперь из него всё льётся и льётся, бесконтрольно и безжалостно, пропитывает приспущенные домашние шорты и стекает по голени, щекочет ступни и наверняка безвозвратно портит ковёр. А ещё течёт на Антона. Мысль как прикосновение ледяного клейма перетряхивает всё его существо, напоминая, что он в этом всём не один. Он резко распахивает глаза и выворачивает шею, заглядывая помутневшими глазами в лицо Шасту, страшась увидеть на нём отвращение, но тот отвечает ему невозмутимым, хоть и чуть укоризненным взглядом: — Всё-таки не дотерпел, — журит он. Это не то, что Арсений ожидал услышать, и контраст на секунду оглушает его. Он не понимает, как Шасту может быть не противно, это ведь… ну, моча. Но потом Антон продолжает: — Совсем малыш. И всё. Одна короткая фраза объясняет Арсу всё, что ему нужно знать, как вспышка молнии озаряет непроглядную тьму: Антону не противно, потому что в его глазах Арс сейчас настолько беспомощный и слабый, что даже описаться для него нормально и обыденно. Ему простительно, потому что он ещё не умеет терпеть, как большие. Мысль вызывает иррациональный протест: — Я же просился, — хнычет Арс, ёрзая по липкой промокшей ткани. — Ты не отпускал! — Моя вина, — кивает Шаст, и Арсений успевает уже возгордиться, как тот добавляет: — Я думал, ты большой мальчик и сможешь не описаться во время наказания. — Я большой, — жалко всхлипывает Арсений, хотя чувствует прямо противоположное. Так восхитительно беспомощно он себя не ощущал никогда. — Тогда ты сможешь правильно посчитать шлепки, — говорит Антон, и Арсений вздрагивает. Они ещё не закончили? — Тридцать, начинаем с одного. И тут же замахивается и бьёт его по ягодице. Звук раздаётся влажный, громкий, и Арсений вздрагивает и жмурится. Он теперь понимает, почему в некоторых видео со спанкингом это делают в ванне — так, оказывается, больнее. — Больно, — пытается разжалобить он Антона. Тот насмешливо фыркает: — Так и должно быть. Арсений протестующе хнычет: — Папочка слишком строгий. — Будь я «слишком» строгим, как ты говоришь, я бы тебя еще в угол поставил на полчасика в мокрых шортиках. От одной мысли по всему телу разливается сладкое унижение: Арсений представляет, как ему было бы холодно и неуютно стоять, ещё и с отшлёпанной попой, не имея разрешения обернуться и посмотреть на Антона, и тихо стонет. Шаст явно слышит, потому что останавливается и намного менее суровым голосом спрашивает: — Ты хочешь? Арсений усиленно мотает головой. Не в этот раз, но, может быть, в следующий. — Я так и думал, — возобновляет удары Шастун, и Арсений скулит, извивается на его коленях. — Всё ещё думаешь, что я слишком строгий? — Нет, папочка, — всхлипывает Арс. — Так-то, — хмыкает тот. — Я просто воспитываю своего мальчика послушным. Всё по-честному. «По-честному у него всё», — мелькает обиженная мысль. Глаза почему-то начинает щипать, и это верный признак того, что Арс где-то уже далеко за гранью маленькости. Хочется разныться, расплакаться, пожаловаться на несправедливость, топнуть ножкой и пихнуть Антона в грудь, но так, чтобы тот не поддался на его истерики, а продолжил делать всё то, что он делает, потому что он делает это безопасно. Потому что в комнате с мягкими стенами можно беситься сколько угодно, не боясь навредить ни себе, ни другим. Странно, что это чувство приходит именно сейчас, уже после того, как он описался, а не в процессе и не до: будто факт действия закрепляет маленькость, а не маленькость сподвигла на действие. Арс будто отпускает себя полностью: всё уже случилось, и его даже не стали за это ругать. Впрочем, это не значит, что он легко отделается. — Сколько? — снова задаёт Антон ненавистный уже вопрос. Попа наверняка вся красная, судя по тому, как пульсирует кожа, и Арсений очень хочет не ошибиться, потому что терпеть уже невозможно, несмотря на устранённую проблему с давлением на мочевой пузырь. — Восемнадцать? — робко говорит он. — Молодец. — Антон мягко поглаживает горящую ягодиц, и Арсений тихонько скулит от неожиданной похвалы. — Чуть-чуть осталось, да? Ты же будешь хорошим мальчиком и посчитаешь для меня? Он спрашивает так, будто не знает, как много Арсений готов сделать ради этих мягких интонаций. Нет такой просьбы, которую бы он не выполнил, если она будет произнесена так, как это делает Шаст. Впрочем, строгости в его голосе Арс тоже сопротивляться не умеет. Наверное, стоит задуматься, а в интонациях ли дело. Арсений сдавленно кивает и подбирается в ожидании нового удара, но Антон задумчиво гладит нежную кожу, водит пальцами по бёдрам, где подсыхающая моча неприятно стягивает кожу, и только когда Арс немного расслабляется, резко шлёпает прямо по чувствительному местечку, где ягодица переходит в бедро. Арс подкидывается и обиженно воет, дёргая ногами и приподнимаясь на руках. Антон неумолимо возвращает его обратно, утыкает носом в кровать, шлёпает снова и снова, и Арсений не выдерживает: всхлипывает раз, другой, третий, а потом срывается на неконтролируемые рыдания. Он подтягивает к себе ладонь Шаста и ревёт в неё, одновременно жалуясь и благодаря, но какая-то часть его сознания, наученная горьким опытом, продолжает считать, и когда Антон снова спрашивает «сколько?», Арс выкрикивает срывающимся от слёз голосом: — Двадцать шесть! — Умница, — хвалит Антон. — Почти всё. Вслух считай. Арс подчиняется, дрожащим голосом отсчитывая удары. Антон наверняка больше чувствует произносимые им числа ладонью, в которую тот их говорит, чем слышит, но, видимо, удовлетворяется этим, потому что, когда Арсений выдыхает «тридцать», Шаст останавливается и прижимает ладонь к Арсовым ягодицам, снимая боль: — Молодец, котёнок, — говорит он. — Давай, вставай. Арсений слушается и с трудом поднимается на дрожащие ноги, всё ещё ничего не видя от слёз. Антон стаскивает с него мокрые шорты, аккуратно приподнимая сначала одну Арсову ногу, потом другую, и бросает их на такой же мокрый коврик. После чего встаёт сам и аккуратно подхватывает Арсения под ягодицами. Арс на чистых рефлексах обвивает руками его шею, а ногами — талию и продолжает тихонько всхлипывать Антону в шею, пока тот несёт его в ванную. Стоя под тёплыми струями и чувствуя на себе ласковые руки Антона, Арс постепенно приходит в себя. Шаст водит большими ладонями по его телу, повторяя путь капель воды, мягко гладит отшлёпанные ягодицы, целует в висок и шепчет что-то успокаивающее. Арсений не слышит, что именно, но ему неважно; он льнёт к Антону, жмётся к нему, по ощущениям, всем своим существом, находя в Шастуне стабильность и опору. Душ смывает неприятную липкость, уносит с собой весь негатив и оставляет только приятную пустоту в голове. Спустя какое-то время Арсений чувствует в себе достаточно сил, чтобы поднять взгляд на Антона, который тут же улыбается в ответ, убирая Арсову мокрую чёлку со лба: — Вернулся? Арсений утвердительно моргает, удерживая веки закрытыми на пару секунд. — Ковру пизда, — хрипло шепчет он, на что Антон смешливо фыркает. — Я его достал, чтобы выкинуть, не парься. — Пол вздуется. — Похуй. Тебе же понравилось? Арсений заглядывает в любимые глаза, на самом дне которых под напускной беспечностью притаилось беспокойство. Тревожность, вспыхнувшая было под натиском вернувшейся рациональной части, с тихим журчанием утекает в водосток вместе с остальными негативными ощущениями, и Арс понимает: действительно похуй. — Да, — говорит он. — Понравилось. Антон улыбается, явно пытаясь скрыть облегчение, и Арс мягко целует влажно блестящие губы перед собой. — Но в следующий раз лучше всё-таки в душе, — не удерживается он от последнего замечания. Шаст фыркает и легонько сжимает его ягодицы, заставляя протестующе замычать и задёргаться. — Забыл, что у нас на следующий раз ещё угол запланирован? — пакостно ухмыляется Шастун, и Арсений стыдливо отводит взгляд и закусывает губу. Всё-то он помнит! Антон ласково чмокает его в висок и шепчет что-то вроде «если ты правда хочешь», и Арсений вздыхает, как всегда сдаваясь этой мягкой заботе, жмётся к нему, безмолвно выражая благодарность и поддержку и чувствуя в ответ то же самое.