Show

*В большом светлом холле на втором этаже огромного серого здания слышалась музыка. Она громыхала в одном из залов правого крыла Академии, где шли занятия уже больше четырёх часов. Любой, кто прогуливался по холлу в это время, вслушиваясь в мелодию, понял бы, что это не просто какая-то музыка или фонограмма — это целая история, которую не смогли бы описать и сотней куплетов ни на одном из языков мира. Эту историю, в полной её мере, могли бы рассказать только плавные и давно заученные наизусть движения одного из учеников, который прямо сейчас кружился в танце на таком же сером, как и сама Академия, паркете. Услышь только саму мелодию, каждому захотелось бы заглянуть в зал хотя бы одним глазком, приоткрыв тяжёлую дверь. И каждый, кто заглянул туда, замер бы на месте в восхищении, наблюдая за происходящим. В любом случае, это наверняка расценивалось бы как вторжение в личную жизнь, потому что танец казался слишком интимным. Будто это не поставленный сенсеем номер, а то, что прорвалось наружу из недр души самого танцора. Это не было какой-то бездушной последовательностью хореографических элементов, которую зачастую приходится видеть на сцене. Это было личной трагедией... Переливы нот, которые прежде были спокойными и размеренными, теперь постепенно становились чуть более тревожными, вызывая чувство немого отчаяния, ощущавшееся на физическом уровне с невероятной силой, словно на пути к величайшей цели всё было утеряно, будь то мечта или вера во что-либо хорошее, будто вокруг не осталось никого и ничего, кроме одиночества и… Темноты. Вместе с мелодией, в такт музыке движется танцор. Движения довольно быстрые, но плавные. Казалось, будто эмоции обрели плоть, а сам ветер поселился в здании и кружится вместе с ним, рассказывая только им одним понятную историю о безнадёге, когда танцор мечется в относительно быстром темпе по залу. Изящные руки не поднимаются высоко, словно постепенно вера теряется в череде неудач и отчаяния, будто тревога так давит, что оседает тяжёлым грузом на плечи, начиная тянуть отчаявшегося вниз, к полу. Это ощущается, словно кровь текущая откуда-то из расщелин между потолком и стенами, вязкой жидкостью капающая прямо на пол нескончаемым потоком, и пачкающая всё на своём пути, окрашивая всё в алый цвет, словно кровоточащее сердце. Словно все проходят мимо, ступая прямо по этой алой жидкости, разнося её обувью, но не замечая этого. Словно всё рушится прямо на глазах, распадаясь на миллиард частиц, но он всё пытается собрать осколки надежды по частям, скорее в истеричном припадке, нежели какой-то вере. Словно лёгкие, которые готовы сгореть в огне от напряжения. Мелодия набирает обороты, и даже через закрытые веки яркий свет от энергосберегающих ламп на потолке всё равно ослепляет, эмоции на пределе, будто он делает что-то немыслимое. Громкие аккорды будто кричат о ненависти парня к себе, из-за того, что, поставив всё на кон, поклявшись в победе всему миру и самому себе, он словно проиграл судьбе, что забрала у него всё до единого, вычерпнув из паренька последнюю каплю веры и надежды. Кульминация, движения, наполненные агрессией и безысходностью, которые можно испытать лишь потеряв абсолютно всё и вся. Собирая самого себя по частям, пытаясь вычерпнуть из себя последние остатки сил, которые теплятся в нём, он делает крайнюю попытку, рывок, он борется, словно может что-то изменить, отдаёт оставшееся, но у него снова не выходит и он проваливается с треском, будто рушится и без того уничтоженный мирок внутри него. Судьба явно смеётся над ним, словно желает преподать урок или сделать сильнее, и он резко оседает на пол, опуская голову и окончательно принимая поражение, готовый добровольно отдать всё то немногое, что у него осталось. Уставший сражаться за то, в чём нет смысла, он готов принять каждую из своих ошибок, ответив сполна. Приходит смирение, сил не осталось вовсе и всё, что ему остаётся - ждать неизбежное. Мелодия практически сходит на «нет», подобно затухающим углям, в которых практически нет огня. В его глазах теперь нет огня, сейчас там только пустота, словно чёрная дыра поселилась прямо в зрачках, сжирающая всё на своём пути. Но через эту темноту, в самый отчаянный момент, будто подарок от самого Божества, что спустилось на отчаянный крик, пробивается один маленький, едва заметный, но до бесподобия яркий лучик света. Лучик надежды. Он, не до конца осознавая происходящее, поднимает голову вверх, всматриваясь в этот сверкающий лучик с особой осторожностью, словно он появился с целью растоптать оставшееся, а не дать веру. Мелодия затихает, её едва слышно, словно что-то зарождается в глубине — это чувство беспокойства. Постепенно она набирает обороты, стаккато бьёт по ушам, призывая встать и продолжать бороться – именно так звучит надежда. Сначала он не верит, мечется в собственных сомнениях и страхах, словно запертый в тесной комнатушке, задаваясь вопросом "стоит ли?", ведь он раз за разом боролся, стараясь изо всех сил, но проиграл, затем пробовал ещё раз, но вновь провалился, так зачем же ему ещё одна неудача, которая добьёт его окончательно, оставив его погибать в руинах собственных мечт. Он несмело тянет руку к лучику, пальцы дрожат от страха, секунду сомневается, но затем снова продолжает тянуться, доверяясь, пробуя в последний раз, отметая ужасные образы в своей голове. Глаза сверкают надеждой, он набирается решимости, поднимаясь с колен. Оно ощущается как затягивающиеся кровоточащие раны где-то под клеткой рёбер, что беспокоили, не заживая, долгое время. Парень начинает кружиться по залу с этой надеждой, она будто окрыляет его и вот он! Этот самый момент настал! У него получается! Не спеша, не так быстро, но всё более уверенно он приближается к победе, к которой так долго стремился, ради которой отдал всё, что у него было, ради которой сжёг душу и сердце, о чём свидетельствует этот перелив нот. Музыка становится громче, увереннее, как и движения вместе с ней. Они будто дополняют друг друга и даже человек далёкий от танца, несомненно, проникнется чувствами к этому глубокому смыслу, заложенному внутри, пролив пару слезинок, что скопились в глазах, делая всё вокруг размытым. Потому что, несомненно, каждому знакома борьба, о которой рассказывает парень. Каждый день люди ведут борьбу и никому она не чужда. Рано или поздно всякая борьба заканчивается, будь то проигрыш или сорванный куш — она обязательно подходит к концу. Он побеждает, вот оно — то, ради чего он сражался. Все эти жертвы, на которые он пошёл, имели смысл! Вся его жизнь имела смысл! Когда мелодия раздалась финальным аккордом, его руки подняты вверх, обращённые к лучику, что дал ему надежду и смысл сражаться дальше, пытаясь ухватиться за него. Но совсем скоро он ускользает из его рук, не смея задерживаться, будто шепча о том, что его миссия выполнена и он должен продолжить сам, постепенно растворяясь, выполнив свой долг. Шатен закрывает глаза, не выходя из образа, держа забинтованные руки, направленные к потолку, ладонями вверх и изящно согнутые в локтях. Его волосы разметались по лицу, он вспотел и устал, вложив в исполнение двести процентов своих собственных сил. Он отсчитывает секунды до того момента, когда ему позволено будет выйти из образа. «…Три, два, один» - считает он в уме и расслабляется, открывая глаза и поворачиваясь лицом к своей команде и учителю. Он чувствует то, как его лёгкие готовы буквально скукожиться из-за того, что он не совсем правильно контролировал своё дыхание. Конечности немного подрагивают из-за того, что его тело было напряжено во время исполнения, да и перед этим он недостаточно размялся. Он готов скрутиться пополам, начав откашливаться, но с вероятностью в девяносто девять целых и девять десятых процентов если он не умрёт сам во время этого процесса, парня точно убьёт наставник, поэтому приложив все свои оставшиеся силы, он подавляет это желание, выпрямляясь сквозь усталость. Друзья смотрят так, будто ранее не видели ничего более абсолютно прекрасного. Некоторые открыли рот, кто-то вытаращил глаза в изумлении. Они, разумеется, знали, как потрясающе танцует он, но сейчас это было абсолютно новым уровнем. И так считает, и считал бы, кто угодно, кроме... — Это отвратительно, Осаму, — как гром среди ясного неба раздался строгий голос учителя. Щёлкнув кнопкой на колонке, выключив её и захлопнув крышку своего маленького ноутбука, он отошёл от своего стола, — Подъём, ноги в первую позицию. — Спасибо, Мори, — Дазай недовольно скривил лицо в ответ на замечание, изо всех сил пытаясь выровнять дыхание. Как обычно, Сенсей чем-то недоволен. Собственно, ничего абсолютно удивительного и нового сейчас не произошло. Весь немногочисленный коллектив с тихим вздохом встал с пола, откуда они наблюдали за Дазаем, облокотившись спиной на зеркала. Став в два ряда по два человека, в шахматном порядке, на расстоянии полутора метра друг от друга, они приняли первую позицию: ноги расположены на одной линии, пятки сведены друг к другу, носки разведены в стороны. Дазай скучающе осматривал помещение, что знал наизусть, словно свои пять пальцев, пока остальные выстраивались в нужную позицию: светлый зал, наполненный холодным белым светом, который постоянно ослеплял его чувствительные глаза, а зеркала во весь рост были расположены почти по всему периметру помещения, делая его визуально просторнее. Уже слегка потёртые от ежедневного использования деревянные балетные станки создавали иллюзию безопасности зеркалам. Небольшой стол Мори располагался в углу слева от входа, если стоять к нему спиной, а на нём всегда валялись какие-то бумаги, вероятно, весьма важные, и его маленький ноутбук, который он постоянно таскал с собой из дома в чёрном чехле. Перед столом стояли две просто огромные колонки, которые Осаму ненавидел — они всегда были слишком громкими, потому что у Мори была пагубная привычка — выкручивать громкость так, чтобы не только Академия слышала их, а весь округ, чтобы уши закладывало и даже собственные мысли услышать было крайне проблематично и не всегда это в принципе удавалось. А разноцветные яркие коврики для растяжки почти всегда, если были не нужны, свёрнутые стояли, опираясь на эти самые колонки. Единственное, что всегда смешило их всех — эти самые коврики, которые были до смешного детскими, что почти всегда поднимало им настроение и выбивалось из нейтральной серой цветовой гаммы. На стене, расположенной за рабочим столом Мори, единственной, где не было зеркал, висели полочки предназначенные для наград их команды, коих было достаточно много. Там же, рядом, висели благодарности Мори и грамоты, также заработанные их командой. — Что это было в конце, Дазай? Не руки, а тухлая скумбрия, положение должно быть твёрдым, — грубо прерывая скучающий осмотр Осаму, он становится в финальное положение подопечного, показывая пример — одна нога вытянута назад, едва касаясь носком джазовок пола, а руки, вытянутые к потолку, изящно согнуты в локтях, слегка расставленные и расслабленные пальцы, ладонями развёрнутые вверх. Он пристально осматривает учеников строгим взглядом. Сейчас его отросшие, будто бы специально "под каре" волосы собраны в хвост, что выглядело достаточно забавным, учитывая хмурое выражение лица. Он, как и все его подопечные одет в чёрную футболку и такие же чёрные треники, что являлось подобием их формы, — Вы колонна, стена! Напрягите мышцы, а не будьте безвольными куклами. Вы не должны дрожать, словно листья на ветру! Понятно я выражаюсь? — Понятно, Мори-Сенсей! — в один голос устало отозвались ученики — они изрядно устали за четыре часа тренировки. Дазай лишь закатил глаза, сумевший только к этому моменту более-менее привести себя в порядок. Препараты, как и их отсутствие, пагубно влияют на его выносливость... — Итак, хочу вам сообщить одну весьма занятную новость, — Мори встал ровно перед учениками, выходя из стойки и сцепив руки за спиной, выпрямляясь и обводя всех взглядом, — Кто из вас знает, что такое программа «World of Dance»? Все насторожились, не особо понимая, но подозревая, к чему вообще была упомянута такая крупная платформа, специализирующаяся на танцах. — Крупнейшее в мире танцевальное предприятие, — всё так же скучающе отозвался Осаму со своего места в первом ряду, он всё ещё был немного обижен и совсем чуточку зол на Огая, что тот так нелестно отозвался о его лучшем исполнении за последнее время. — Именно, — Сенсей щёлкнул пальцами в его направлении, подтверждая сказанное учеником, — Соревнования вновь проходят в Японии, мои любимые бездари. Нам с вами предложили пройти отборочные и попробовать показать себя на чемпионате. Они хотят глянуть, чему я вас научил. Нет. Только, блять, не это… Всем было известно, что Мори Огай — директор академии танцев в Йокогаме — был победителем первого соревнования «World of dance», проходившего в Японии, чем он очень, кстати говоря, гордился, храня в стеклянной коробке на полке кубок, выданный за победу в чемпионате. Слишком дорожа им, он не позволял никому прикасаться к этой драгоценности, сдувая с него пылинки каждый чёртов день на протяжении уже пятнадцати лет, будто попади на кубок лишний взгляд — он рассыплется, как и сам Мори вместе со своей Академией, и наступит грёбанный конец света. Четыре парня, из которых и состояла команда перспективных танцоров, их же курировал Мори, не на шутку удивились. Если Мори упоминает какое-то соревнование или конкурс — жди беды, в девяти случаях из десяти он заставит их участвовать в нём и отговорить его — дело бесполезное. Ох, они пытались. И в конечном итоге, это обернулось тем, что они участвовали не в одном конкурсе, а в двух, которые проходили с разницей в пару дней, причём в разных городах Японии. Так что, если они хотят жить, то лучше стоит принять очередную хрень, придуманную Мори, как должное и особо не возникать. Но никто не говорил, что они не предпримут маленькую попытку бунта. — Стойте, что?! — вспыхнул парень с неестественно белыми и весьма длинными волосами, заплетёнными в косичку, — Как мы, по-вашему, должны это сделать?! — На высшем уровне, Коля, на самом высшем. — он усмехнулся, учитывая какого было их мастерство в этом деле, развернувшись боком к ученикам и начав медленно сновать туда-сюда. — Но мы только вернулись с соревнований в Киото, у нас не хватит времени, чтобы подготовить новый танец, Мори-сан. — страдальчески отозвался стоящий рядом с Осаму парень с отросшими до плеч тёмными волосами — Фёдор. — Не беспокойтесь, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы всё прошло идеально. Во всяком случае, я зарегистрировал вас и подал заявку ещё неделю назад, так что выбора у вас не-ет. — приторно протянул Мори, явно довольный собой. Все четверо парней ни разу не удивились, потому что обычно Мори именно так и поступает — просто регистрирует их в конкурсе до того, как расскажет о нём, поэтому они просто устало вздохнули, осознав, что выбора у них действительно нет и придётся участвовать. И, будучи предельно честными, они были немного злы. — Итак, всё, что вам требуется знать: первый этап отборочных пройдёт через месяц, в Токио. Проходите по категории Upper division. Участие, к вашему счастью, проходит для нас бесплатно, потому что организаторы пригласили нашу команду*. И, как потом окажется, не только их… — Фонограмму я также прикрепил, — непринуждённо сказал тренер, чем вызвал напряжённую тишину среди участников, — И раз уж вы действительно только вернулись с соревнований, было бы и вправду жестоко готовить с вами новый номер к первым отборочным*. Вы станцуете свой старый танец, доведя его до совершенства за этот месяц. Кто-то хочет поиграть в «угадайку»? — рассмеялся Огай. Это не было его весёлым смехом, что и пугало. Если он подсунет им какую-то подлянку, они клянутся Богом... На самом деле, он действительно иногда бывал крутым, например, когда тренировка подходила к концу и они особо не тренировались. Ключевое слово «иногда», поэтому чаще всего он был просто полнейшим придурком, во всей красе и полноте этого слова. Повисла много о чём говорящая тишина. Они и представить не могли, что именно в следующий раз выкинет Мори, поэтому ожидать можно было всего что угодно, это же Мори, он может вообще что угодно. — Что ж, не буду томить, а то я уже вижу, как дымятся ваши черепушки. Итак, кто-то сделает ставки или что-то вроде того? — он выдерживает интригующую паузу, только чтобы подольше насладиться этими взволнованными и недовольными лицами. — Ну?! — нервно тянет Гоголь, не выдерживая такого напряжения. — Это будет «24К Magic»*, — шепотом произносит он, делая это удовлетворённое выражение лица, будто он только то спас чью-то жизнь. — Да! — крикнул они буквально почти что хором, поймав этот странный момент, когда кто-то делает что-то одновременно. Все они были в восторге и каждый из них мысленно благодарил великодушие Мори, что тот выбрал именно то, что они танцуют лучше всего, хоть и не танцевали его уже несколько лет. Этот танец был их лучшим творением, с которым они выиграли с десяток конкурсов не только в Японии и это было, вроде как, их гордостью или даже визитной карточкой. Последний раз они танцевали его… кажется, три года назад в Германии. Мори действительно спас жизнь, но не одну, а целых четыре. — И в качестве подарка для того, чтобы вы сделали мне одолжение и прилежно готовились к отборочным, я вас отпущу. Хватит с вас на сегодня, лодыри. — Мори не пришлось повторять дважды, и говоря начистоту, ему не дали даже договорить, чтобы четверо парней в эту же секунду одновременно кинулись к двери, потому что больше четырёх часов тренировки можно было сравнить разве что со смертью, — ЭЙ, А-НУ СТОЯТЬ, —громко воскликнув, Мори хотел было остановить их прямо на пороге, но дверь уже с ужасным грохотом захлопнулась, оставив Огая одного в студии, а из коридора были слышны лишь счастливые визги. Прижав ладонь к лицу в отчаянии он тихо вздохнул. — Дети…

***

— Не хочу-у-у!!! — Осаму лежал прямо на полу посреди их раздевалки, закинув руки за голову, скривив лицо и строя из себя великомученика, капризничая, словно маленький ребёнок, даже не удосужившись переодеться из своей тренировочной "формы", пачкая пылью свою чёрную футболку и свои уже поношенные треники, в то время пока другие уже были готовы накинуть верхнюю одежду и выдвигаться из Академии. Ей-богу, он напоминал совсем уж маленького ребёнка, которому отказали в покупке какой-то супер дорогой и ненужной ему игрушки. — Во всяком случае, у нас нет выбора, — зашнуровывая свои вансы, хрипло отозвался юноша с двумя отросшими, осветлёнными на кончиках, прядями у лица — Акутагава Рюноске, следом в очередной раз зайдясь в отвратительном кашле. Чёртова болезнь. — Как твои лёгкие, Рю? Уверен, что сможешь? — Дазай, всё ещё не соизволив хотя бы встать с пола, запрокинул голову, глянув на Акутагаву. Болезнь друга всё прогрессировала, а сам он становился менее выносливым, что сказывалось на качестве их исполнения. Выходя на сцену с больным участником, они все рискуют провалиться, а то и вовсе лишиться друга прямо на сцене. Каждая тренировка, каждое выступление для них — это риск. — Всё в норме. Уж три минуты на сцене, раз в месяц я точно выдержу, — безразлично сказал он, поднимаясь с лавочки и накидывая свою куртку. Он смирился уже давным-давно и лишь ждёт конца, выкладываясь на полную, и даже больше, каждый грёбанный день. — Как знаешь, — прикрыв глаза и отвернувшись сказал он. На самом деле, поинтересовался шатен лишь из соображений безопасности, а не великих чувств к другу. Он не мать Тереза, знаете. — Нам долго ждать, пока ты соизволишь поднять свою задницу с пола? — возмутился Фёдор, легонько пнув носком ботинка в бок Дазая, на что проходящий мимо Гоголь только посмеялся. Тот, издав что-то очень напоминающее слишком театральный и наигранный крик, будто его только что со всей жестокостью отпинали ногами, нехотя поднялся, отряхиваясь. Бинты, намотанные на руки и шею, намокли от пота и неприятно липли к коже, от чего хотелось поскорее прийти домой и снять их, запрыгнув под самый горячий душ, который только был у него. Шатен, не став даже переодеваться из импровизированной "формы", которую он носил на тренировки уже порядка пяти, или около того, лет, он накинул сверху свой бомбер, который явно был на пару размеров больше его собственного. Скинув свои чешки, переобулся в тяжёлые кожаные ботинки, чуть не забыв кинуть их в рюкзак. Закинув его на плечо только одной лямкой, поспешил за друзьями, которые терпеливо, хоть и раздражённо ждали у выхода из раздевалки. Выйдя на улицу из душного помещения Академии, Дазай и Фёдор синхронно, уже на автомате достали из карманов пачку сигарет, каждый свою, вытаскивая по одной "раковой палочке", как называл их Мори, хотя сам периодически баловался. Дазай закурил, пока Фёдор ещё рылся в куртке в поисках зажигалки и, явно не найдя, шумно и раздражённо вздохнул, на что Осаму, даже не глядя в его сторону, протянул свою — привычка. Прикурив от чужого источника огня, он на автомате кинул её в свой карман, затянувшись. Акутагава прошёл вперёд, опережая друзей и отмахиваясь от едкого табачного дыма, из-за которого лёгкие сводило болью. Остальные лишь тактично пытались выдыхать в противоположную от Рюноске сторону. Не хотелось убить друга раньше времени. — На базу, — Дазай протянул руку, покосившись на друга, — Заебал пиздить у меня зажигалки. — недовольно буркнул бинтованный. Гоголь внезапно возник рядом с Фёдором, и это было знаком для Достоевского, что пора поделиться сигаретой. Выудив из кармана незаконно и нагло спизженную зажигалку Осаму, он положил её в раскрытую ладонь друга, параллельно позволив Гоголю сделать затяжку из его пальцев. Они всегда курили одну на двоих, причём это было одним им понятный ритуал, курить сигарету, зажатую в пальцах Феди. Дазай с Фёдором часто машинально «крали» друг у друга зажигалки. И каждый раз кто-то из них либо обнаруживал у себя не одну, а три зажигалки, а кто-то и вовсе ни одной, и даже запасной источник огня куда-то исчезал. Лишь потом они совершенно случайным образом обнаруживали друг у друга свои зажигалки. //« — Вообще-то это МОЯ зажигалка! А-ну отдай! — А у тебя МОЯ! Отстань, купишь себе НОВУЮ!»// Будучи знакомы уже около десяти лет, они перестали обращать на это внимание, пока их зажигалки постоянно кочевали по карманам их курток и рюкзаков, а иногда каким-то невероятным образом они оказывались у Гоголя или даже Акутагавы. Хоть Рюноске и не курит, он носил все попавшие к нему однажды зажигалки с собой, потому что по-любому кто-то из оставшихся троих обязательно забудет зажигалку, а подкурить откуда-то надо, не будут же они, словно пещерные жители, камень об камень бить в поисках огня. Хотя эти трое и не такое придумать могут, нельзя же потерпеть до дома и не дымить. Абсолютно все, кроме Акутагавы, считали, что покурить после тренировки — дело святое, потому что Мори, явно желающий их смерти, выматывал этот чудесный квартет до такой степени, что не покурить после его тренировок — преступление против человечества. Однажды Огай вымотал их настолько сильно, что выйдя из Академии, Дазай и Гоголь и вправду легли на асфальт рядом с дверьми, в то время как Акутагава с Достоевским стояли над ними и смотрели как на полных идиотов, пока те ныли, что не доползут до дома. Мори, конечно, пиздецки сильно гонял их на тренировках по три, а в особо тяжёлых случаях и пять часов, но никто особо серьёзно не жаловался. Они четверо жили этими тренировками. Они были целым миром для них. Да и Огай особо не был "монстром". Скажем так, ещё одним родителем, если можно было так выразиться. Он буквально вырастил их как танцоров. С Мори они начали ездить по городам и странам, побеждая в большинстве соревнований. На них засматривались многие другие Академии, не раз предлагая несколько вакантных местечек, но каждый раз они предпочитали Мори и его Академию, отметая каждое из предложений сотрудничества. Прийти на всё готовое может каждый, но выстроить всё по кирпичику и камешку, взрастить таких сильных танцоров — нет. Если же предложение от других Академий поступали к кому-то одному конкретному — они моментально и однозначно отклонялись. «Хотите взять кого-то одного — не берёте никого» — сказал однажды Дазай. Все они "слиплись" словно пельмени в одной пачке до такой степени, что представить одного без остальных троих не представлялось возможным. Их видели либо всех четверых, либо вообще никого из них. Они идеально сочетались друг с другом: два клоуна в теле Дазая и Гоголя, один ничему не удивляющийся Фёдор, в рандомный момент вкидывающий что-то абсолютно смешное на серьёзных щах и молча ахуевающий от всех троих Акутагава. Казалось бы, что таких относительно разных людей может связывать, но… Танцы. То, чем горели они и требовали их души. То, в чём они нуждались, как в воздухе. То, что они потребляли с этим самым воздухом каждый божий день. То, с чем они слились воедино. Они не любили танцы — они жили ими, дышали, слились с определением, стали самим танцем и на этом их страсть не заканчивалась. Без танцев они никогда и не стали бы общаться друг с другом, но танцуя вместе каждый день на протяжении уже десяти лет — они притёрлись друг к другу, научившись принимать как должное даже заскоки каждого из них. Трое друзей, заметив задумчивый взгляд Осаму, который, храни его Господь, впервые за много недель молчал по пути на остановку, переглянулись. Несмотря на то, что тишина — то, что им нужно было, ничего хорошего его молчание не предвещало. — Ты как? — почти безразлично, но осторожно поинтересовался Достоевский, выкидывая свой окурок куда-то в траву щелчком, зажав между кончиками указательного и большого пальцев. — Даже не пытайся, Федя, — пожал он плечами, делая последнюю затяжку, перед тем как фитиль уже готов обжечь его тонкие пальцы, следом повторяя за Фёдором и выбрасывая окурок куда-то вдаль. — Ах да, извините, Дазай-сама-скрытность-Осаму, мы же, плебеи, недостойны знать, как дела у нашего Господина, — Гоголь выбежал вперёд Феди и Дазая, вклинившись в разговор и идя задом наперёд, делая по-театральному низкий поклон, пока из его уст ядом сочится сарказм. Споткнувшись о камень, который он не заметил благодаря своей выходке, он спиной налетел на идущего впереди всех Рюноске. Оба с громкой руганью рухнули на асфальт. Само хуже было Акутагаве, на которого упал, нихуя не невесомый, Гоголь. Николай, как обычно, устроил громкую сцену, паясничая и притворившись смертельно раненым, пока лежащий под ним Акутагава выглядел действительно умирающим, а Фёдор с Дазаем смеялись, вытирая слёзы, потому что это было объективно слишком смешно. — Да слезь уже с меня, придурок! — Акутагава скинул с себя Колю, поднимаясь и отряхиваясь. Федя подал Гоголю руку, чтобы тот встал, а не зарабатывал себе больные почки на холодном асфальте — Коля был болезненным малым. — Карма такая сука, правда, Коля? — улыбнулся Дазай, проходя мимо и оставляя их с Федей позади. Шут, как они все часто называли его за глаза, в спину показал Осаму средний палец, на что получил в ответ такой же — бинтованный прекрасно знал Гоголя и его выходки. Предсказать средний палец в спину от него не составляло большого труда. Добравшись живыми и, относительно целыми до остановки, они коротко попрощались, направившись каждый в свою сторону — Федя с Гоголем забрались в свой автобус, ведь жили вместе, Акутагава подошёл к подземному переходу, чтобы добраться до метро, а Дазай поспешил мимо остановки, сворачивая в проулок и по дворам направляясь домой. Он жил в пятнадцати минутах ходьбы от Академии, храни Господь её расположение. Поёжившись и укутавшись поглубже в свою куртку, благо её размер позволял это сделать, он ускорил шаг. На дворе уже октябрь и в этом году он отвратительно дождливый и холодный. Мерзость. **Решив не закуривать ещё одну сигарету, а покурить уже после того, как примет душ дома, он благополучно добрался до подъезда, забегая и направляясь на третий этаж, переступая через ступеньку, параллельно доставая из кармана ключи от своей квартирки. На своём третьем этаже, он облокотился руками на колени, запыхавшись. Голова слегка кружилась. «Пора бы завязывать с курением» — подумалось ему, пока он, разгибаясь и морщась, поплёлся к двери, вставляя ключ в замочную скважину. Обязательно, ага. С понедельника и начнёт Мысли о предстоящем горячем душе приятно расслабляли. Переступив порог и заперев дверь на засов, который открывался только изнутри квартиры, совершенно игнорируя второй замок, он небрежно скинул обувь, пнув её куда-то в угол, рюкзак запустив в ту же сторону, а курточку, не удосужившись повесить на крючок, положил на тумбочку. Пройдя сразу в ванную, которая находилась дальше по коридору, по правой стороне, он запер дверь на щеколду — пагубная привычка. Он прислонился спиной к двери, зажмурив глаза, для пущего эффекта закрыв их руками. Ему в срочном порядке требовалась темнота. Тяжело вздохнув от напряжения, он слегка нагнулся, всё ещё прижимая ладони к лицу. Он устал, а перегрузка слишком плохо влияет на его, и так изрядно уставший, организм. Такое иногда случалось, когда он пропускал приём лекарств, а тренировки длились дольше, чем он может вынести без таблеток. Его психика перегружена, а раздражителей сегодня было больше, чем ожидалось, и он выжал из себя максимум в Академии. Сердце стучало слишком громко, так, что отдавалось тупой болью в висках, голова стремительно начинала болеть, а дышать становилось тяжелее. Он сделал то, что от него каждый раз требовали окружающие, но ненавидел он сам. К большому удивлению Осаму, это всегда помогало, но он предпочитал игнорировать это, продолжая упираться каждый раз, но… сейчас рядом никого нет. Никого, кто сказал бы: «А я говорил!», поэтому он делает пару глубоких вдохов через нос, задерживая дыхание ровно на семь секунд. Он медленно отсчитывает, пока кончится эта пытка. Раз… Два… «Дыши!» Четыре… «Ты дома.» Шесть… «Осаму, немедленно успокойся!» Отсчитав «семь» он медленно выдыхает через рот и резко отталкивается от двери бёдрами, открывая глаза и начинает нервно снимать одежду. Пальцы не слушаются, но он сдерживает себя, чтобы не начать психовать, и ему удаётся. Скинув тренировочную одежду прямо на пол — аккуратностью он не отличался, он достал ножницы с полочки, которая удобно располагалась рядом с зеркалом, и разрезал узел из кончиков бинтов на запястье, кинув острый предмет на белоснежную раковину. Разматывая бинты на руках, которые шли от самых ладоней до плеч, обмотанные вокруг груди, переходящие на шею, он бросил их прям на одежду под ногами. Равнодушно, какими-то отречёнными и совершенно пустыми глазами взглянул на себя в зеркало — в прошлый раз он слишком туго завязал их и на теле остались следы от бинтов. Он устал улыбаться. «Отвратительно, Осаму» — подумал он сам о себе, передразнивая Мори, пока дольше чем надо всматривался в следы на теле и сдержал внезапно вспыхнувшее желание разбить это зеркало, чтобы никогда больше не видеть себя в нём. Зачем оно ему вообще? Лучше снять, что он обязательно сделает. Когда-нибудь. Наверное. Ступив на холодный акриловый поддон и закрыв дверцы душа, он выкрутил горячую воду на максимум, явно пожалев об этом пару секунд спустя, когда на него полилась чуть ли не лава, хотя по ощущениям именно она. Отрегулировав воду до комфортно горячей, он закрыл глаза, подставляя лицо под горячие капли. Хорошо. Рукой он облокотился на холодную стену, покрытую кафелем. Простояв так, кажется, целую вечность, он пытался держать свою голову относительно пустой от мыслей, но каждый раз, когда он оставался один в своей квартире — ключи от которой ему отдала мама и буквально подарила её Дазаю, после смерти его бабушки — это было практически невозможно. Рано или поздно он начинал лезть на стенку от мыслей, судорожно вызванивая Федю, чтобы тот составил ему компанию в каком-нибудь баре. Его зовут Дазай Осаму и в свои двадцать два года его послужной список составляли тринадцать попыток самоубийства. *** — Блядь… — прошептал он, сидя на кухне, глядя в телефон и делая очередную затяжку.

Пропущенный вызов от контакта «Мама»: 17

Замотанный в новую порцию свежих бинтов и переодевшись в чистую одежду, он ощущал себя немного лучше. Ожидая, пока чайник закипит, чтобы он смог выпить кофе, он набирает мать. Долго ждать не пришлось. Через два гудка она уже взволнованно лепечет ему в трубку. — Осаму, боже, почему ты не отвечал?! — она явно на нервах, звонкий голос бьёт в уши и ему приходится на секунду отодвинуть телефон от уха, чтобы не остаться глухим. — Прости, был в душе, телефон на беззвучке валялся, я только недавно вернулся. Ты знаешь, что он постоянно на вибро. — нежно отозвался он. — Знаю, но… — в трубке послышался всхлип. Блядь. Слышать это физически больно. — Мама, мне не пять лет. — Я понимаю, просто… Ты в порядке? — явно сдерживаясь, чтобы не расплакаться прямо в трубку, прошептала она. Нет. — Да, мам. Я в порядке. Он не в порядке. — Хорошо. Я просто испугалась, и чуть не набрала Мори. — чуть успокоившись сказала она. — Не звони ему каждый раз, если я не беру трубку, ладно? — Хорошо. Ты кушал? — маму Дазая не изменить, и в его двадцать два будет интересоваться, покушал ли её ребёнок. Он кинул мимолётный обречённый взгляд на холодильник, который — он точно знал это — пустовал. — Мама... — взвыл он. — Ладно-ладно, я просто переживаю. Твои таблетки нужно пить… — После еды, я помню, — перебил он мать, затягиваясь сигаретой, которая почти стлела в его пальцах. — Бросал бы ты курить, Осаму… — грустно прошептала она, услышав шумный выдох. — Я вроде уже взрослый мальчик, а? — печально усмехнулся тот. Непреодолимое чувство вины сдавило грудь, а в глазах защипало. — Для меня ты до самой своей старости останешься маленьким, Осаму. Нет. Прекрати. Это больно. Новый приступ вины, уже в тысячу раз сильнее, сжал его грудную клетку. — Ладно мам, я пойду, надо встретиться с ребятами, — сдавленно сказал Осаму, лишь бы прекратить это. Оно не может продолжаться больше, это больно.

больнобольнобольнобольно

Она всё понимает. — Конечно. Только, Осаму… — М? — отозвался Дазай, туша сигарету, от едкого дыма его затошнило. — Постарайся хотя бы иногда включать звук на телефоне, ладно? Ты знаешь, что я переживаю. Им не нужно было озвучивать, почему она переживает. Они оба понимают. — Хорошо, я постараюсь. Всё, убежал, люблю тебя. — ещё более сдавленно протараторил он, сдерживаясь, чтобы не разреветься прямо в трубку. Это всё усложнит. Не надо. — И я тебя люблю, сынок. //«И я тебя люблю, сынок»// Одного этого достаточно, чтобы, сбросив звонок, он сжал телефон в руках, прижав их к глазам, чтобы не плакать. Почти каждый их разговор заканчивается так. Желанием разбить этот треклятый телефон о стенку и пару раз приложиться кулаками, а лучше головой, о них, да посильнее, но останутся следы, и мама будет спрашивать. Он и так доставил ей достаточно проблем и слишком часто слышал её слезы, чтобы это начинало вызывать отвращение к себе на физическом уровне. Чайник уже несколько минут свистел, раздражая своим шумом, который, почему-то, стал в три раза громче. Вдох. Выдох. Успокойся. Подорвавшись с места, он выключил треклятый чайник дрожащими руками, снова закуривая, уже на нервах, и параллельно набирая сообщение.

Сообщение. Кому: Крысёныш 19:38

Через пол часа в «Люпине».