Моё самое большое сожаление

Рамуда невидяще смотрит на алые кляксы, тут и там покрывающие белоснежную керамику. Красные пятна чередуются с пропитанными кровью серо-фиолетовыми лепестками, парень с отвращением разглядывает прилипшие к стенкам раковины соцветия цикория. Один их вид заставляет его заходиться в новых приступах кашля, закрывать рот руками в тщетных попытках сдержать рвущий горло и лёгкие бесконечный поток ненавистных бутонов. Он разглядывает себя в запачканное зеркало: тёмные круги под глазами будто становятся ещё заметнее, контрастируя с почти мертвецки бледной кожей. Рот бросается в глаза ярко алым пятном, он рефлекторно облизывает искусанные губы, уже давно не морщась от приевшегося металлического привкуса с горьковатым послевкусием травы. Он не знает, что чувствует, видя себя таким. Жалость? Возможно. Отвращение? Больше нет. Ненависть? Уж точно не к себе. Ему опостылел красный: брызги крови на одежде, кляксы на руках и белой керамике раковины, его собственные глаза, наполненные слезами после особенно долгого приступа кашля. Он презирает серо-фиолетовый: лепестки цикория в его горле и лёгких, на полу ванной и в бумажных платках, зарытых в мусорке на кухне. Чужие длинные волосы, которые он любил заплетать в косы. Сколько бы он ни думал, как докатился до этого, что такого сделал, чтобы попасть в подобную ситуацию, ответ словно всегда ускользал от него. Возможно, потому что его и не было вовсе. Как объяснить человеку причину его страданий? Какие аргументы подобрать, чтобы заставить поверить, что его боль — естественное следствие переплетения независящих от него обстоятельств? Разумные доводы — это последнее, что нужно тому, из чьего рта нескончаемым потоком рвутся кровавые цветы, алыми, словно розы, бутонами стелятся по холодному полу, расцветают на одежде. И из-за чего? Любви? Одна мысль заставляет Рамуду раздражённо морщиться, он сплевывает последние лепестки цикория в раковину, вытирает губы тыльной стороной ладони. Ханахаки всегда казалась ему глупой болезнью. Как можно довести себя до состояния, где твой же организм заставляет тебя признаться в своих чувствах, убивает сам себя, царапает горло изнутри? Какой дурак может любить с такой силой, чтобы чужие любимые цветы заполняли легкие, вырывались наружу с каждой мыслью об этом человеке? И насколько слабым нужно быть, чтобы бояться прийти под закрытые двери, облегчить свои страдания и дать себе шанс пережить это? Размышляя об этом с ладонями, заполненными серо-фиолетовыми лепестками, в рубашке, покрытой алыми пятнами, Рамуда приходит к выводу, что он слабак и идиот. Даже если он умрёт на полу собственной ванной, давясь цветами и кровью, бесконечно думая о причине своих страданий, даже если один взгляд на его остывшее тело сразу даст понять всем вокруг, чьё любимое растение забило его лёгкие, ему всё равно. Лучше так, чем добровольно рассказать Джакураю, что он в него влюблен. Оглядываясь назад, Рамуда жалеет о том, что однажды встретил его. Ему хочется верить, что доктор — причина всех его бед. Без него было бы лучше, он был бы счастливее, не умирал бы мучительно, месяц откашливая цветы и кровь при каждом удобном случае. Он бы не пережил столько страданий, если бы не Джакурай. Эти мысли всегда шли рука об руку с простым пониманием — это работает в обе стороны. Он — корень зла чужих несчастий, звено, связавшее в цепочку все проблемы второго. Они равносильно разрушительны друг для друга. Стирая с лица кровь и слёзы глубокими ночами, обняв колени мокрыми руками, он думает о том, что им обоим было бы лучше никогда не сталкиваться. Он желает доктору всего самого лучшего и чтобы как можно дальше от него самого. Просыпаясь утром с болящим горлом и засохшими бордовыми каплями на щеках, он мечтает о том, чтобы выкашлять свои лёгкие под чужие ноги и мешком упасть на тротуар, в последние секунды своей жалкой жизни наблюдая за тем, как Джакурай запинается об его истерзанный орган, расшибается насмерть и летит в ад вслед за ним. Он желает ему только самого худшего, в окружении билбордов с чужими фальшиво-жизнерадостными фотографиями в качестве горького напоминания. Он его самое большое сожаление. Он мог бы закончить это всё. Взять любимые ножницы со стола в швейной мастерской и воткнуть их куда побольнее. В горло, возможно в живот. Забрызгать все вокруг абсолютно новой кровью, наконец-то чистой, не смешанной со слюной и осточерстевшими цветами. И видит Бог, если он существует, Рамуда пытался. Смотрел на блестящие лезвия и ярко-розовые кольца и думал, стоит ли оно того. Но сколько бы рука ни поднималась на уровень подрагивающей в неровном дыхании шеи, холодный металл никогда не касался тонкой кожи. Потому что в конце концов, он приходил к выводу, что заслужил это. Мучительный конец его жизни кажется разумной платой за чужую поломанную. Стук в дверь кажется чем-то инородным, абсолютно неестественным, словно галлюцинация. Рамуда вопросительно смотрит на вход, будто темное дерево может сказать ему, кто стоит по ту сторону. Звук повторяется и он задается вопросом, не забыл ли написать сокомандникам, что не придет. Он не участвует в баттлах уже какое-то время, оно и понятно, едва ли человек, который говорит-то с трудом, может нормально читать рэп. Рамуда идет к двери, попутно открывая групповой чат. Собственное отражение на экране телефона выглядит слишком больным и настоящим, почти чужим. У этого парня потухшие, усталые глаза и дрожащие от холода губы, он совсем не похож на того, кого люди видят на выступлениях и модных показах, даже на тёмную тень с низким голосом, ломающую очередную судьбу в глухой подворотне — он едва ли смахивает. Последнее сообщение висит, как праздничный плакат: куча ярких эмодзи и улыбающиеся эмотиконы, вперемешку с грустными и плачущими, иллюстрация неутешительной новости о том, что их славный лидер не сможет выступать ещё минимум неделю. Прочитано. Мужчина подходит к двери, пытается прислушаться, понять, кто пришёл. Вот только уши давно заложило, словно он не кровью харкается, а просто подцепил простуду. Поэтому он просто отпирает замок, слегка заляпанная кровью ладонь неуверенно сжимает холодную ручку. Гентаро по ту сторону выглядит таким же невозмутимым, каким Рамуда его помнит. Он слабо улыбается больному лидеру, слегка кивает в знак приветствия. Амемура хочет сделать что-то подобное. Растянуть болящие губы в широкой ухмылке, радостно поздороваться, поднимая голос на привычную октаву, как обычно кинуться на чужую шею, крепко сжимая писателя в объятьях. Но сил едва хватает на то, чтобы спрятать за спину испачканные кровью руки, задержать дыхание, в попытке остановить новый приступ кашля. Всё, что было дальше, Рамуда едва ли помнит. Он чувствовал, как в нос ударяет запах крови, как цветы карабкаются по горлу. Видел, как беспокойство исказило чужое лицо, как пакеты с продуктами упали на пол, когда Гентаро бросился к нему. Слышал, как голос друга звал его по имени, просил открыть глаза. Не понимал, что случилось. Почему в глазах темнеет, а слова звучат так далеко? Почему спине больно и холодно, как от удара об пол? *** Первое, что он видит, наконец-то придя в себя — ровный белый потолок. Запах медикаментов неприятно щекочит нос, мужчина морщится в отвращении, пытаясь сдержать чих. Кардиомонитор неприятно, но ровно пищит. Рамуда мимолетно думает, что это хороший знак. Было бы хуже, если бы он проснулся от боли и ужаса, задыхаясь серо-фиолетовыми лепестками под аккомпанемент собственных хрипов и хаотичного визга, поднятого аппаратом из-за его учащенного пульса. Но вокруг тишина, и он с горечью думает, что такую обычно называют гробовой. Когда доктор подходит к кровати, всё, что Рамуде хочется сделать, это сжаться до состояния атома, рассыпаться в пыль и впитаться с белоснежные простыни. Он инстинктивно напрягается, готовясь вновь давиться смесью крови с цикорием, так привычно сопровождающих каждую мысль о нём. Дизайнер всегда думал, что случится, если они снова встретятся? Если одно его упоминание встречалось фонтаном из алых брызг и горьких цветов, может он наконец-то взорвется, обернется кучкой пыли и крови, припорошенной серо-фиолетовыми лепестками, если столкнется с Джакураем нос к носу. Вот только он уже здесь, стоит у больничной койки и бесстрастно проверяет приборы, будто они и вовсе не знакомы, а в горле не чувствуется даже намека на надвигающееся безумие. Возможно, он уже умер? — Нет, Амемура-кун, ты все еще жив, — чужой голос в звенящей тишине кажется чем-то слишком громким, абсолютно неправильным и неуместным. Хочется закрыть глаза и уши, сжимать веки до тех пор, пока все вокруг не утонет во тьме и не оставит его в покое. Но Рамуда лишь вздыхает, без наигранной драмы или выдавленного высокого голоса. Он убеждает себя, что в чужом присутствии играть нет смысла, серые глаза видят его прогнившую душу насквозь, в её самом уродливом обличье. Он пытается говорить, двигает губами, но голос слишком слабый и тихий, оттого противный самому себе. Доктор всё понимает. Он не осуждает и не корит, просто наклоняется ухом к бледному лицу, придерживает свои волосы рукой, чтобы не попадали больному в рот. Рамуде хочется намотать серо-фиолетовые пряди на кулак, оттолкнуть чужую голову, сделать хоть что-то, но закончить давящую на грудь близость. — Что случилось? — шелестит губами почти неслышно, морщится недовольно, вслушиваясь в собственный хрип. — Твоя болезнь спровоцировала сильную потерю крови, ты потерял сознание. Если бы Гентаро-сан не был рядом, кто знает, что бы могло случиться. Рамуда больше не спрашивает, но на лице чётко написан один вопрос. Он заставляет врача хмуриться, поджимать губы в недовольстве. «Почему я ещё не умер?» — Мы сделали тебе переливание крови и удалили некоторое количество проросших в лёгких цветов. Это самое большее, что мы могли сделать без твоего согласия. Ближайшие пару дней ты будешь в норме, но я бы порекомендовал закончить удаление растений как можно быстрее. Рамуде хочется прыснуть со смеху. Расхохотаться от души, чтобы живот разболелся, а слёзы на глазах впервые за долгое время выступили от радости, а не очередной мучительной боли. Но он лишь мотает головой, пустым взглядом смотрит на открытое окно. Джакурай вздыхает, принимая поражение. Ему бы действительно хотелось сделать что-то. Убедить, вразумить, даже если придётся кричать и бить стены кулаками. Чужое смирившееся лицо, бледные впалые щеки и гробовая тишина сжимают сердце тисками. Он не может найти в себе сил так мучать и без того вымотанного Рамуду. Но смотреть, как тот молчаливо умирает, ему ещё сложнее. — Можно задать личный вопрос? — Когда дизайнер кивает, доктор неуверенно сжимает папку в руках. — Из-за кого это всё? Он боится спросить «В кого ты влюблен?», но не знает, почему. Будет ли ему легче, если он узнает, что всё дело в нём? Нет, он знает, что будет лишь хуже. Одна мысль о том, что любовь к нему довела Амемуру до такого состояния, вызывала в нём непреодолимое чувство страха, заставляла горло болезненно сжиматься. Но Рамуда будто не слышит вопрос, скорее чувствует, что он на самом деле значил. — В самого понимающего человека из тех, что я когда-либо знал. Джакурай ничего не отвечает. Он наклоняется ещё раз, в этот раз не придерживая волосы, но давая им падать, словно завеса, закрывать их двоих от мёртвой белизны стирильной палаты. Он оставляет мягкий поцелуй на лбу и тихо шепчет, попутно смахивая ярко-розовые пряди с бледного лица. Ему интересно, чьи горячие слёзы текут по чужим впалым щекам. *** «Рамуда Амемура скончался 27 февраля в возрасте 24 лет от острой формы Ханахаки. Дизайнер отказался от любого медикаментозного и хирургического вмешательства. Амемура аргументировал отказ возможными побочными эффектами лечения, включающими в себя перманентную амнезию в отношении причины его заболевания. Мы будем долго помнить его. Покойся с миром, Рамуда.» Гентаро сжимает в руках газетную статью, другой дрожащей рукой прикрывая чужое прощальное письмо. Если так можно было назвать помятый кусок бумаги с растекшимися синими строчками, найденный под больничной койкой умершего. «И я любил, люблю и, к моему огромному сожалению, буду любить его ещё очень долго. Потому что старик… Джакурай… Хороший человек. Он всегда был добр ко мне. Из всех людей, окружавших его, он открылся такому, как я. Доверился даже. И пускай это было глупостью с его стороны, я благодарен. Несмотря на всё случившееся, на ту боль, которую мы друг другу принесли, глубоко внутри я хочу надеяться, что он не ненавидит меня. По крайней мере, не сильнее, чем я ненавижу себя. И я знаю, что сам все разрушил, не дал шанса вернуть назад, оттолкнул. Дело не в том, что я не хочу, чтобы было как раньше… Думаю, я просто боюсь, что мы снова друг друга раним. И разве я не прав? Даже сейчас, когда мы не общаемся, не можем вынести и минуты в одной комнате, я лежу здесь и умираю из-за него. Потому что я любил, люблю и, к моему огромному сожалению, буду любить его ещё очень долго.» Гентаро слышал, что Ханахаки не столько физическая, сколько психологическая болезнь. Даже если чувства больного взаимны, в этом нет смысла, если он сам в это не поверит. Писатель вспоминает одного врача, выглядящего таким разбитым, будто это он сегодня умер, захлебываясь собственной кровью. Думает о скромном букете розовых хризантем, любимых цветов Рамуды, лежащих у его гроба среди огромных корзин безвкусных алых роз. Он все еще слышит чей-то крик, пронесшийся по больнице в ту минуту, когда Амемуры не стало. Ханахаки действительно болезнь психологическая.