Не все холодное — мертвое

Одним из предметов, что волновал все существо Доктора, была анатомия, да и все строение человеческого тела в целом, как и любого другого живого существа. В голове часто имели место быть вопросы, где он часто вопрошал себя о том сокровенном, где хранится жизненное начало. В чем секрет самой жизни? Смелый вопрос всегда считался загадкой и чем-то таким греховно-запретным, что ученому хотелось наброситься на него со всей той жадностью, что Ева вкусила запретный плод. В конце то концов, наука и прогресс не стояли на месте, а единственной слабостью в этом деле есть, была и будет только лишь леность, а не страх перед законами Божьими. Бояться Бога? К черту! Ученые — не какие-то священнослужители, бдящие за порядками заповедей. Ученые на то и ученые, чтобы учиться и постигать до этого неизвестное, в том числе и физиологию с анатомией, порицаемые духовенством. Кажется, особенно набожные называли это практикой ереси. Каким же было разочарование врача, когда одних лишь сухих выдержек из несколько устаревших трактатов оказалось невыносимо мало. Однако это открыло путь к новым измышлениям и возможностям. Например, требовалось воочию лицезреть своими отвратительно кровавыми глазами процесс естественного распада и гниения мертвецкого тела. Наконец-то он сдвинулся с как бы смешно не прозвучало сравнение мертвой точки своего изучения устройства фундаментальных вещей. Благодаря строгому воспитанию мужчина не питал весьма популярного среди молодежи и людей постарше боязни перед сверхъестественным. Он был одним из тех немногих, кто отрицал возможность паранормального, вестником которого могли стать популярные в последнее время приведения с бледными, искаженными в непередаваемой гримасе лицами. Не то что бы их видели или могли хотя бы на капельку приблизиться к их разоблачению и установлению, что таковые действительно существуют и неупокоенные родственники продолжают утомлять даже после смерти... Всего лишь из-за романтических и пошлых романов о тех стали говорить все чаще и чаще. Раз призраки были нипочем, а темнота и подавно, то сомнительное времяпрепровождение в окрестностях захудалого кладбища не стало чем-то отягощающим или, например, пугающим. Доктор приходил не для поимки легендарных призраков, чтоб снять их на потертую фотокамеру — он пришел за тем, чтобы наблюдать. Видеть такие картины, которые оскорбляют чувства человека и вызывают непомерной силы тошноту, а у впечатлительных особ и обморок вовсе. Дни и ночи он проводил в полном уединении со смертью, в склепах и совсем недавних могилках, внимая неумолимый ход времени и деяния той, что зовется Смертью. Он видел, как увядает вся та необычная красота еще свежего тела, как оно превращается во что-то потустороннее, что хочется не иначе как отправить в Преисподнюю, ибо «это» более нельзя было называть человеческим существом порочного рода Адама. Тлен. Вот чем являлась презренная смерть. А человеческое тело — кормом оголодавших червей. Только с помощью просто нечеловеческих усилий удалось постичь ту тайну, что была необычайной и, возможно, величайшей ценностью мира. Все те бессонные ночи, проведенные с усопшими за вдыханием их гнилостного смрада от тела, позволили понять. Постичь то, до чего никто из просветленных умов не додумался! Это знание было самой сладкой наградой, что он когда либо получал или мог только пожелать обнаружить в своих ладонях, а не какого-нибудь совершенно другого ученого мужа. Прочие дилетанты, не стоящие ни его внимания, ни бесконечного терпения умерших, не мечтали даже прикоснуться к истине. Теперь, когда достопочтенный эскулап обладал безмерной властью, то он долго раздумывал, как употребить ее наилучшим образом. Он знал, как оживить мертвое, но сложность состояла в составлении всех структур так, чтобы повторить все тонкости крепких мышц, ниточек нервов и трубок сосудов. Создать себе подобного или же более простой организм? Дотторе долго колебался, перебирая в руках заметки, исписанные своим же почерком, чтобы точно вынести вердикт в сторону сложного прямоходящего или примитивного и убогого... Проклятый успех вскружил голову, и он был более чем уверен в безоговорочном успехе своей работы. Не было ни единого сомнения в том, что выйдет вдохнуть жизнь в существо, давно умершее без приложенной к природе руки Бога. Материалы, которые имелись под рукой, оказались недостаточно подходящими для воплощения человеческого венца творения не того безликого, а своего собственного. Это должен был быть организм совершенно иной и превосходящий живые: с большей силой, уникальным разумом и устойчивостью к хвори, скашивающей ежегодно добрую часть населения. На этом сложном и нездоровом пути стоило ожидать трудности и невзгоды, которые по велению судьбы окружили Доктора, будто терновым венцом. Сложность и дерзость замысла были столь же велики, как и доводы против него. Собственно, на этом и было решено воссоздать человеческое тело. Поскольку сбор нового человека из мельчайших частиц, тщательно подобранных, занял бы неприлично много времени, сил и ресурсов, то целесообразно оказалось выбрано «готовое» тело, в которое имелась возможность внести нужные правки. Так Франкенштейн оказался в анатомическом театре, где имел честь присутствовать в качестве студента когда-то давно. Жестокие глаза без особого интереса, в отличие от совсем молодых студентов, взирали на раздираемое препаратором тело и в мыслях играюче называли обнажаемые структуры человека под ножом. На трибуне пришлось присутствовать в качестве наблюдателя только ради давнего знакомого, занимающегося терзанием мужчины на столе. Дотторе интересовали свежие тела, которые он не побрезгует выкупить, если таковые удовлетворят его специфическому запросу. — Друг мой, вот эти поступили утром. Белая ткань срывалась с нагих тел одна за другой, являя за хлопковым барьером кожу белее снега и все как одно застывшие лица. Все перед смертью равны: и дети, и старики? Или после смерти?.. — Почему это тело лежит обособленно? Доктор кивнул головой в сторону совсем небольшой фигуры под белым. Она лежала поодаль от остальных и, если ему не показалось, то была заключена не сказать, что под накидкой, а в ней, из-за завязанных узлов в голове и ногах. Какая странность. — Ах, эта... — анатом в запачканном белом обеспокоенно поправил очки, переживая. — Выкупили незадолго до твоего визита. — Покажете? Мужчина с секунду помялся, но все же проследовал к таинственному телу и подозвал к себе ученого, раскрывая кокон. — Будь осторожен, — предупредили его обеспокоенно. — Нам только предстоит выяснить истинную причину смерти, а не греть уши россказнями близких о кожной болезни. Дотторе не удержал удивленного вздоха, когда скрывающее лик полотно брезгливо отбросили в сторону. На столе лежала до того юная девушка, что ее вполне себе можно было бы назвать не то что юной девой, а самой что ни есть обычной девочкой, граничащей с определением «девушка». Лицо бледное, будто восковое, а профиль аккуратный, как слепленный руками скульптора; нежные пряди удивительно красиво обрамляли усопшую свежей травой, растущей лишь по весне. Тело ее пусть и было небольшим, даже миниатюрным, но оставалось в целости. По крайней мере, мужчина не стал придираться к содранным лоскутам кожи, которые легко можно было восстановить, пришив другие. Возможно было кощунством платить за погибшую. Но большим неуважением к ее миловидному образу стало бы бездействие — нельзя было позволить истлеть ей под ножом такого же собрата в белом халате. Заполучив в распоряжение девичье, совсем свежее тело, Дотторе принялся за дело. Собранные части плоти вместе крепко сшивались шелковыми нитями в местах, где девочка не имела своей. Глядя на повреждения, было тяжело сказать точно, от чего же она истинно погибла: от кожной болезни или от методов, которыми пытались извести ее. Несчастная, должно быть, натерпелась перед тем, как покинуть свое бренное тело, издав последний вздох. Дотторе не такой, как те убогие и противные, не понимающие ничего, что было ясно его ученому уму. Он не какой-нибудь зверь, чтоб продолжать измываться уже над умершей. Он станет тем, кому ожившая будет лихорадочно нести слова благодарности о возвращении в этот мир и станет с ним говорить о выведении новой породы, совершенно новых людей вроде нее. Они будут холодными, имея на этом основное преимущество в виде устойчивости едва ли не ко всем невзгодам, что рушатся на плечи человечества уже не первое тысячелетие. Сосуд формировался эффективно. Швы обрабатывались с такой кропотливостью, что те можно было счесть не за грубые хирургические, а входящие в моду пластические. Скрупулезность била ключом что на бумагах, где велся подробный отчет собственных действий, что на практике с телом Коллеи. Да, так звали усопшую, если верить документам, полученным на руки при выкупе тела. Обыкновенно такие процедуры не проводились, но случай был совершенно иной, и тело бралось не в какой-то обветшалой хижине на окраине, а у доверенного лица. Который, ко всему прочему, также был связан путами Гиппократа с медициной. В промежутках между препарациями и сшивками, местами с подменой внутренностей, было интересно изучить сухое личное дело девушки. Коллеи — звучало красиво, правильно и коротко. Семнадцать лет, оборвавшихся в день рождения на совершеннолетие, не дали нежной женской красоте кануть в лету безрадостных дней. Шрамы от болезни интересно окрашивали и выделяли среди прочего материала, что был задействован при работе. Франкенштейн даже как-то в одну из бессонных ночей признался чистосердечно и себе, и бездыханному телу, что встреть он ее при жизни, то наверняка не смог бы устоять перед одним-другим комплиментом. Не из похабного стремления, о котором могло подуматься даже ему самому по началу. А всего лишь из-за чего-то неуловимого и влекущего, должно быть. Вроде перед ним холодное тельце, в котором он рылся бесчисленное количество раз, изменяя неугодные ему в качестве Творца вещи, а девочка словно кричала смотреть и изучать. Тусклая кожа до сих пор мягко ощущалась под подушечками пальцев, любовно выводящих новые узоры на еще нетронутой плоти и задевая местами старые. За работой проходили одна за другой темные ночи и светлые дни. Луна стала верной соратницей, пригревшей Дотторе в своих бесцветных лучах, будто нечестивое дитя ночи из ужасающих романов. Она же освещала и невероятное творение, заставляя сиять белый бархат кожи, будто горный хрусталь. И если тело Коллеи оставалось без изменений в общем смысле слова, то вот сам Доктор исхудал, осунулся и побледнел, трудясь безвылазно круглые сутки с редкими и короткими перерывами на пищу. Еда не приносила удовольствия, служа скорее тем неполноценным топливом, которое тратилось слишком быстро на создание, будто вытягивающее все жизненные силы. Под глазами давно залегли мрачные тени утомления, которые никто не мог видеть в его аморальной мастерской, расположенной вдали от галерей и лестничных пролетов. Обустроиться он решил на чердаке, где ни его, ни творение из мертвого не потревожат обычные обыватели, вроде редких слуг или вдруг посетивших его редких гостей в имении. Будь на то возможность, то тело девочки запрятал бы куда дальше возможного, чтобы ни одна живая душа не смела и глазом взглянуть на предмет его длительных стараний, повлекших за собой резкое снижение веса и концентрации. Франкенштейн не смел уделять внимание чему-то, кроме себя, своих записей и Коллеи. Он мог подолгу вести с ней заумные беседы, восхвалять ее крепкое для опытов тело и необычный цвет глаз, скрытый за поблекшей роговицей. Они — их глаза: живые красные и мертвые фиолетовые, были схожи в необычности. Дотторе никогда не встречал фианиты в человечьем обличии, как и рубины, передавшиеся в наследство от почившей слишком давно, чтобы вспоминать, матери. К этой женщине питались смежные и отдаленные чувства, не похожие на ненависть, но и на любовь тоже. Однако глупо отрицать принадлежность глазных яблок к алому, как и их невероятную способность видеть достаточно зорко, чтобы одной ненастной ночью они наконец узрели результат нечеловечески тяжелых трудов. Узреть создание, в которое собирался вдохнуть жизнь. Ничто не смело отвлекать Доктора от познания запретного и в доме не было ни души. Ноябрьский дождь уныло бил по стеклянным окнам, последние свечи догорали к тому страшному часу ночи, в котором блестела она... Коллеи сияла, возвышаясь над венцом творения природы — над человеком! И была больше, чем простое мертвое тело. Пока что мертвое... И все же глаз не мог не радоваться, глядя на идеально подобранные части для замены тех немногочисленных неугодных. Она была совершенством. Творение превосходило все ожидания и определенно стоило утраченного сна и времени... Но вот в груди вдруг взыграло с новой силой не чувство восхищения или, например, удовлетворенности. О себе дало знать отвращение. Два года самозабвенных работ, трата здоровья, ресурсов, в том числе и денежных, длительная изоляция в мастерской, где единственным собеседником была извечно молчаливая Коллеи, которая теперь знала все то, что творится на уме у мужчины. Два долгих года на попытку обуздать смерть и покорить жизнь... Теперь, когда труд окончен, было пусто. Больше не к чему было придраться в девичьем теле, как и в толстых стопках пергамента. Он устал, а она вяло пришла в движение, моргнув. Это не вызвало никакого фурора. Оставив девочку с глазами цвета фиалок одну на холодном столе, Дотторе побрел в свою спальню, испытывая пренеприятнейшую тошноту. Такая преследовала его с тех самых пор, как появилась бессонница, и сегодняшняя ночь не должна была стать исключением. Он долго и мучительно ворочался, не мог заснуть. А когда в сон все же провалился, то был растерзан мерзкими видениями перед глазами: прекрасная девушка шла по улице Ингольштадта. Он в восхищении обнял ее, успел оставить поцелуй на ее губах, как вдруг они омертвели, стали холодными. А черты ее нежного лица приобрели искаженный, затхлый вид, и вот на руках была уже далеко не цветущая молодая женщина, а труп родной матери. Она была в похоронной вуали, в складках которой копошились малые и большие белые черви. Он в ужасе проснулся. На лбу и груди у него выступил холодный липкий пот, зубы предательски стучали, а тело свело продолжительной судорогой. Он метался по простыням в бреду, пока в мутном свете луны, сочащимся сквозь ставни, Доктор не увидел силуэт. Тонкое аккуратное тельце невысокого роста, зеленые пряди, казавшиеся в мутной луне черной тиной. Когда же тонкая рука приподняла полог кровати, то Франкенштейн увидел, будто горящие огнем глаза. Фиолетовый цвет был до того ярким и живым... — Доктор... — сухой тонкий рот растянулся в улыбке. Коллеи! Ох, его Коллеи встала и говорила! Но Дотторе не мог без содрогания от гнусности трупа смотреть четко и говорить внятно. Он не мог даже слова произнести, да что там, хрипа! — Милый Франкенштейн, — позвали его повторно, потянувшись. Дотторе видел перед собой то, что сотворил своими руками. Видел осторожное молодое женское тело, видел на нем свои швы и следы вмешательства, равносильное надругательству! Он видел эти невероятные глаза, обволакивающие холодящим кожу бархатом! Но это было трупом. Никак не живой женщиной. Она, кажется, что-то еще говорила, но мужчина не слышал, будучи оглушенным страшными ударами своего сжавшегося сердца. Он ощущения пульса не то что в каждой крупной артерии, а и в каждом мелком сосуде, врач готов был лишиться чувств немедля от поражающей слабости перед чем-то не рода человеческого более. Создание было далеко по виду от того, что описывал Данте. Однако не умоляло трепета и животного страха перед недышущей округлой грудью. — Любимый... Он бросился прочь из покоев, когда ложе промялось под острыми коленями стройных ног девочки. Доктор перепрыгивал через ступени, ведущие вниз, и укрылся на ночь во дворе, сквозь громкие удары сердца. Так голову разрывали страшные мысли, отовсюду мерещились звуки легких девичьих шажков и все те же страшные хрипы. Страшная ноябрьская ночь стала единственным пристанищем Франкенштейна, оживившего девочку. Тьма, будто тоже испугавшись неживое отродье, притеснялась к нему в поисках обоюдного утешения. Они стали двумя отвергнутыми нормальным миром скитальцами, став вдруг частью потустороннего и загробного. Руки ночи были омыты людскими злодеяниями, а Дотторе — непозволительным нарушением естественного хода вещей. Кровь не омывалась, как положено, с рук целыми годами, будучи стертой обычной водой. Будто в назидание о содеянном, он по прежнему мог видеть багровые всполохи на коже, оставленные телами безымянными и миловидной Коллеи. Ее холодная кровь ощущалась ледяной коркой на отвратительных Господу руках ученого, став своеобразным клеймом за преступление. От ужаса Дотторе, обычно отрицающий мистику и религиозные течения и, разумеется, чудо, готов был пасть коленями наземь, сложить свои грязные руки и взмолиться впервые в жизни о прощении. Он бы согласился на любую помощь, даже основанную на удивительных явлениях и добрых знамениях, лишь бы обратить время вспять и отказаться от неестественной затеи. Но вместо того Франкенштейн упал на колени от умопомрачительной слабости. Не будь ночи, то он определенно сгорел бы со стыда и от пережитого унижения наложил на себя руки, не страшась библейского страшного наказания за самоубийство. За уходом из жизни в дурных газетенках наверняка поползли бы небольшие абзацы о кончине выдающегося ученого и дальнейшие осуждения, вскрывающие всю самодеятельность относительно трупов. Даже стала интересна реакция родных девочки на ожившее тельце дочери, которую не погнушались продать... На улице за мыслями он провел с несколько часов, вплоть до первых признаков восхода солнца. Темная мгла преобразилась, став менее плотной и позволяющей разглядеть некоторые очертания, каждое из которых казалось силуэтом девушки в разных объемах и высотах. Он начинал замерзать, и через недоверие к своему сознанию было принято решение возвратиться в дом, уповая на то, что все оказалось галлюцинацией утомленного сознания и неверным взглядом алых глаз. Половицы, обычно хранящие молчание, поскрипывали при каждом неуверенном движении бледного ученого. Он, будто партизан, старался не создавать шума и быть как можно менее заметным, чтобы исполнить возложенную на героические плечи миссию. Такой стала проверка истинности бредового помешательства, что было ночью, хоть плечи его были ссутулены и ослабленными. Он шел по лестнице наверх, как кошка, и наконец остановился перед дверью в свои покои, откуда был совершен побег. Доктор, поколебавшись с целую вечность, будучи атакован страшными волнениями, опустил ладонь на ледяную ручку и бесшумно опустил ее вниз, входя так опасливо, будто был вором. Вороватую манеру поспешили принять и его глаза, рассматривающие комнату, погруженную в беспросветную черноту. Благо, зрачки, попривыкшие к отсутствию освещения, могли разглядеть частичное убранство спальни. Дотторе посмешил осмотреть комнату от периферии к центру, оставив тем самым свою постель в качестве «десерта». Вовсе не потому, что ее было проще всего обыскать, а потому, что боялся. И если помешательство мозга было реальным, то чудовище могло притаиться в складках постельного белья. К нему Франкенштейн совершенно не спешил подходить, дабы удостовериться в ошибочности своего метода. Но за тем колебанием шло время, постепенно сильнее светлело, и вот Доктор уже стоит у края своего места отдыха и осмелился приподнять полог, также, как это сделал и оживший труп. Ученый всеми силами надеялся, пока двигал рукой, что никого не обнаружит на месте сна, однако все надежды разбились в один миг. На его постели, в его одеялах, на его подушках лежала голая девушка с блаженно закрытыми глазами. Тело не дышало, не издавало ни единого звука, прижимая к себе еще, должно быть, мокрый от пота врача хлопок. Головокружение пошатнуло ученого мужа, и он в ужасе коснулся своего рта дрожащей ладонью, чтобы, не дай Боже, закричать. Кричать от поражения, от феерического успеха своих трудов, который вдруг подавил собой всепоглощающий животный страх перед неизвестным. Потрясающе! Он сделал это! Привел в порядок мертвеца и заставил его двигаться, даже говорить! И внезапная эйфория заставила биться сердце куда быстрее, опьяняя действительно стоящим успехом. Словно не было никогда того ужаса и бегов во дворе своего пристанища. Все это казалось таким отдаленным и несущественным, что Франкенштейн дал себе волю в мыслях удовольственно представить себя награде и провести приятные вечера среди ученых за рассмотрением благого применения живых мертвецов. О, как же широка была область их применения на предприятиях, шахтах и других опасных работах... И затея все же не отвращала своей аморальности перед лицом слепой прибыли. С остуженным пылом Дотторе поджал иссушенные губы, рассматривая труп на своем ложе. Трогать Коллеи он не осмелился, как и глазеть хоть еще одну лишнюю секунду, потому поспешил отшатнуться от проклятой кровати, которую стоило бы после осквернения мертвой плотью сжечь. С «чисткой» он решил повременить, а вот с письмом близкому товарищу нет. Ледяные пальцы в панике выводили пером символ за символом, изредка прерываясь на чернильницу, чтобы после, наскоро набросив на себя черный плащ, броситься вон из дома уже повторно. Путь Франкенштейна лежал на постоялый дом, куда обыкновенно приезжали дилижансы и кареты. Собираясь уже зайти, он остановился, вздрогнув всем телом, когда услышал громогласный, почти что вопль: — Милый Франкенштейн, — то оказался Клевраль, заполучивший за пару казусных и стыдливых случаев второе имя — Панталоне, в честь небезызвестной итальянской комедии, как это сделал и сам Доктор. — Отрадно тебя видеть! Всякое появление дорогого друга всегда приносило уйму удовольствия и теплых, дружеских к чувств к такому же образованному человеку, с которым до страшного было приятно вести разного рода беседы. Но к несчастью, раннее утро и глубокую ночь опорочило чудовище с ликом юной девы. И все же, невзирая на траурное завершение исследования, Доктор поспешил сердечно ответить на приветствие товарища, направившись к колледжу Дотторе. Панталоне счастливо делился своей долгожданной одобренной поездкой в Ингольштадт: — Только представь себе, дорогой, как трудно было убедить моего отца, что все нужные человеку знания заключены в благородном искусстве бухгалтерии, — он усмехнулся по-лисьи так, как умел только он один, сея тем самым в груди Доктора уже не в первый раз сомнения относительно отсутствующей животной натуры. Франкенштейна всегда удивляла та непостижимая загадка существа Клевраля, не любившего все те вещи, что имели хотя бы малое отношение к научному миру, в котором существовал ученый. Собственно, не взирая на некоторое презрение к «умникам и заучкам», дорогой друг весьма хорошо имел и вел товарищеские отношения. — Безмерно рад слышать о твоих успехах, — Дотторе сдержано улыбнулся, ощущая, как Панталоне вновь несет в страшную пустыню, где вместо песков — блестящее золото и чеканные монеты. — Расскажи, как обстоят дела у родных и близких моему сердцу? — Они здоровы, и все у них благополучно, Виктор, — он усмехнулся, обнаружив на лице ученого крайнее недовольство и, возможно, отторжение к имени. А после вдруг принял серьезный собранный вид и, поправив очки на кончике носа, осмелился говорить дальше. — В отличие от тебя. Что с тобой? Почему вид твой так бледен и нездоров? Франкенштейн тяжело вздохнул, растирая осунувшееся лицо будто задеревеневшими ладонями. — Ты прав: мои дела идут не лучшим образом... — он позволил себе нервную усмешку, грозящую перерасти в полноценный истерический приступ, и смахнул с горящего лба выступившую ледяную испарину. — Я думал с этим делом оказалось покончено, однако отбилось от моих рук и... Ох, Клевраль, я не знаю что мне делать! — Настоятельно рекомендую прилечь, отдохнуть, милый друг — у тебя такие страшные мешки под глазами, словно ты вампир, не знавший сна уже третье столетие! Честно, сердце разрывается от теней у твоих век и белой кожи... Дотторе весь извелся, выслушивая упреки близкого товарища и вынашивая в голове жуткие картины, какие успел высмотреть в беспросветной тьме, и мысли, которые извивались трупными червями еще в живом мозге. Ученый даже не заметил, как здание колледжа показалось перед ними, а там уже и своя квартира — дом, где ожидал живой мертвец. Стало совсем не до приятеля, который грозил раскрытием неэтичного действа, и письма, которое было написано на скорую руку и предназначалось за тем, чтобы лишний раз не поворачивать язык в произношении убогого. Дрожь пронимала все тело, стоило только подумать о реакции дорогого Анри — так звали его, который станет вникать в щепетильное положение Франкенштейна. А ведь мужчина собирался вывалить груз ужасного на него! Он оставил Панталоне обождать с пару минут внизу, а сам бросился сломя голову по ступеням наверх. Требовалось разведать и узреть все повторно своими собственными глазами, прежде чем принимать гостей. Ученый стоял у двери в спальню, не решаясь ее открыть, как глупый ребенок, страшащийся чудовища за ней. И за тоненькой преградой действительно могло быть оно, но, преодолев себя, он дернул за дверную ручку и не увидел никого постороннего. Ни в комнате, ни на постели, где ютилась воссозданная жизнь. — Друг мой, в чем дело? Ведете себя так, словно в квартиру проникли... Он постепенно смолк, кажется, обнаружив нечто, что могло отвлечь. Затем заговорщецки рассмеялся. — Вот уж не думал, что дело станет быть проблемным из-за женщины, — Панталоне шагнул к обернувшемуся бледному Доктору, держа подобранный предмет. — Успел в мое отсутствие обзавестись любопытной особой? Франкенштейн не стал отвечать на ехидные выпады, предпочтя вынуть из рук клочок пергамента, где старательно было выведено... — Ты знаешь, где меня найти, милый, — тут же процитировал Клевраль, кокетливо похлопав своими необычно длинными ресницами. — Так где же разыскать твою близкую подругу, чтоб рассмотреть в живую ее дивные губы? — Избавь меня от своего неуместного сортирного юмора, Регратор! — бледноликий выдернул клочок бумаги и прочел ровно то же, что протянул гость. Только глаза наткнулись и на след от губ, как будто помадный, но глаза врачевателя могли точно сказать, что это была засохшая кровь. — Дело в разы ужасней, чем ты думаешь!.. — С женщинами действительно бывает много хлопот, — все никак не унимался он. Друг все продолжал говорить своим, все равно что змеиным языком о трудностях на любовном поприще, о женщинах разных мастей и состоятельности. Даже заговорил про идеальную женщину по своим меркам, о которых не то что бы хотелось и нужно было знать. А следом дал советы и по укрощению особенно строптивых юных леди, на представительницу которых он напоролся. При иных обстоятельствах Дотторе мог бы принять критику товарища, как принять и часть изреченного к сведению. А не в подвешенном богомерзком состоянии, когда двое живых общаются в проклятой комнате, а мертвец находится где-то поблизости, слыша вульгарные речи Панталоне и видя ужасающее состояние Творца. — Отлично, да. Я тебя понял, — отмахнулся от него Доктор, валясь без сил на стул за разгромленным письменным столом. — Я так и сделаю... — Доктор, выглядишь еще хуже, чем до моего визита на твою квартиру — так обеспокоен пленительницей своего одинокого сердца? — Ох, если бы, Анри... Если бы... Все душевные расстройства, волнения были отданы не удивительной женщине, зацепившей своеобразный нрав, а хладному трупу с по настоящему дьявольским лицом, влекущим и манящим за собой. От беспокойства у Дотторе поднялась температура, а разум его пребывал в таком ужасающем раздрае, что перед глазами плясали яркие огни бреда и как бы то не оказалось странным, Клевраль. Один другого выхаживал со всей осторожностью и милосердием, проявляемым к больным разного вида. Более того, из-за дружбы и специфического образования Франкенштейна было легче составить и скорректировать нужную помощь, которая первые несколько дней даже не имела должного эффекта. Право, в какой-то момент бедный Панталоне даже испугался, что горячка друга могла оказаться фатальной для измученного умственными трудами тела. Но, к счастью, Бог решил поиздеваться над лекарем еще в качестве наказания и все не призывал гнилую душонку к себе. Ученый даже успокаивающе взмолился на свой разум, который счел не нужным посвящать приезжего товарища в дела жизни и смерти — признаваться в самом страшном грехе из совершенных. Сдавать себя в качестве негласного Творца, вдохнувшего имитацию жизни в юною усопшую. Письмо так и осталось нетронутым в кармане плаща, повиснувшего на спинке стула. Доктор поправлялся ужасно медленно, и если бы не поражающая самоотверженность Клевраля, то на одного Франкенштейна в роду и среди никогда не встречаемых однофамильцев могло бы стать меньше на одного. И хоть говорили с ним на отвлеченные темы, не касающиеся науки, к которой даже такой целеустремленный ученый стал испытывать не то неприязнь, не то что-то пока что неясное, а страха перед чудовищем это не умоляло. Всюду мерещилась бледнота голого тела. Везде прослеживались фиолетовые омуты. Повсюду была Коллеи и занимала всю голову ученого мужа. Девчонка стала самой главной и страшной болезнью разума и тела Франкенштейна, насылая свои образы волной холеры за прошедшей недавно чумой. Они с реальными болезнями работали сообща и скашивали окрепшего ученого раз за разом, не позволяя покинуть своей постели, и не отпускали Регратора, не покидающего ни на миг своего дражайшего друга. Только он удостоился права слушать весь тот бред о телах, смерти, девочке и галлюцинациях, когда находился пик температуры в лихорадку. Но и та начинала отступать, давая место все еще блеклому, но уже более человечному окрасу кожи, оздоровленному виду и сравнительному спокойствию, не считая все еще остававшихся при Докторе глубоких синяков. Теперь мужчина, как окрепший ребенок, мог самостоятельно есть и ходить, не опасаясь внезапного падения от дурноты или, например, неумелости, вроде той, что прослеживалось в малом дитя. Коллеи прекратила посещать его во снах и ласково звать в обострение болезни. Словно девушки никогда и не существовало, а единственное, что напоминало о проваленном исследовании с точки зрения этики, оказался потертый кусочек со следом двух пышных губ, которые при жизни выглядели бы желанней любых других среди юных леди. С пропажей эксперимента стало проще дышать, да и жить в целом. Как и слушать местами убогие речи Панталоне, просачивающиеся с привычным обыкновением, с которым Дотторе ничего не мог поделать. Теперь, когда Анри сидел покорной сиделкой подле его больного тела, нельзя было сказать и слова против этого болтливого мерзавца. — Я уж было понадеялся на твою печальную кончину, Доктор, а ты теперь живее всех живых, хоть и выглядишь мертвее мертвого, — Регратор из под опущенных глаз наблюдал за Франкенштейном, завязывающим тугой шейный платок у зеркала. — Очень лестно слышать от близкого друга, должен признаться, — он фыркнул, не удосуживая Клевраля, сидящего за горячим чаем, и мимолетным взглядом через отражение. — Отвешивать комплименты мужчинам явно не твой конек. — Будь это моей стезей, не думаю, что мы сошлись бы... — Ты так думаешь? Врач развернулся к Регратору, складывая руки на груди и заинтересованно заламывая светлую бровь. — Просто знаю, Доктор, — оставив мужчину без толкового ответа, он шумно отпил чай. — Как будет угодно, — ученый не стал продолжать бессмысленный разговор, который они с гостем часто начинали, чтобы уязвить и выяснить какие-нибудь интригующие детали в душевных потемках. С самого раннего утра, как только врач ощутил облегчение, пришедшее спустя неприлично долгих срок, он суетился, хозяйничая по своей квартире и управляясь с оставленными где попало книгами, инструментами и даже тем, что могло пригодиться ему в качестве вспомогательного инструментария при создании живого, больше не беспокоящего. Только недавно мужчина удосужился омыться, причесать торчащие во все стороны волнистые кудри и надеть что-то более божеского вида, чем пропитанная насквозь потом рубашка. Чистый хлопок и шелка были чрезвычайно приятны к телу. Он подбоченился одной рукой, когда с чашкой в другой подошел к окну, чтобы заглянуть на улицу. Дневной свет слепил отвыкшие глаза и заставлял их слезиться, но такая малость не умоляла желания созерцать дальше и встречать вроде сменившийся, а с другой стороны и нет, уклад обычных глазу вещей. Все равно серая убогость. — Ах, точно, дорогой друг, — попомнив о чем-то, мужчина, поправив очки, поднялся с места и ступил ближе к созерцающему, но недовольному Франкенштейну. — Вас уже несколько дней дожидается письмо. На нем значится твоя фамилия. — О, вот как, — хмыкнул Дотторе, оборачиваясь к Регратору в теплых мехах. — Я обязательно займусь им позже. Сейчас моя главная забота — ты, Клевраль. Скажи, чем я могу быть тебе обязан за то, что ты для меня сделал? Уж я знаю, как тяжело справляться с пациентами в бреду... — Дотторе, брось эти любезности! — Панталоне растянул губы в едкой улыбке, отставляя чашку в сторону собеседника. — Ты же знаешь, что лучше всего меня благодарить малозначимым чеком на небольшую сумму. Франкенштейн уже по привычке сощурил глаза и задрал бровь так высоко, насколько это возможно. — Но с тебя мне ничего не нужно, милый друг. Будь здоров и постарайся совершить настоящий фурор в своем неотесанном научном мире, как ты того и желаешь. Вот и все мои пожелания, Франкенштейн. — Уже отправляешься в путь? Доктор заинтересованно склонил голову в бок, наблюдая за собирающим свой не сильно крупный багаж банкиром. — Приходится. Но я рад, что мой небольшой отпуск затянулся и был проведен рядом с тобой, пусть и при печальных обстоятельствах... Ах, кто же эта особа... — Даже не думай начинать эту ересь, — мгновенно не выдержал он, закатывая рубиновые радужки. — Иначе окажешься на месте препарируемого, Регратор. Я не шучу. Как бы устрашающе не выглядел и не звучал Франкенштейн, а удивительно расслабленный Панталоне только сдержанно отсмеялся, как после хорошей шутки. — Пообещай мне, что не станешь насиловать мое тело после какой-нибудь незапланированной кончины. Мой отец будет не рад такой демонстрации дружественных чувств и чистых намерений! Засидевшийся гость весело повернулся на каблуках сапог и поспешил прошагать к выходу, не без удовольствия отмечая и докторскую поступь следом, как и малодовольное бурчание: — Даже не надейся. Мне будет лишь в радость вскрыть такого любострастца, вроде тебя — всегда хотелось узнать, что такого в мозгах у тех, кто думает и живет одними лишь богатствами да женщинами... — Удивительно, что мне это говорит ученый, принявший в качестве главного вожделенного объекта несущественную науку и таинственную девицу, о которой бредил, пуская слюни на подушки! — Клевраль издевательски обернулся через плечо, щурясь настолько, что глаза оказались будто бы закрыты. — Ты мне только скажи: она настолько хороша? — Если ты о науке, то да, дорогой друг. Она слишком хороша, чтобы ты осквернял ее своей непочтительностью. — Значит и девушка не хуже. Буду в тебя верить Франкенштейн, и в твои начинания, которые слишком заумны для меня, тоже, — запахнувшись поплотнее товарищ ученого ступил прочь из дома, вскинув одну лишь только ладонь в перчатке на прощание. — Береги себя! Стоило только говорливому другу покинуть границы пристанища человека науки, как Франкенштейн ощутил всю тяжесть одиночества, в котором существовал все свое юношество и взрослую осознанную жизнь. Серые стены дома резко задавили и стали душить, лишая возможности вздохнуть без затруднений и свежим взглядом всматриваться в окружение. Все внимание с пришедшей тишиной обратилось к закрытому окну, о которое снова забился дождь, как и в ту самую роковую ночь, изменившую ход мыслей ученого. Оно не было распахнуто, как тогда, и не давало несбыточных, но желанных мечт о побеге существа, дарующим истерзанному разуму покой. Уж лучше зашториться и приготовиться к тому, что станет дальше ожидать, чем уповать на милость Божью и сомнительное благоразумие мертвой девушки. А пока глаза взметнулись к опустевшим лишь на часть чашкам чая, испускающим последние сероватые пары от разницы температур, и конверту на столе рядом с сервизом. На пергаменте действительно красовалась именитая фамилия, как и говорил Клевраль, но Доктор не спешил вскрывать конверт, а потому только смахнул в ящик стола, собираясь заняться им позже, после посещения своей мастерской. Сердце забилось столь же часто от охватившего волнения уже в привычной манере, а ноги машинально подводили к запертому чердаку, откуда мог доноситься совсем незаметный или едва ли отчетливый аромат химических реактивов, применяемых в больших количествах в прошлом. Специфические запахи только придавали мрачности тому скрытому пристанищу жизни и смерти, где Творцом становился сам ученый. Однако это не отвращало визита, а лишь подстегивало и приятным трепетом от долгой разлуки с местом, в котором он провел без отдыха около двух лет, потея над мертвецом. В мастерской было так же, как и в ту ночь, когда с реконструкцией тела было покончено. Впрочем, ориентация некоторых вещей была не такой, какой оставалась изначально, а в пыльном воздухе четко ощущалось чужое, едва ли уловимое присутствие. Словно хищник неизвестны затаился среди мрака и разваленных столов и украдкой взирал на пожаловавшего хозяина угодий. — Ты здесь, не так ли? — поборов себя и свои страхи Доктор сумел повернуть свой, кажется, успевший прилипнуть к верхнему небу язык. Невзирая на возможность побега создания, было лучше всего обыскать не только всю квартиру, но и треклятый чердак, где по прежнему оставалась добрая часть вещей для препараций и ведения иного рода исследований. Тишина и жалобное завывание сквозняка стали ему ответом и его же пленителями в абсолютном одиночестве, без близкого Клевраля. — Ты можешь выйти ко мне, я — твой Создатель, и желаю тебе лишь блага! Зайти он решил с иной стороны, которую боялся, как ребенок крупной собаки. Словами не передать, как сильно сжималась напуганная грудь и как глаза метались из стороны в сторону, надеясь отыскать ту бледную форму и зеленые локоны волос, не утративших блеска даже после длительной смерти. — Вот как, хорошо, — Дотторе демонстративно прошелся по рабочему помещению, разглядывая с трепетом сравнительно свежие следы голых стоп на запыленных половицах. Она точно была в доме все то время, что гостил Панталоне, а сам мужчина болел. — Тогда, стоило бы сюда направить служанок для генеральной уборки... И отступая от стола, где должно было лежать тело, Франкенштейн услышал шорохи, как от пищащих крыс. Обнаружил шумы и глухие стуки отовсюду, а совсем рядом уже и тяжкое дыхание и леденящим кожу касанием вокруг корпуса. В спину буквально влетели со всей силы. — Нет! Ученый пошатнулся, со сдавленным криком, ощутив, как сердце едва ли не вырвалось из груди, а сам он чуть ли не потерял чувства от ощущения мертвой плоти, которая ко всему прочему еще и говорила. — Милый Франкенштейн, они убьют меня! Франкенштейн остолбенел, будто превратился в ледяное изваяние. Он часто задышал и, не смея двинуться с места, оказался прикован глазами к окровавленным ладоням девочки. Он пожалел о своем визите в это оскверненное место. — Мой хороший, милый, любимый Франкенштейн... — Чья... Чья это кровь? — Моя! — незамедлительно отозвалось творение, сдавливая Создателя в кольце из конечностей с еще большей нечеловеческой силой. Ученому вдруг показалось, что полудуги ребер хрустнули под нечеловеческим натиском девичьих изящных конечностей. Девочка словно и не принадлежала к женскому виду, а оказалась скрытым в маленьком теле грубым и сильным мужчиной. — Когда ты бежал прочь, я сначала легла отдохнуть... А когда я услышала несколько пар ног, то бежала на чердак, где по неосторожности поранилась, — создание задрожало всем хладным телом и сухо всхлипнуло. — Я же мертва, да? Поэтому моя кожа так легко рвалась и безболезненно сшилась обратно? Дотторе все больше и больше ощущал, что с каждым ударом взволнованного сердца он готов упасть на пыльный пол без чувств, отдавшись во власть мертвой плоти. — Милый Франкенштейн, — руки разжались лишь на короткий миг, когда девушка неуклюже прошагав к лицу Доктора, снова заползла ладонями по плечам за шею. — Я скучала... Разлука была невыносима! Мужчина мог вновь рассмотреть тело, ставшее таким, каким оно теперь было, благодаря сумасшедшему замыслу научного помешательства от опьянения знанием. Ее лицо не утратило миловидности за время длительной болезни, которое могло из-за смерти обвиснуть, подгнить без ухода и утратить свою удивительную белизну. Девушка будто вся светилась своей опаловой наготой во мраке паршивого чердака... Будто осколок круглой луны посетил скромное жилище врача. — Вы так долго болели... А все из-за меня! Я так отвратительна на вид? Ненормально холодные длани гладили крепкую шею, путались в прядях на затылке и тянули ближе к себе. — Для большинства, я полагаю, — коротко бросил он, с трепетом разглядывая юное тело. Черные зрачки скользили по слишком мягкому для трупа лицу, по нежному своду шеи, слишком плотно обтянутым кожей ключицам и едва ли округлым грудям, между которых ползли длинные незаживающие хирургические швы. — А Вы, милый Франкенштейн, — большинство? Дотторе невольно отшатнулся, переживая гнет под фиалковыми глазами. — Считаете меня красивой? Живой труп приподнялся на носочки с такой необычной плавностью, что можно было счесть девочку за воспитанницу балетной оперы, а не погибшую из семьи бедняков. — Вы говорили со мной все то время... И так нежно меня касались, любимый. Он оттолкнул от себя создание, стоило только углу нижней челюсти обжечься холодом. Не от руки или одного только сухого пальца, а мазнувших безжизненных губ — изнеженного томлением трупа поцелуя. Она была нежна, но излучала только затхлость. — Черт побери, прекрати это! — не выдержал он, испытывая и ужас, и отвращение, и все те страшные чувства, которые не должны испытываться к своему горячо любимому труду и образу юной леди, если сэр являлся джентльменом. — Прекратить что? Девочка, сидя на полу, неспешно подобрала под себя свои изувеченные, но длинные, будто ланьи, ноги и, не моргая, устремила свои глаза на Доктора. Бездны широких зрачков поглощали и топили в себе, являя собой бездонные холодные озера. — Что Вы хотите, милый, чтобы я прекратила, если начали все собственноручно? Франкенштейн застыл под неотрывным взором ожившего мертвеца. Сердце готово было выпорхнуть из груди, предварительно раздробив кости ребер и прорвав околосердечную сумку. От мягкой улыбки на обескровленных губах становилось дурно, как от воплощения смерти в момент трагедии. — Франкенштейн, Вы принесли меня в свое научное логово, Вы... — ее тонкие длани утешающе обхватили себя за плечи и глаза ее прикрылись дрожащими веками. — Первый мужчина, что видел меня такой открытой. Подлинно нагой, даже не в исподнем, любимый! А то, как Ваши теплые руки ходили по мне, а живой язык говорил в самые страшные ночи... Хрупкая мертвая ладошка заскользила по ключицам и пригладила аккуратную грудь и швы, оставленные Франкенштейном, взирающим за презренным зрелищем — за ожившей девочкой, последовавшей его замыслу. Она отвела голову в сторону, прищурила глаза и трогательно прикусила губу, словно демонстрируя смущение. Но бледные щеки оставались обескровленными, как бы чудовище в крови не старалось доказать свое стеснение. — Это было!.. — Это было так романтично, Виктор, — на закончила за него и плавно поднялась на ноги, настигая ученого с прыткостью рыси в новый раз. От упоминания настоящего имени, а не колледжной клички, подурнело так же сильно, как и от Создания в неприличной от себя близости. Девичьи руки ощущались ползучими змеями на плечах, а на шее — петлей, как те, что были на переломленных шеях повешенных. Она сдавливает ладони сильнее, смотрит с ненормальным обожанием и тянет к себе высокого, в сравнении с переделанным телом мужчину. Фальшиво дышит в его губы. — Но, любимый, за грешный разврат полагается нести ответственность, — Коллеи любовно приложила ледяную ладонь к бледному лицу Франкенштейна и рассмеялась прямо в его красные глаза. — Ах, я, кажется, люблю Вас, Виктор! Мертвые губы коснулись живых, невинно целуя. Доктора окатило холодом, как и плоть, которой сумели коснуться не в последней ласке, но в первой, мертвецкой. Девушка выдохнула леденящим душу воздухом из упокоенных еще долгое время назад легких и с нежностью сухо поцеловала опять Франкенштейн, весь с ног до головы покрытый лихорадочным потом, пусто уставился куда-то сквозь голове тело, которое имел смелость считать необычно очаровательным и, возможно, привлекательным. Но точно не когда холодное мясо так прижимается и одаривает неуклюжими физическими комплиментами. Господи, что же он наделал. Господи Боже! Как вышло так, что мертвое сердце испытало тягу к живому? Он не имел на тело никаких планов, он лишь создавал и изучал. Осваивал границу жизни и смерти, не более! Так почему же когда-то мертвая юная леди помнила умелые руки везде, где только можно, и даже могло свободно оперировать теми редкими и короткими фразами, которыми Доктор разбрасывался в моменты душевного беспокойства при ней? И откуда, чтоб Созданию было пусто, на руках и теле не утратившая свежести кровь?.. Не без стараний, но чудовище было приструнено посредством долгих разговоров и радикальных мер в виде стяжки бинтами тонких конечностей. Даже крепкие путы не умоляли активности Коллеи, изворачивающейся в них до того нетерпеливо, что делалась самой настоящей змеей. А опошленные речи лишь больше подтверждали по началу бредовую догадку. Не это он ожидал получить... Точно не чудовище с человеческим разумом, несущее отвратительные гадости и жаждущее ученого — почитаемого Создателя, возвратившего с того света. Стоило бы хотя бы немного ощутить радости за настолько успешный опыт, но не выходило, будто мысли об этом лишь принуждали к этому, не имя под собой чистой искренности. Такова тяжесть всякого, кто осмелился стать Творцом? Таково отцовское бремя, постигающее любого, кто решится на порождение своего рода? Она же как собственное дитя, вышедшее из материнского лона уже прокаженной. Без жалости и собственного укора не взглянуть, но и не исправить из горя и отвращения. Да даже некому отдать на воспитание, как тех немалочисленных бастардов именитых фамилий. Она мертва и суетлива! Пожалуй, будет капризней любой девы, с которыми доводилось иметь короткие знакомства при быстрых встречах. Но если тем особам требовалось сорвать с ночи звезда, то Коллеи требовала все небо в свои связанные руки. — Было невыносимо прятаться подобно крысе здесь, пока Вы были подбиты лихорадкой... Создание много говорило, когда Франкенштейну приходилось заходить вновь на проклятый, кажется, самим Богом чердак, чтобы прибрать кое-какие вещи и проведать слишком живое для мертвого тело. Лучше так, чем если бы девушка решила сбежать, имея абсолютную свободу. А слишком сильно затянутые бинты ей ничуть не вредили, как обычным людям, у которых конечности успели бы уже изменить цвет на темный и отдаться во власть некроза. — Но я успела изучить все пособия, чтобы соответствовать уровню такого выдающегося гения! Это было так интересно, аж дух захватывает! Дотторе тогда выпустил фолианты из рук, дав им со шлепком разбиться о стол, с которого, собственно, и собирал их. Бесконечная болтливость девчонки буквально убивала изнутри. — Ох? Мне не стоило к ним прикасаться? — тут же обеспокоилась она, перекатившись со спины на бок. — Вас оскорбило мое стремление, дорогой Виктор?.. Громкий глухой удар и звон в ушах заставил замолчать не только Коллеи, но и, кажется, улицу. Ладони ученого охватило незримое пламя от силы, с которой он приложил их об рабочее место. — Не смей называть меня по имени, — чуть не зарычал он, растирая лицо почти докрасна. — Почему же, милый?.. — Я отрекся от него, как и все, кто знает меня. Поэтому не смей, Коллеи. Впервые за все укрытие чудовища у себя на квартире оно закрыло свой холодный рот и уставилось мертвыми большими глазами куда-то в сторону. Как же легко стало от решения одной из тысячи и одной проблемы, висящих мечом над ученой головой, — не пришлось собственноручно зашивать Созданию рот, чтобы предаться тишине. И с тех самых пор девочка будто стала куда более понимающей и тихой, как если бы знала, насколько тяжело было на душе и разуме Франкенштейна, возвратившегося в свое привычное состояние. Ему и самому начинало казаться, что дела пришли к исходному состоянию, а сам он никогда и не создавал чудовище, занимающее верхнее помещение. Но Коллеи терпеливо ждала его и всегда была рада появлению Доктора до такой степени, что мутные от смерти глаза загорались противоречивым блеском живой смущенной девочки. — Если я тебя развяжу, то ты оставишь меня в покое? — Это невозможно — я не могу покинуть того, кто мил моему сердцу. Хочу быть Вашей, пока моя плоть не истлеет. — Это так же невозможно, — парировал Дотторе. Создание, кажется, было выпотрошено не только внутри, на органном уровне, но и душевном. Иначе Доктор просто не берется сказать, почему девочка тиха во время его отсутствия, а по возвращению, будто проснувшись, берется за старый добрый бесхребетный бред. Бывает даже в умопомрачительных количествах, от которых голова решает подкруживаться. Та шла кругом и без усилий погибшей, поскольку была охвачена тяжелыми мыслями и волнением о запечатанном письме. Он не осмелился его раскрыть с самого ухода Клевраля в момент лихорадки, а лежало то уже не на столе, а в ящике вместе с другими бумагами разной важности. То было из отчего дома, и читать почерк дорогого отца не хотелось ни при каких условиях — Франкенштейн считал себя недостаточно окрепшим после болезни для шумных новостей. — Ты бессмертна и вольна идти, куда только пожелаешь. Хочешь сказать, что обладая такой властью над временем и всем сущим, ты не хочешь воспользоваться моим тебе даром и исследовать окружающий тебя мир? Поглядеть на страны мира и застать смену одной эпохи другой? — Мне нравится Ваше общество, милый Франкенштейн. Не желаю ничего более! — Ты глупа, если не понимаешь чего-то настолько элементарного, — ученый сложил руки на груди и стал размеренным шагом бродить вокруг связанной Коллеи. — Это Вы глупы, если не понимаете какой шанс Вам выпал, Доктор!.. Создание вышло строптивым и своенравным. Что-то подсказывало, что при жизни бедная девушка не была такой неуправляемой и вспыльчивой, будто бесноватой. Неужели возвращение к жизни извратило ее разум? А ведь он и пальцем не притронулся к мозгу девочки, решив оставить в своем первозданном виде, что оказалось ошибкой. В качестве исправления можно было бы вмешаться в ее голову: снять скальп и провести отделение черепной крышки от общей кости, чтобы покопаться в ней и здесь тоже, надеясь на исправление чудовища. Такая операция имела огромный потенциал в области изучения человеческого мозга не на мертвую, как к тому привыкли практики, а практически на живую. Была возможность рассмотреть поведение и реакцию на обширные вмешательства в святую святых человека... Но рука не могла более подняться на девочку, успешно принявшую все те разрезы, подмену внутренностей и бесчисленное количество швов. Всякий раз, когда Франкенштейн принимал для себя нелегкое решение повторно нарушить природные границы ее тела и, стоя уже с острым препарационным ножом на изготовку, не мог себя заставить двигаться. Не выходило шевелиться под любопытным, но в то же время понимающим взглядом с пола и таким трогательно поджатым губам. Должно быть, он теряет хватку. Размяк из-за смутьянских речей Создания, с которым стал проводить времени больше, чем полагается, и дольше, чем мог себе позволить. С каких-то пор стало привычным делом после пары сделок в городе и легкого обеда дома подниматься на чердак, садиться на потертый стул и взирать сверху вниз на неразлагающийся труп. Беседы со своим Творением имели разного рода эффект. Чаще всего они приносили удивительное раздражение и отвращение что к телу, что к словам, покидающим ее рот... Но бывали и исключения среди всех кошмарных визитов к ней. Она была способна на спокойное поведение и учтивое общение, проявляя уважение, какое должно выказывать каждое создание к своему Творцу. Несмотря на тот страшный инцидент, все еще ощущаемый инеем на губах, Франкенштейн взялся за нож и рассек путы, удерживающие живого мертвеца на месте неизвестно сколько времени. Невозможно было словами передать удивление чудовища, севшего прямо впервые за долгие недели заключения на чердаке, скрашиваемые редкими свиданиями с Создателем. И без того большие глаза округлились лишь сильнее, а диски по-прежнему расширенных зрачков непонимающе смотрели и блестели, должно быть, благодарностью. Ей и правда пришлась по нраву свобода, отобранная до недавних пор. Желая прочувствовать ее вкус полностью, девушка поднялась на ноги, давно не чувствовавшие приятного ощущения от давления веса тела. Голые стопы прошлись по скрипучим половицам и подвели ближе к Создателю. Он не отшатнулся от бледного тела, сурово рассматривал, будто ожидая чего-то не сказать что лестного, но девочка не посмела ничего предпринять, кроме сдержанного кивка и протянутых Доктору ладоней. Слова благодарности покинули ее губы, изогнувшиеся в мягкой улыбке, когда ученый, поколебавшись, принял ее кисти в свои. Холодные, как и всегда, сухие и не имеющие в себе ни капли живой крови и жадно впитывающие те крохи тепла, что имел сам мужчина. Послушное создание — лучшее произведение искусства любого Творца, вкладывающего в это нелегкое дело свои тело и душу. Возможно, частичка стремления была вычленена девочкой и пристроена в неживой груди, поскольку она враз изменилась, стала будто обычной юной леди, не имеющей навязчивых идей и мыслей о попытках присвоить себе мужчину. В одеждах Франкенштейна она занялась частью его дел на чердаке, радостно приступая к любой задаче, имея допуск на познание и изучение, чего не могли себе позволить живые женщины за пределами дома. Коллеи, уподобляясь своему Создателю, изучала по кратким наводкам Дотторе истину о жизни и смерти. И это было более чем выгодное положение дел: Доктор приступил к своим делам, которые по состоянию здоровья откладывал все то долгое время, лишь изредка присматривая за Творением, хозяйничающем на чердаке. Они редко пересекались и еще реже говорили по инициативе ученого мужа. Девочка всегда в нетерпении подлетала морозной метелью и, не удерживая ликования, говорила, быстро болтала разную чепуху и плаксиво выпрашивала прикоснуться под самыми разнообразными предлогами. Должно быть, добровольно он ее касался, лишь когда стирал налипшую коркой кровь с плоти и подравнивал ослабленные швы, которые, если доверять синюшному языку, были получены в момент, когда шелковая нить зацепилась. Все вопросы перекрикивались, а догадки рьяно отрицались и выводили угомонившееся создание из себя. — Я уже говорила, Вам, любимый, что это моя кровь! — У мертвецов не идет кровь, Коллеи! — Франкенштейн, не выдержав глупых оправданий, громко ударил ладонью по столу. Сила оказалась настолько велика, что в помеси эха можно было расслышать призрачный треск. — Это бред! Такого просто не может быть! Коллеи отскочила в сторону и поджала ладони к груди. Ее испуганные, ошарашенные глаза заметались по разъяренному мужчине, грудная клетка быстро принялась сокращаться, как при одышке после бега. Воздух выдувался из неработающих легких с хрипами и посвистываниями, словно девушка имела респираторную болезнь, которая никак не помешала бежать прочь от Создателя. Стояла холодная декабрьская ночь и, за окном сыпал снег, в котором растворилась девичья фигурка в мужской одежде. В таком виде ее не трудно было спутать с обычной мальчишечьей шпаной и никак нельзя было принять за юную леди, возвращенную к ожесточенной жизни грязными учеными руками... Руками Франкенштейна, обрушившего свой гнев на тот же стол и поспешившего следом за своим Творением. Натянутый наспех плащ едва ли спасал от воющего ветра города, погрязшего в снегах зимней поры. Следы девочки были с трудом различимы, но дали возможность обратиться за сбежавшей Коллеи, будто поисковому псу в момент поимки одного из нашумевших серийных убийц. Он носился в ночи, как безумец, кричал что есть силы проклятое Богом имя и чуть ли не рвал на себе волосы от тревоги, бьющей по изнеженным органам. Нельзя было допустить, чтобы кто-то видел живой труп, к которому он в своем единственном лице приложил руку Творца. Ох, Господи, страшно было представить, что бы произошло, попади девчонка в руки бравых блюстителей закона! Сначала примут ее босоногого мальчишку, следом вскроется подлинная натура леди, а там уже станет ясно, что она также холодна, как и снег, хрустящий под ногами. Дотторе остановился, чтобы перевести дух под тускло горящим фонарем поганой улочки. Легкие ужасно болели, а лицо начинало пощипывать от трескучего мороза, как и руки, запахнувшие плотную ткань на груди. Девочка, судя по всему, действительно имела необычайно высокие параметры физической силы... Его заслуга. Он смог добиться совершенства человеческого триумфа над прочими существами! И утерял его по вине вспыльчивого характера и страха перед тем, что могло сотворить его создание. Коллеи, Коллеи, Коллеи... Имя, которое не посмел изменить и кричал из раза в раз, привлекая лишь внимание редких прохожих господ из гадких кабаков и нищих, сбиваемых в кучки, чтоб согреться. Если его эксперимент попал в эти уродливые руки... — Проклятье... — густой пар повалил сквозь зубы, когда была очередная остановка перед тем, чтобы продолжить свои безутешные поиски. — Коллеи!.. — Доктор. Разыскиваемый голос послышался так близко и неожиданно за спиной, что Франкенштейн вздрогнул от неожиданности и с яростью развернулся. — Коллеи... Глаза заметались по забрызганному кровью лицу, по распахнутой груди, где крови было такое количество, что мужчина допустил мысль о травме, если бы в мрачном блеске не увидел целой грудины. Коллеи была в крови и имела лицо, до того потрясенное и ужаснувшееся, что прямо кричало о чрезвычайной и совершенно недопустимой ситуации. — Дотторе, я... Это была собака!.. — кровавыми руками девушка вцепилась в плащ и притиснулась непозволительно близко, будто в поисках защиты. — Несколько собак! Доктор не мог сказать и слова. Душа, будто покинула тело. — Молю, Франкенштейн, уведи меня отсюда! Я больше не сбегу!.. Липкие руки взяли за замерзшие щеки, с нежностью ощупали, зацепили краешек рта, давая ощутить нестерпимую железистую вонь и куда больший холод от бледных кистей. Мужчина не мог, просто не осмеливался отвернуться от глаз Коллеи, таящих в себе что-то необузданно страшное, что поглотит, стоит только утерять контакт. Но стали жрать отнюдь не глаза, а губы, взыскавшие утешения в других, раскрытых, теплых и живых. Коллеи снова целовала его, теперь перемазанными в животной жидкости устами и пылко, но совсем неумело мазала грязным языком. К горлу подкатила тошнота от ощущения крови на языке, от холодного органа и призрачного инея, от дыхания мертвеца. А от хрустнувшего неподалеку снега, стало до обморочного дурно — кто-то живой настиг их, а создание было с головы до пят в следах совершенного преступления. Подавляя в себе крик ужаса и нарастающую панику от риска оказаться быть пойманными практически у места преступления, еще и с уликами на теле, ученый рывком впечатал в себя девочку. Он распахнул свой плащ, утянул в теплый кокон и со страстью поцеловал, от чего Коллеи удивленно подавилась воздухом, кажется, не ожидая никаких встречных шагов от Создателя. Чудовище холодное, мокрое и липкое, а на вкус... Странная, специфичная и все еще с проклятой кровью от недавнего убийства. Тонкие длани мягче, чем были обычно, и с такой осторожностью гладили и тянули за волосы, что погибшая ничем не отличалась от самой обычной девицы, дождавшейся поцелуя возлюбленного. В груди защемило от сравнения, однако оно успешно пресекало буйные всполохи мыслей об этичности и дарили покой от возможно успешной попытки отвлечь и запудрить мозги зеваки. Пока за спиной не раздалось жалостливое поскуливание. Причиной испуга оказался не добрый сэр, а самая обыкновенная дворняга с темными большими глазами. Кругом не было и малейшего намека на присутствие людей, а все следы подметок давно замело снегом, а единственными живыми на всей улице были они, целующиеся и дрожащие: девушка — от будоражущей любви, а Доктор — от многочисленных фобий. Он, прильнувший к трупу по собственной инициативе, взирал кровавым цветом сверху вниз и не мог раскрыть рта хоть в слове, хоть в хрипе. Ничто не покидало скованное поражением горло от созерцания лица в цвет летящих с неба хлопьев снега, будто она упырь из готических романов о бессмертных. Чем дольше Франкенштейн рассматривал ее, не двигаясь, тем тяжелее делалась голова, как он набивки мокрой ватой. Он бы никогда не осмелился подумать, что смерть имеет такой увлекательный вкус могильной сырости и приторной сладости, как от гниения на самом раннем этапе разложения. Собственно говоря, он также никогда от себя не ожидал, что одной непогожей ночью решит нести на руках совершенно холодное от погибели тело, прижимая к груди, как только заполученную в свою власть невесту в белом. Но девушке не пошел бы светлый цвет из-за приевшейся к плоти бледноты и болезненности, в отличие от той выдающейся женщины, которая заимела смелость привлечь внимание отчаявшегося Доктора в одном из бутиков. Это был идеальный шанс не только связать себя узами брака с избранницей, но и отречься от треклятого прошлого, в котором он проявил себя в качестве Создателя. Коллеи можно было, наконец, покинуть. Но оставить ее одну... Просто невозможно: она гиперактивна, жаждет любви и внимания, слишком болтлива и непостоянна, чтобы брать с нее слово о «не нарушении жизней друг друга». Потому за счет пары нехитрых манипуляций было раздобыто дополнительное тело. — У Вас какое-то новое исследование? Коллеи появлялась столь же внезапно, как и исчезала из поля зрения ученого. Что приходилось только лишь гадать, где на сей раз расхаживает живой труп. — Я бы так не сказал, — тяжелый вздох последовал за руками, легшими на спину белого халата. — А что же тогда? Любопытствующая девочка только нагнетала и без того встревоженную обстановку в разуме Франкенштейна из-за волнения о своем Создании, о возможности побега из того, что плохо описал Данте. Вот он, настоящий Ад. Руки оторвались от мужского бездыханного тела и обессиленно оставили инструменты под его боком, на столе. — Милый, снова у Вас бледный и нездоровый вид, — заключило чудовище, стоило только Создателю обернуться со скорбным лицом. — Мне утешить Вас? И ее пальцы тут же вцепились в свободную рубаху, распутывая ту небольшую шнуровку, идущую от яремной ямки между ключиц до эпигастральной области. Ее излюбленный метод не вызывал никаких чувств, кроме печали. — В этом и есть суть моего нового занятия, Коллеи, — он взялся за ее кисти и несильно тряхнул, как бы приводя в себя. — Я принял решение создать тебе подобного. — Зачем? Вот оно: страшный вопрос прозвучал раньше, чем ожидалось. И язык, разумеется, не был готов объяснить бесноватому мертвецу причину, по которой умелые руки вновь омыты кровью, а всюду разбросаны методические собрания анатомии и неряшливо лежат грязные стальные приспособления. Рано или поздно, но огласить он должен был о своем решении избавиться от девочки, как от выросшего ребенка, но выдав при этом всем крупное наследство в виде спутника этого погибшего мужчину. — Этот человек... Он будет твоим женихом, Коллеи, заместо меня. Фиолетовые глаза недобро оглядели голое тело и блеснули сталью. — Почему? Франкенштейн обеспокоенно отступил прочь. — Мертвое к мертвому, Коллеи. Я живой и к тому же твой Создатель... — Не хочу! Крики ожившей не стали чем-то новым для попривыкшего к экстравагантности Творца — он изначально имел в виду такую особенную черту девочки и принял удар со стоической немотой. Под ледяные ладони трупа попадались все те вещи, что ученый муж использовал в препарации и зашиве ран, которые сам же и оставлял. — Он отвратителен! Мне не нужно это!.. Я хочу Вас и только Вас! Удар миниатюрным кулаком пришелся точно по груди, и Франкенштейн в сдавленном хрипении ухватился на пылающую болью плоть, едва ли держась на ногах. Создание было и оставалось чрезвычайно сильным. — Как Вы можете не понимать чего-то настолько элементарного, милый Франкенштейн?! — труп в страшной горечи взял мужчину за грудки и тряхнул намного ощутимей, чем это сделал тот с запястьями. — Я не могу без Вас, Ваших взглядов и касаний, как тогда... Когда Вы вскрывали меня всякий раз, стоило только усомниться в идеальном расположении органов! А как вы обращались с моей кожей и бережно накладывали швы, разговаривая со мной! Как говорили, что я красива! Что я... Что я могла бы быть мила сердцу, не умри... Душераздирающее рыдание вырвалось из недышащей груди, сотрясающее не только живого на чердаке, но и бессознательного мертвеца. — Будьте со мной, мой милый, горячо любимый Создатель... Прошу Вас! Девочка на дрожащих ногах шагнула к к своему Творцу, протягивая не менее трясущиеся длани, жаждущие тепла только определенного мужчине. Но замерла, так и не дойдя, когда ходящими из стороны в сторону кистями ученый поднял препаровальный нож. — Ты лишилась разума, Коллеи! — он весь трясся и обливался холодным потом. — Ты мертва! Ты мертвая и не дышишь, не чувствуешь даже боли, как человек... А я нашел ту единственную, кому собираюсь посвятить всего себя! Глаза Коллеи мгновенно округлились, а через секунду вся ее тонкая фигурка сгорбилась, разрываясь под громогласным воплем, который сама же и издала. Она в ужасе зажмурила глаза, схватилась за голову, накрывая уши ладонями, и зашаталась, словно оказалась пьяна. Наконец ее щеки были были омыты влагой, но отнюдь не слезной. Вместо тех из глаз пошла самая обычная живая кровь, придавшая миловидному облику девицы демонический, совершенно потусторонний вид. Кровь в жилах Франкенштейна вся будто загустела от лицезрения того, что более не было ни трупом, ни даже чем-то отдаленно похожим на человека. Чудовище — вот идеальное описание когда-то милого творения, которое не в силах больше говорить человеческой речью, отдав предпочтение горестным рыданиям и давлениям кровью, затекающей еще и в гортань. — Несправедливо... И ты посмел наставить на меня нож, — прохрипела она, влажно откашлявшись на пол. — Какой в этом смысл? Создание сделало пару уверенных шагов к своему Творцу и замерла, только когда острие ножа уперлось в грудь, едва ли прокалывая кожу. — Это бесполезно, Франкенштейн. Шаг — и девичью грудь разрезала острая сталь так легко, будто то были не плотные ткани человеческого тела, а подогретое сливочное масло. За рассечением не последовало крови, как из глаз при плаче, а само создание и глазом не повело на повреждение. — Почему у тебя такое лицо, любимый? Страшно видеть бессмертие? Рывком она насадилась куда сильнее, чем то позволяло заточенное лезвие, до самой рукояти, почти касаясь пальцев ученого. — Это ты меня такой сделал, Дотторе... И по своей вине ты не можешь меня убить. Доктор весь побледнел, раскрыл рот, будто собравшись кричать что-то в ответ, но с губ не слетело и единого словечка. От ужаса руки затряслись, виляя ножом из стороны в стороны и травмируя плоть трупа лишь сильнее, чем было, до трясучки. Было невыносимо смотреть в помутненные глаза, омытые кровью, и держать инструмент столь же крепко. Руки сами по себе разжались, и Франкенштейн, поддавшись панике, отшатнулся от мертвеца и, не выдержав головокружения, рухнул костьми на пол с глухим стуком. — Виктор? Едва ли слышимый голос снизу встрепенул их двоих в равной степени. — Она... Она называет тебя по имени... Ты дал ей это право, Виктор?.. Создание затрясло, как при приступе эпилепсии, и из глаз полилось куда большее количество крови, чем выделялось до этого. Губы дрожали так сильно, что ни слова не слетало с них, кроме поскуливающих рыданий, рвущихся наружу из раненой груди. Девочка схватилась за голову, затрясла ей и потянула кистями в сторону, будто собралась не то что вырвать волосы, а напрочь снять с себя скальп. — Несправедливо, Франкенштейн! Она отчаянно взвыла, утирая щеки от кровавых рыданий, и, не медля, бросилась вон из мастерской, оставив ошалелого ученого одного. — Боже правый, Виктор, — не унимался голос снизу. — Подмастерье не выдержал твоей науки? — Да... Да, ты права... Совершенно права. На ватных ногах Дотторе поднялся с пола, все еще видя перед глазами кровавое лицо Коллеи, будто после зверского убийства. И все еще ощущая сопротивление от встречи лезвия с плотью... Он спустился вниз к женщине, не снявшей теплый мех с плеч. — Этот мальчишка был тебе так важен? Иначе не пойму, почему на тебе лица нет, милый... — Что это? — Франкенштейн отмахнулся от теплых рук избранницы, обращая все свое внимание на газету, зажатую между изящных пальцев. — Ах, это... Мне стало не по себе от страшной новости, Виктор. Нашли два тела в... Виктор?! Крик уже другой женщины ударил по слуху, стоило только ногам подкоситься, а телу рухнуть неживой грудой мяса и костей на пол. О, Господи, это были не собаки... Это были не животные! Он вкусил не какую-то иную кровь, а самую настоящую человеческую, целуя, ко всему прочему, неживое тело!.. — Письма... Те, что на столе. Дай мне их, молю!.. — Господи! Милый, ты в своем уме?! — не прекращала она, когда Дотторе кое-как, не без помощи, усадил себя на стул. — Мне позвать тебе врача? Ты ужасно выглядишь... — Не сейчас! — не выдержал он. Когда избранная женщина успокоилась, он получил в свои руки те письма, что не смел читать по нескольку месяцев, и с замирающим сердцем раскрыл тот конверт, что передал ему на руки Клевраль по выздоровлению. Глаза забегали по аккуратным строчкам почерка кузины, читая незначительное содержание о разнородных переменах в их семье и обильные пожелания выздоровления... Еще одно, с гербом семьи, но от отца. Франкенштейн вскрыл его куда охотней, надеясь, что старый мужчина изложит свою мысль куда короче и явственней, нежели молодая девушка. Но алый цвет глаз встретился лишь с одним трауром — младшего из остатков малой семьи не стало. Уильям Франкенштейн оказался зверски убит. Кажется, его задушили женские руки, по заключению их местного доктора. Письмо датировалось тем числом, когда тело и разум подверглись болезням после работы. Неужели ее дело рук, а та кровь когда-то была в жизнерадостном Уильяме? Господи... Она не человек! Животное, обладающее страшной скоростью, силой и выносливостью, раз с такой легкостью покинула дом и по случайности настигла гуляющего в окрестностях другого, родного ученому мальчишку! Коллеи! Хотелось упасть замертво, лишь бы не переживать страшный позор и смерть младшего брата, которая все равно что была на собственных руках из-за непосредственного участия в создании его будущего убийцы. И не только его. Боже, а с каждым последующим письмом становилось лишь дурнее: мрачные новости, суд над служанкой отчего дома, ее повешенье, терзания кузины и ее предсмертное болезненное состояние. Франкенштейн был в ужасе, да в таком, что часть волос обратилась в благородную платину. По сердцу и разуму был нанесен непоправимый урон, подкосивший тело в очередной раз. Дело обошлось без горячки, благодаря невесте рядом, с которой было принято решение бежать прочь и сбить с возможного следа чудовище. Они покинули Ингольштадт, сбежав с поджатыми хвостами в отдаленную глубинку, где в тайне провели обряд венчания в скудно обставленной церквушке. Всю поездку ученый ощущал незримое присутствие холодного инея и плотоядных фиолетовых глаз одной единственной в жизни девушки, которая заставила бояться сильнее смерти одно лишь свое пребывание рядом. А при бракосочетании он, метаясь глазами из стороны в сторону, больше всего на свете страшился обнаружить у случайной служительницы господа выбивающиеся из под черного зеленые пряди волос. Или мертвые фиолетовые глаза, поглощающие его облаченную в строгие одежды фигуру. Пир во время чумы. Но Доктор был по настоящему счастлив, будучи рядом уже с полноправной женой. Потому, не скупясь, он изрядно захмелел от вина, в котором предпочел утопить остаточные волнения о мертвом, но живом убийце с ангельским видом. Коллеи точно не могла знать, насколько далеко ушел Доктор и где теперь такового искать. А все те нервные покалывания одна лишь паранойя, точно... Даже любимая об этом твердила круглые сутки и часы после сочетательной церемонии, прежде чем покинуть Доктора, уйдя в их покои. Было уже совсем темно, а погода за окном была холодной и злой, как капризное дитя, насылая то дождь, то снег. Видимость была сведена к нулю: в спальне не горело ни единой керосиновой лампы или свечи, а шторы плотно закрывали окна. И Дотторе приходилось ориентироваться на ощупь, чтобы, скинув слишком жаркие одежды, возлечь рядом с женщиной, ожидавшей в одиночестве слишком долго, чтобы это было приличным. Ладони Франкенштейна нашли женщину в одеялах, но тело ее было несколько остуженным, как во время сна. Бедняжка так долго ждала уже провинившегося мужа, что даже задремала, пока сам он выпивал до того неприлично, что готов был упасть навзничь. Прочистив горло и извинившись, он поцеловал шею, мазнул губами по ключицам, сжал в своих руках и что-то утешающе говорил без остановки, дыша ее кожей, пахнущей отдушками парфюмерии и чем-то еще непонятным носу. Пальцы изучали вместо глаз, встречавших перед собой один лишь кромешный мрак, в котором слышались два неровных дыхания и хруст накрахмаленных простыней. Дорогая особа все время уводила голову куда-то в сторону и тяжко дышала под разогретым алкоголем и желанием мужчиной, но льнула в ответ и охотно подставлялась, не желая прекращать. О, его жена была идеальной, и даже не мешали аккуратные вмятины на бархатной влажной коже, которые, скорее всего, остались от долгого сна на скомканном хлопке. Даже с малозначимыми недочетами, она оставалась той самой единственной и всецело поглощала рассеянное от множества потрясений и ныне алкоголя внимания. Трогательный вздох и нежная дрожь были добрым знаком продолжать, когда Доктор навалился на менее физически развитое тело почти всем весом и бьюшим жаром возбуждением. Он был мягок, исполняя свой супружеский долг в надежде заполучить первенца, и до страшного жаден, когда припал губами к мягкой груди. Его зубы сомкнулись на плоти, несильно кусая, и слух пронзил задыхающийся стон не от болезненности вовсе. Жаль, что ее губы ни разу не раскрылись, чтобы назвать по имени с накатывающим придыханием, что успешно делал Франкенштейн, изнемогая скорее от своего единоличного пожара в груди и корпусе. Плавясь в огненном бедствии, он почти задыхался и подвергся страшнейшей тахикардии, когда закончил в лоно избранной женщины. — Ох, так вот каково это, милый Франкенштейн... Голос показался каким-то не таким, но то должно быть виной частое дыхание, подсушившее горло. Слова показались и того странными для той, кого он взял в жены, но все мысли отошли, стоило только губам мягкими лепестками коснуться зардевшейся скулы. Дотторе лег рядом и с тяжестью переводил дух, когда на бедрах ощутил тяжесть женского тела и холодные кончики пальцев, ползущие змеями по груди к шее. Мужчина задумчиво коснулся ее бедер и обнаружил куда более ощутимые борозды, чем было поначалу, и их температура так же показалась немногим ниже, чем должна быть. Он нахмурился и пошарил рукой по постели, надеясь отыскать край отброшенного одеяла, но столкнулся не с мягкими шерстями в наволочках, а с чем-то странным и едва ли теплым. Ладонь забегала в страхе по находке, пока сердце, будто пропустило один удар — это было еще одно женское тело. Он с душераздирающим воплем вскочил на ноги, протрезвев с такой скоростью, будто организм ускорил все метаболические реакции в десять, а то в сто раз. От пронизывающего насквозь ужаса Доктор не смел даже сдвинуться с места, просто оставшись всматриваться в темноту, искренне надеясь, что то было видение от выпитого ранее. Не мог этот бред оказаться правдой: чудовище не могло настигнуть их так скоро! Но шуршание в постели и раскрытие плотных штор показали, что уважаемый врач заблуждался в своих мечтательных суждениях. Перед ним на постели сидела Коллеи, с задумчивой улыбкой и безумным взглядом, вымазанная в крови. А совсем неподалеку лежала уже мертвая невеста с чернеющими гематомами на когда-то идеально чистой коже. — Господи... — Франкенштейн обессиленно упал на колени, не в силах взирать на отвратительное зрелище перед своими глазами. Его всего трясло от горя, страха и презрения не к Созданию, смотрящего высокомерно с ложа, а к самому себе. По его вине и несостоятельному контролю над трупом произошла череда страшных событий и ужасающих смертей, которые все никак не кончались. Девочка, не знавшая доброты Творца, была как взбесившееся дитя. — Не бегите от меня, милый. После того, что Вы сделали это непростительно! Она рассмеялась, поднявшись на ноги. Девушка во мраке ночи выглядела демоном, явившимся по душу контрактора, решившего воспользоваться порочными практиками сектантов. — Я так рада, милый, что Вы возлегли со мной! Было верным решением отогреться о живого и получить ласку, о которой я могла мечтать лишь в самых смелых фантазиях... Ах, Вы были таким страстным! Коллеи шагнула к своему Творцу и несильным толчком ноги повалила мужчину на спину, точно наслаждаясь его сорванным дыханием. — Мое мертвое тело Вас не остановило, — девочка воссела сверху Дотторе и уперлась ладонями в яростно сокращающиеся мышцы. — Я так счастлива быть отныне женщиной, любимый! Доктор затрясся сильнее, стоило коротким ногтям вонзиться в горячую плоть и повести в сторону, оставляя за небрежным прикосновением ноющие полосы, горящие огнем. Он не мог ничего сделать от парализовавших тело чувств, оказавшись словно распятым на кресте грешником. — Зачем... — он прохрипел, так и не сумев подавить в голосе унизительной дрожи. — Зачем? Что «зачем», любимый? Зачем я убила? Или зачем я сделала все то, что сделала? — она жестоко усмехнулась, прикрыв губы тыльной стороной ладони. — Потому что я испытала злобу, обнаружив выродка рода Франкенштейна, когда бежала. А после те люди, о которых Вы могли прочитать... И, наконец, эта женщина! Лицо ее исказилось, когда она, прикрыв глаза, упомянула мертвую жену. Ногти снова атаковали Творца, сдирая часть кожи уже с живота. — Я действовала из любви к Вам, милый Создатель, любимый Франкенштейн... Дорогой Виктор, я больше не убью, право! Доктор страдальчески простонал, ощущая, как сильно начало щипать истерзанные глаза адскими картинами перед собой, и как же страшно жгло живое тело от касаний мертвеца. — Я хочу Вас. Вы занимаете все мои мысли, но смерть может отобрать Вас у меня, как эта мерзкая шлюха, на которой Вы осмелились жениться, Доктор. Ученый застонал, когда Коллеи сжала его с такой силой, будто собралась вырвать не меньше фунта его плоти. Конечности сократились, и он попытался в жалкой попытке сбросить с себя исчадие Ада, но девушка была в разы сильнее живого мужчины. Тонкие кисти обхватили шею. — Я стану Вашей погибелью и присвою жизнь себе, — пальцы ожесточенно сжались на глотке, поглощая скудные потуги дышать и безумные пульсации артерий. Франкенштейн весь задергался в судорогах и с выпученными от ужаса и удушья глазами всеми силами хотел сбить с себя девичьи руки, но от сопротивления становилось только тяжелее. А фаланги давили только мощнее от каждого потуга. — Умирать не страшно... — задумчиво потянула она, наваливаясь всем малочисленным весом сверху. Глотка мягко промялась под усилием. — Вы немного поспите в темноте, прежде чем я Вас верну по вашим записям назад. Также, как Вы это сделали со мной. Дотторе ослаблено хрипел, корчился на полу под своим убийцей и закатывал глаза, испытывая ужасающее удушье. Тело было мокрым от пота, холод проникал под кожу и морозил мышцы острыми кристаллами льда. Рука, поднятая для защиты неестественно плавно хлопнуло чудовище по колену и с глухим стуком упала на деревянные половицы. — Я буду обходиться с Вами столь же нежно, любимый... Коллеи отпустила горло задушенного мужчины. Любуясь обездвиженным ликом, она мягко поцеловала в искривленные губы и легла щекой на недвижимую грудь. Глаза трупа мечтательно прикрылись, не услышав ни единого трепетного удара в груди Франкенштейна.