Furiosus meus

Когда вместо Итадори появляется Сукуна, это не всегда заметно. За несколько лет демон научился отменно притворяться. Ему нравится появляться внезапно, нравится путать Мегуми, завлекать его в ловушку, заманивать в сети, чтобы в решающий момент дёрнуть невод — и Мегуми задыхается, Мегуми золотой рыбкой тонет в солнечном свете и ледяном воздухе: «Я исполню любое твоё желание — только отпусти». Желание у Сукуны всегда одно, и его нельзя облачить в слова, но можно передать дыханием над ухом, его может простучать заходящееся приступом сердце, его азбукой Морзе отбивает жилка не шее, оно врезается в ладони полумесяцами следов от ногтей — какие-то лунные руны, первобытные засечки, мёртвый язык, на котором во всём мире говорят только двое. На котором говорить-то даже не о чем, нет, на этом языке можно только скалиться. Этим языком можно только слизывать кровь с чужих губ. — Разве ж так снимают скальп? — вздыхает Итадори. Он сидит, раскинувшись, в кресле на последнем ряду кинотеатра. Его кулак подпирает щёку, пока пальцы другой руки методично крошат попкорн. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Кукурузные облачка рассыпаются пылью. — Нужно тянуть за волосы и резать одновременно. Тянешь и режешь… Что ж в этом сложного? Если просто сорвать его, края выйдут неровными, кожа порвётся, расползётся к ушам… Мегуми привык к тому, что Юджи болтает во время фильмов, комментирует каждую нелепую ошибку героев, смеётся над драматичными сценами. Они опять смотрят какой-то ужастик, название которого на этот раз вроде как не включает в себя ни людей, ни червей, но сказать наверняка Мегуми не может: он забыл дурацкое словосочетание, едва оно слетело с его губ, когда он покупал билеты для себя и своего парня. Не для себя и демона, живущего в его парне. Конечно же, это он. Конечно же, это его спокойный голос льётся из горла Итадори, это в его лёгких воздух, вибрирующий в голосовых связках, его губы обтачивают звуки, его веки лениво полуопущены, без особого интереса следя за происходящим на экране. Но это не он. — Свали, — рычит Мегуми, костенея на месте. Главное — не двигаться. Главное — не смотреть. Не подавать виду, что присутствие Сукуны искрами проходится вдоль его позвоночника — так искрит металл, сталкиваясь с металлом. Иногда ему кажется, что и он тоже одержим. Что в нём живёт собственный демон, который показывается лишь почуяв одного из своих. Этот демон огрызается, и рявкает, и цедит слова так, как никогда бы не процедил сам Мегуми. — И я тоже скучал по тебе, furiosus meus, — ухмыляется Сукуна, в один незаметный рывок оказываясь так близко к Мегуми, что расстоянии между ними перестаёт измеряться сантиметрами. Его можно измерить градусами, как температуру плавления. Можно — промилле, как степень опьянения. Можно — годами тюремного срока. А можно ничем его не измерять. Зачем, если оно, как бесконечно малая функция, только и делает что стремится к нулю? «Furiosus meus», — эхом отзывается где-то в Мегуми. Не в голове, нет, там пусто, там абсолютная космическая пустота, в которой не распространяются звуки. Вместо этого эхо мечется в клетке его рёбер, бьётся о них, как одичавшая псина. Таких не забирают в дома с аккуратными фасадами и лужайкой на заднем дворе. Таких отводят в тёмные комнаты, обложенные потрескавшейся плиткой, и заводят двигатель, позволяя выхлопному газу закончить то, что природа не смога. С чем эволюция не справилась. «Furiosus meus», — очередной мёртвый язык, очередное наследие древней цивилизации, ставшее игрушкой для демона. Он знает их все, они черепами лежат под его троном. Повелитель мёртвых, король проклятий. «И имя мне — Легион». — Оставь его, — шепчет Мегуми, и в шёпоте его больше ярости, чем слов. В шёпоте его бешеная пена, не сулящая ничего кроме эвтаназии. — Он хотел посмотреть этот фильм. — А как же я? Я, может, тоже хотел посмотреть эту никчёмную пародию на истинное искусство смерти, — Сукуна улыбается, но любая его улыбка — лишь калька на человеческую эмоцию. Радость, обычно рождающая такую простую мимику, утеряна в переводе. — Ты увидишь её его глазами, — говорит Мегуми. «А он твоими — нет». — Мне мало глаз, — голос Сукуны искажается, как радиосигнал, поймавший несуществующую частоту. Так начинаются хорроры. Так заканчиваются жизни. — Мне нужны его руки, чтобы делать так, — Сукуна кладёт ладонь Мегуми на шею, и тот чувствует, как вдоль линии любви раздвигается кожа, как горячий влажный язык оставляет на нём клеймо. — Его губы, чтобы делать так, — он касается его кадыка, и эта близость опаснее, чем лезвие у горла. И снова — ловушка, сети, удушье. И снова: «Я исполню любое твоё желание — только отпусти». А желание у Сукуны всегда одно. — Позже, — с ненавистью сплёвывает Мегуми. — Ночью. Смех над его ухом можно собрать порошком в пластиковый пакет и продавать на улице, тайком. Можно сцедить в колбу и смазывать им клинок — полное поражение всех тканей при ранении. Можно ссыпать тридцатью серебряниками в холщовый мешок. Иуде и не снились такие поцелуи. Мгновение — и дышать становится легче. Итадори рассеянно моргает, переводя взгляд с Мегуми на экран. Чувствует, что что-то упустил, но не знает наверняка. — Да блин! — вздыхает он. — Опять этот придурок появлялся? Доставал тебя? — Просто жаловался на фильм, — пожимает плечами Мегуми, переплетая их пальцы. Ладони Итадори тёплые и сухие. Линия любви не вспорота демоническим ртом, как кровавая рана. — Как же бесит! — рык Юджи похож на досадливую злость щенка, по ковру волочащего в пасти обслюнявленную подушку. Ничего общего с голодным рокотом дикого хищника, выследившего добычу. Это правильно, говорит себе Мегуми. Это безопасно. Вот на что должны быть похожи отношения: на укромное убежище, а не на минное поле. Ему нравится Юджи, правда нравится. Ему нравится, как он готовит им завтрак, напевая под нос Рианну. Нравится, как вечерами лежит на Мегуми, играя в Candy Crush. Каждой цветастой плитке он дал своё глупое имя: красные бобы зовёт «слюпами», а фиолетовые мармеладки — «пурпалками». Это очаровательно. Весь он — очаровательный с ног до головы. Его носки с мультяшками, его закатанные до колена старые треники, его толстовки с катышками — и то, как он точно знает, чем надо выводить с них любое пятно, будь то капля кетчупа или крови. Мегуми нравится, что Юджи любит объятия больше, чем поцелуи. Что он переплетает их ноги, когда они валяются в кровати, включив фоном какой-нибудь сериал. Нравится, что он растирает ладони, согревая их, прежде чем запустить их Мегуми под футболку — и что в этом редко есть сексуальный подтекст. Просто Юджи любит, когда кожа к коже, когда ближе уже некуда. Он светлый, такой светлый, что никогда не заметит в Мегуми тьму. Что не разглядит в нём безумие, даже если оно будет смотреть на него в упор. Мегуми ненавидит себя за то, что не может в его свете согреться. Что осколки льда тают в нём лишь в кромешном мраке, у первозданной утробной темноте, что они начинают плавиться, лишь если их поджечь. Облить бензином и поднести спичку. Мегуми ненавидит себя за то, что каждую ночь ждёт, пока Итадори заснёт, чтобы… чтобы… — Фушигуро-о, — тянет Юджи, и по его смешливому взгляду Мегуми понимает, что это не первый раз, когда он его зовёт. Наконец словив реакцию в чужих глазах, Итадори спрашивает снова: — После киношки зайдём в магаз? Приготовлю на ужин такояки. — Ага. Он трёт шею, пытаясь избавиться от жгучего клейма, будто оно — смазанный след помады любовницы. Оно не исчезает, оно уже под кожей. Шипит запекающейся кровью, печатью въедается в мышцы. Мегуми сильнее сжимает руку Юджи в своей, и ему чудится, что линия любви изламывается дьявольской усмешкой.

***

Такояки Итадори, как всегда, идеальны. Проблема в другом. Проблема в том, что, когда его мозолистые грубые пальцы с щепетильной бережностью перебирают перья зелёного лука, Мегуми думает лишь об их шершавом послевкусии, когда они ночью будут скользить по его языку, пошло оттягивать изнутри щёку. Проблема в том, что, когда Юджи поливает румяные шарики соусом, Мегуми представляет, как будет стекать с его щеки густая сперма, когда Сукуна поставит его на колени перед зеркалом. Проблема в том, что, когда Итадори, набив щёки едой, пересказывает ему голливудские сплетни, Мегуми гадает, будет ли чувствоваться вкус осьминога и имбиря, когда языку Сукуны скользнёт ему в рот. Вот в чём проблема. Поужинав, они залезают в кровать, и Юджи с виноватой улыбкой просить «подождать его», пока он сделает ежедневные задания в какой-то из сотни своих мобильных игр. Мегуми открывает книгу, но иероглифы разбегаются от его взгляда, как пауки из гнезда — от света. Затылок Итадори упирается в его подбородок, и его волосы пахнут фруктовым шампунем из тех, что обещают аромат тропического рая, но на деле напоминают вкус клубничной жвачки после десяти минут жевания. Мегуми заглядывает в экран его телефона — Юджи то и дело приходится смахивать сообщения. Тодо скидывает ему какие-то картинки, Нобура призывает «СРОЧНО!!!» пройти тест «Кто ты из персонажей Инадзумы?», Инумаки ставит реакции на его посты в Инстаграме… Итадори фоткает всё подряд: одинаковые рассветы по дороге в колледж, свои завтрак и обеды, Мегуми с бродячими котами, Мегуми с бродячими собаками, каждый пляж и каждый заулок, каждую новую ссадину и новый синяк. Это очаровательно. Весь он — очаровательный с головы до ног. И когда он, наигравшись, откладывает телефон и поворачивается к Мегуми, оставляя невинный поцелуй на его щеке — это тоже очаровательно. — Хочешь… ну, — он делает вид, что не смущён, но его щёки покрываются красными пятнами. — Заняться чем-нибудь. Или будем спать? — Как хочешь, — отзывается Мегуми. Это не безразличие в его голосе — распахнутость. Доверие. «Я приму всё, что ты готов отдать. Я не потребую большего». Позже, когда придёт Сукуна, эта простая философия изломиться, извратиться до неузнаваемости: «Я отдам всё, что ты посмеешь забрать силой. Я не соглашусь на меньшее». — Тогда… обнимашки? — спрашивает Юджи неловко. Ему всё ещё будто бы стыдно не хотеть чего-то иного, сколько бы Мегуми не заверял его: ничего страшного. Нет ничего страшного в желании уснуть в обнимку. Страшное — это то, что бывает после. Но Юджи будет спать и ничего не узнает. Мегуми иногда тешит себя мыслью, что всего-навсего пытается его уберечь, но это гнусная мысль, эгоистичная и жалкая. Почти как он. Мегуми убирает книгу и раскрывает объятия, в которые Итадори ныряет, как в тёплый океан, — задержав дыхание, доверившись стихии. Он тёплый и надёжный. Он сильный, но не чурается слабости, не боится становится хрупким в чужих руках. Он светлый, такой светлый, что Мегуми должен бы в нём раствориться. Свет Юджи, он ведь как весеннее солнце — долгожданное и смелое. Но вместо того, чтобы греться в его лучах, Мегуми чувствует себя трупом, распластанным на стальном столе морга. Стерильный свет заливает его нафталином, подчёркивает его тени, выделяет каждую патологию, каждый шрам, каждый изьян. Тени, что отбрасывают его углы, становятся лишь темнее под этим едким светом. Он обнажён, и уязвим, и беззащитен. Он мёртв и готов ко вскрытию. Юджи всегда засыпает быстро. Несколько минут — и его дыхание выравнивается, его сердце становится метрономом. Мегуми ждёт. Город засыпает — просыпается мафия. Просыпается мафия, и больше никто не в безопасности. Просыпается мафия, и фонари с треском гаснут, и шаги в отдалении отсчитывают секунды до кровавой бойни. Утром подсчитают выживших, и Мегуми знает — его не будет в их списках. — Какие же вы всё-таки милашки, — голос Сукуны льётся кровью по острой грани клинка. — Такие бусинки… Так и хочется вас на что-нибудь нанизать. Знаешь, у меня ведь когда-то было ожерелье из глазных яблок… Дурацкая была идея — они очень быстро гниют, ты в курсе? Приходилось каждый день добавлять новые, чтобы поддерживать красоту. Хочешь, и тебе такое сделаю? Рука Мегуми нащупывает его горло, пальцы смыкаются под челюстью. Он осторожен, потому что это тело Юджи. Он мог бы вырвать его гортань, но вместо этого лишь сжимает чужую глотку сильнее. — Заткнись. Руки Сукуны уже под его футболкой и, конечно же, он не согревал их, прежде чем скользнуть по рёбрам выше, к соскам. — Жаль, что мы не встретились в прошлой жизни, sva ku-dhī, — мёртвые слова он размазывает языком по щеке Мегуми. — Тогда у меня было вдвое больше рук. Вдвое больше веселья. Мегуми сглатывает, невольно представляя четыре ладони на своём теле. Одна бы оттягивала его волосы, другая ласкала соски, третья сминала бы его бедро, пока пальцы четвёртой были внутри, растягивая. Сукуна нависает над ним, накрыв своим телом, кусает ухо — и Мегуми выгибает поясницу под шероховатый, как выжженая пустошь, смех. Он закрывает глаза, чтобы не видеть перед собой лицо Юджи, безжалостно перерисованное демоном — все знакомые черты не стёрты, но спрятаны под слоем крошащегося мрака, будто безумцу дали в руки уголь и сказали написать автопортрет, но глядя в зеркало, он видел не то, что другие. Глядя в зеркало, он смеялся, и смеялся, и смеялся… Сукуна целует его, и это не похоже на поцелуй. Это сила, нет, насилие — боль, и кровь на языке, и жестокое подчинение, и все людские пороки разом. Алчность, с которой он вгрызается в его рот; изголодавшаяся похоть, с которой сжимает его член. В его касаниях нет дикости в привычном значении. Мегуми знает, как ведут себя дикие животные: их нападки рождены страхом, их оскалы — защита. Если дикий зверь рвёт твою плоть зубами — значит, у него были на то причины. Может, он загнан в угол. Может, он защищает территорию. А может, он просто голоден. Но одичалость Сукуны другой породы. Жестокость в нём не подчиняется логике, не подчиняется ничему вообще. Она — венец запутавшейся, обезумевшей эволюции, нечаянно создавшей непобедимое чудовище. Нечаянно выпустившей его на свободу. Он — тьма, тьма, тьма, в которой Мегуми наконец-то чувствует себя понятым. Понятным. Обоснованным. В ней его тени не кажутся такими уж мрачными, нет, они уместны и приручены. В ней его злость обласкана, в ней его ненависть оправдана. Тьмой Сукуны, влажной и жаркой, он согрет, как ночной лихорадкой. Он горит, и бредит, и его кости выламываются, а мозг плавится. Но он не чувствует себя патологией на операционном столе. Не чувствует себя изгоем. Он дома. Тут его место. — Ну же, открой свои глазки, uphambene, — голос его опаляет дымом костров инквизиции, задыхающимся криком, сползающей обугленными ошмётками кожей. Мегуми чувствует себя приговорённым: праведный священник с добрыми глазами поцеловал его в лоб, поднёс факел к хворосту под столбом и сказал: «Теперь ты свободен, дитя моё». — Я хочу видеть, как заполняю собой твои зрачки. Его острый чёрный коготь царапает нижнее веко, надавливая на глазное яблоко — и мир смазывается тлеющими искрами. Он не выколет его глаза для нового ожерелья, но пригубит угрозу, как выдержанное вино. Испьёт её, вымочит в ней язык и сплюнет. Мегуми отворачивается, не глядит на него. Знает, что ни чернила демонических татуировок, ни разрезы глаз на скулах не вытравят из него узнавание, не избавят от чувства вины. Он должен сейчас обнимать своего парня, оберегая его сон. Он должен ждать его с лёгкой улыбкой на губах, пока тот фотографирует очередной рассвет. Должен неумело чистить морковку, пока тот разделывает рыбу, изредка отрываясь от дела, чтобы посмотреть на новое сообщение, всплывающее поверх кулинарного видео. Должен сидеть смирно, пропуская остановки в метро, пока он пускает слюни на его куртку, задремав после тяжёлого задания. Должен прятать улыбку от его взрывной радости, когда, тайно вызнав у Нобуры о глупой игрушке в его телефоне, он покупает ему несуществующие кристаллы для несуществующих персонажей. Должен держать его за руку во время слезливых сцен в сериалах. Должен послушно аплодировать, когда он достал из автомата уродливую игрушку. Должен быть с ним, с ним, с ним — только с ним. И никогда — никогда — не ждать, чтобы его место занял кто-то другой. Но вот он. Распластан под телом, в котором его нет. Сжимает бёдрами поясницу, насаживаясь глубже. Давится пальцами, которые острыми когтями вспарываю его язык — кровь, горячая и сладкая, как ржавчина, заливает его горло, стекает по подбородку. Сукуна слизывает её, и Мегуми уже не может разобрать, который это из его ртов. — Скажи, meu tolo, ты был бы с ним, если бы не я? — слова звучат откуда-то сверху, где щека Сукуны прижимается к его вспотевшему лбу. Откуда-то снизу, где его пальцы дразнят головку изнывающего члена. Звучат в его голове. Звучат над потолком. Звучат в его груди. — Стал бы засыпать с ним в одной постели, если бы не ждал, что я приду? Стал бы возиться с его телом, если бы в нём не было меня? Заткнись. — Да, — отвечает Мегуми сквозь сжатые зубы. Сукуна вдалбливает его в матрас, с каждым своим вопросом всё сильнее, всё безжалостнее. Всё дольше задерживается в нём, нарочно растягивая экзекуцию. — Тебе он нравится? Нравится настолько, что, если бы я покинул его тело, ты продолжил бы тратить на него своё время? — его пальцы ложатся на солнечное сплетение, напряжённо застывают там, будто одно неверное слово — и они проткнут кожу, вырвут комок мышц из живота. Сукуна продолжает двигаться в нём размашистыми, долгими толчками, и Мегуми приходится вылавливать его вопрос из памяти, выстраивать заново, по словам, по буквам, чтобы понять. — Да. Да, — повторяет он упрямо, с нажимом. Ему нравится Итадори. Правда нравится. — И ты никогда не мечтаешь о том, как я вновь обрету свою силу, и выжгу его никчёмную душу, и освобожу тебя от этого глупого чувства вины? — он смеётся, и Мегуми сжимает пальцы на его мускулистых плечах, впивается в них до судорог, оставляя следы-полумесяцы: лунные руны, тайный язык затмений, на котором никто кроме них не говорит. На котором и говорить-то не о чем. — Когда я вернусь, — шепчет Сукуна ему на ухо, и его дыхание разъедает кожу мурашками, — я построю для тебя храм из костей. Я наполню источники кровью, чтобы ты мог искупаться в ней и отмыться от этой трогательной наивности. Языки всех, кто посмел заговорить с тобой, я брошу к твоим ногам. Глаза всех, кто посмел взглянуть на тебя, я нанижу на красную нить и обвяжу вокруг твоей шеи. Я сожгу весь мир, если ты хоть раз вздрогнешь при мне. — Сд… сдохнешь раньше, — одними губами, без звука, без дыхания. Сукуна смеётся — им не нужно ни первое, ни второе, чтобы понимать друг друга. — Если я сдохну, то заберу с собой твоего никчёмного мальчишку, — улыбка распарывает лицо Сукуны, лицо Итадори. Она расползается по коже надрезом, кровоточит смехом. — И ты останешься совсем один, furiosus meus. Нет, так не пойдёт, тебе придётся выбрать. Или я, или… — он заполняет Мегуми целиком, и тот выдыхает сквозь зубы, кончая. Тело обмякает, и Сукуна подхватывает его, насаживая на себя снова и снова. — …мы. Он вжимается губами в его открытый, глотающий воздух рот, и горячий язык слизывает с зубов остаточный привкус крови. Сукуна изливается в него, но продолжает двигаться внутри, содрогаясь всем телом от болезненного давления, от обострённой чувствительности. Когда сильные руки вдруг обнимают его за талию, а тёплый нос утыкается в шею, Мегуми понимает: он ушёл. Юджи тихо сопит, прижимаясь к нему во сне. Иногда Мегуми кажется, что он тоже одержим. Что в нём живёт собственный демон, который показывается лишь почуяв одного из своих. Этот демон огрызается, и рявкает, и цедит слова так, как никогда бы не процедил сам Мегуми. Этот демон горит, и плавится, и тянется всей своей сущностью ко тьме. И когда свет Итадори изгоняет его обрядом экзорцизма, Мегуми чувствует, как в нём что-то изламывается, как его тело покидает целостность, как в нём остаётся только пустота. На дрожащих ногах он поднимается, идёт в душ, вытирает полотенцем себя простынь — сил нет даже на брезгливость. Во рту всё ещё ржавеет привкус крови и Сукуны. Он ложится снова, обнимая Юджи со спины, переплетая с ним пальцы. Он целует его затылок, пахнущий дешёвым фруктовым шампунем. Линия любви на ладони Итадори изгибается в плотоядной ухмылке, дразнящей влагой скользит по его коже язык. Мегуми ёжится, сползая под одеяло. Покрепче обнимает спину Юджи. Ему всё ещё зябко. «Я сожгу весь мир, если ты хоть раз вздрогнешь при мне». Он жмётся щекой к щеке Юджи. Чувствует, как резанная рана демонического рта растягивается в улыбке. Оставляет на его щеке поцелуй.