У сельской могилы

18 апреля Сегодня Андрей вернулся позднее обычного. Я была как на иголках весь вечер и вот, когда в сенях наконец скрипнула дверь, радостно поднялась было с места, но тут же ошеломлённо замерла, едва увидев брата в дверях. Всё его лицо, шея и бо́льшая часть рубахи были залиты свежей алой кровью, которая всё ещё текла по подбородку, должно быть, из разбитого носа или прокушенной губы. - Боже! - вскричала я, кинувшись ему навстречу. - Что случилось?! - Геннадий твой случился, - бросил он мрачно, мягко отстранил меня и, молча пройдя в комнату, сел за стол. Отойдя от первого потрясения, я спешно достала из кармана носовой платок и начала аккуратно стирать с его лица кровь и грязь. Оказалось, что всё не так страшно. Большой синяк наливался ярко-лиловым цветом под глазом, нос покраснел и распух, а из лопнувшей губы сочилась тонкая струйка крови. За те несколько минут, что я умывала его, Андрей, нехотя отвечая на мои расспросы, всё же рассказал, что подрался с Геннадием, когда возвращался с поля. Больше мне добиться от него ничего не удалось. Когда я наконец привела его в порядок, заставила переодеться и застирала одежду, которая была в крови, мы сели за стол. Еда уже давно остыла и я хотела было её погреть, но Андрей остановил меня, сказав, что поест холодное. Расстроенная и испуганная произошедшим, я и сама уже не хотела есть и, махнув рукой на едва теплющийся в печи огонь, села ужинать так. Было тихо и только где-то во дворе негромко и монотонно пели сверчки. Нехорошие, тревожные мысли одолевали меня. Что произошло между ними? Конечно, Андрей вообще недолюбливал Геннадия, да и тот отвечал ему тем же, но до рукоприкладства у них ещё никогда не доходило. К тому же, я не могла поверить, что Геннадий мог решиться на такое. Андрей был старше его, выше чуть ли не на целую голову и намного сильнее. И страшная мысль внезапно поразила меня — боже, а жив ли он..? - Андрей... - проговорила я, стараясь говорить как можно спокойнее. - Пожалуйста, расскажи, что там произошло... Может быть, мой умоляющий тон так подействовал на него, может быть, в глазах моих он увидел то, чему не смог отказать, а может, уже и сам отошёл о первого раздражения и решил, что в состоянии поведать правду, не знаю. Но он глубоко вздохнул, опустил глаза и заговорил: - Ну, что произошло..? Повздорили, вот и всё. У меня от сердца отлегло. Значит, всё в порядке, иначе бы не говорил так спокойно. Я взглянула на брата с укоризной. - Чего повздорили-то? Дети малые или старики ворчливые, что-ли? - Да нет, - Андрей пожал плечами и тыльной стороной ладони стёр с подбородка всё никак не успокаивающуюся струйку крови. - Услышал я, как он говорил кому-то из наших парней, что мол, завтра к тебе собирается. Ну я и сказал ему, что не надобно бы к нам ходить. А он разозлился, глазами засверкал, ну, ты знаешь, как он это умеет, и говорит, мол, с чего бы мне это тебя слушать, раз ждёт меня Лена — приду. Тут я не удержалась и хмыкнула. Андрей согласно кивнул. - Вижу же, похвастаться хочет, что, мол, смог расположения твоего добиться. Тут уж я разозлился. Говорю — не ждёт она тебя и выбрось ты эту дурь из головы. А он как взъярится, как закричит, чтобы не лез я, не судил, и замахнулся на меня вилами, которые в руках нёс. Я невольно ахнула, а Андрей продолжал: - Вилы я у него, конечно, вырвал и сказал, что если уж он решил драться, то драться надо по правилам — на кулаках, то есть. Вижу, струсил он. Отказаться уже хотел от своих слов, ведь тощий тщедушный такой, не дай Бог, зашибу ненароком. Но ведь не одни мы были, с нами ещё человек пять шло. Стыдно стало ему, видно, перед ними отступать и прежде, чем я успел хоть слово сказать, расправил он гордо плечи и принял мой вызов. Ну, и сшиблись мы. Пытался я сперва не в полную силу драться, но такой вёрткий он, гад, оказался, изворотливый. Да и сам виноват, раз на рожон полез. Но не просто с ним справиться оказалось... - Андрей слегка коснулся пальцами припухшего носа. - А он всё больше, казалось, раззадоривает меня, всё кричит что-то то о тебе, то обо мне самом... Но наконец повалил я его, прижал к земле. Но уже столько ярости во мне накопилось от вида лица его поганого и слов гадких, - брови Андрея угрожающие сошлись к переносице, - что на месте хотелось задушить его, заставить сойти эту мерзкую ухмылку с его губ. Но вовремя я остановился, сдержал себя, встал, да его из грязи, куда повалил, поднял. С тем и разошлись. Но вижу я, затаил он на меня обиду... Тогда, обрадованная тем, что всё обошлось, я обняла брата и сказала ему ложиться спать. А теперь пишу это и думаю — а вдруг и правда Геннадий пакость какую придумает, отомстить решит Андрею..? Неспокойно, тревожно стало мне. Всё заснуть никак не могла, ворочилась с боку на бок, в темноту вглядывалась, да к ночи прислушивалась. И лишь под утро задремала слегка... *** Чем дольше читал Сергей, тем сильнее хмурился. Наконец, едва девушки успели закончить, он порывисто схватил дневник и принялся быстро переворачивать одну страницу за другой, едва пробегая их глазами. - Ничего, - бормотал он. - Опять ничего... Как вдруг лицо его исказилось. Брови ещё сильнее сошлись к переносице, став почти одной линией, на лбу залегли глубокие морщины, глаза странно сверкнули и он резким движением бросил тетрадь на стол. Люся и Нина, озадаченные таким поведением старика, переглянулись, но, вновь промолчав, вернулись к открытому дневнику. На верху страницы, странно неровной и испищерённой кляксами, стояло "3 мая", а под этим были выведены пара предложений, в нескольких словах описывающих прошедший день. Следующей даты не было, но, видимо, именно события, случившиеся на завтрашний день, то есть, четвёртого мая заслуживали действительно пристального внимания... *** Умер. Нет, погиб. Нет. Убит. Какие страшные слова, одно хуже другого. Я не решалась сказать ни одно из них вслух и лишь здесь могу написать, хоть рука моя отчаянно дрожит. Почему, почему?! Почему он должен был умереть?! Почему он, почему не я?! Он должен был жить! Жить дальше! Но он упал. Упал так легко, словно его всего лишь случайно толкнули и через секунду он поднимется. И я сперва так и подумала, но... Но он не встал, не поднялся, даже не шевельнулся. Нет, нет, нет... Не могу, нет... Я виновата. Виновата больше всех, даже больше того, кто стоял над его телом и смотрел свысока своими отвратительными серо-голубыми глазами. Ведь если бы не я, он бы никогда не бросился на него, не стал бы сражаться, сражаться за меня... Не получил бы этот подлый удар ножом... Ох, как же я ненавижу его!!! Я готова была убить его на месте. Я не помню, как бросилась вперёд, что кричала. Лишь смутно помню, как вцеплялась пальцами в его одежду, как пыталась дотянуться до лица и вырывать волосы, как била, сама не видя куда, как мечтала лишь об одном — либо убить его, либо и самой получить удар в горло. Но он лишь отшвырнул меня левой рукой и я упала. Потом он быстро сунул в карман нож и быстро пошёл прочь, даже не оглянувшись. Нож, нож пропитанный его кровью! А я лежала, лежала на влажной, размокшей земле и невидящим взором смотрела в тёмное, затянутое облаками небо... Как?! Как посмел он?! Как посмел нарушить правила поединка, как посмел достать нож, как посмел нанести смертельный удар?! Скотина. Хуже. Змея! Гад ползучий! Он лишь вскрикнул коротко и рухнул навзничь. И кровь. Кровь потекла рекой. Я подползла к нему, она текла. Я схватила его за плечи, а она всё текла, впитываясь в насквозь пропитанную дождём землю. Я рыдала, я умоляла его не умирать, а она лилась на моё платье и скоро оно стало совсем красным. Я целовала его лицо, всё залитое кровью из разрезанной шеи, но чуда не просиходило. Я отчаянно пыталась зажать рану руками, но поток крови раздвигал ладони и тёк, лился беспрерывно. Я всё также лежала, и всё вокруг было ужасающе красным. А потом наступила темнота. Непроглядная, такая, какая стояла вокруг в тот вечер, перед тем, как всё окрасилось в красный. Разве есть в жизни что-то страшнее смерти? Не для того, кто умер, ему уже всё равно. А для тех, кто ещё жив. Кто всё ещё живёт в этом мире, хотя разве это он..? Разве это тот мир, когда в нём нет самого близкого и родного человека? И странно, что вселенная не схлопнулась, что кто-то всё ещё существует. И этот кто-то — я. Зачем мне жить? Зачем существовать здесь, в этом странном мире, где всё стало серым, где больше не осталось ничего хорошего, хоть сколько-нибудь светлого? Зачем я здесь, когда он там? Ради чего, ради кого я всё ещё существую..? Почему ты не убил и меня?! Я ведь знаю, знаю, что тебе хотелось! Знаю, что хотелось не оставлять свидетелей, знаю, что хотелось и мне, которую ты уже ненавидел всей своей чёрной душой, воткнуть нож в грудь. В грудь, к которой ты так и не смог прикоснуться! И не прикоснулся бы никогда, пока он был жив! Ради меня, ради меня бросился он на тебя, ради меня ввязался в драку и из-за меня, меня защищая... Знал ли он, что однажды я стану причиной его смерти? Может, и знал. Говорят же, что люди чувствуют приближение костлявой старухи. Но если и знал, то никогда не придавал этому значения, никогда не бросая меня, никогда не отрекаясь... Зачем, зачем ты оставил в живых и меня?! Зачем обрёк на страдания?! Какая мерзкая, изощрённая месть! Я не смогу лишить себя жизни, тогда я буду страдать и после смерти, веки вечные вариться в дьявольских котлах. Смерть не принесёт мне избавления. Я не увижу его. Не смогу встретиться никогда. Тогда здесь ли, там ли — не всё ли равно..? Что стоило тебе ударить и меня, что?! Не было бы сведетелей, никто не смог бы указать на тебя и сказать — "Он. Он убийца!" Всего одним движением ты бы обезопасил себя и подарил бы избавление, счастье другим... Но тебе не ведомо это! Не ведомо! Ты мстишь, ты, жалкий отброс, сумевший избежать наказания, лишь позвенев монетками, ты трус, не имеющий совести, неспособный даже ответить за то, что сделал! Ты мстишь. Мстишь мне. Ну что ж, мне есть за что мстить. Я и сама мщу себе, вся жизнь мстит мне, заставляя жить. Но тогда почему я не могу делать тоже самое? Почему я должна сидеть и терпеть, почему должна знать, что человек, убивший моего брата жив, не страдает, не испытывает всего, что должен испытать! Не задыхается от боли, не корчится в судрогах, не кричит, не умоляет о пощаде, не умирает! Почему? Почему..? Почему в этом мире я должна оставаться чистой? Если он давно погряз в черноте, в грязи и гадости, то почему я не могу стать его частью? Всё светлое, что было в нём, померкло, едва оборвалась одна тонкая нить жизни. Теперь все будут страдать в этом отвратительно мире, а я больше всех. Потому что я могла не допустить этого падения. Но я не сделала. Ничего не сделала, а теперь... Теперь сама словно умирающий, вечно умирающий, вечно мучающийся и страдающий человек буду жить. Жить жизнью, что равносильна смерти. А, может, и хуже неё. А ты... Ты́ будешь жить всё также, словно ничего и не изменилось. Ты не будешь сгорать изнутри, ты станешь лишь веселее, радостней, всё также будешь улыбаться своей гадкой улыбкой, всё также смотреть мерзкими, скользкими, как камни в реке, глазами. Ты не будешь страдать. Не будешь, а должен. Должен! Ты должен расплатиться за то, что сделал! Бог не судья тебе, раз дал возможность избежать возмездия! Бог дал, а я не дам. Может быть, поэтому, для этого я всё ещё жива..? Прошло уже три дня, а мир всё ещё стоит, не падая в чёрную дыру неизвестности. И он не упадёт. Никому ни в нём, ни в шатком, едва не разваливающимся государстве нет дела до того, что где-то за один раз умерли сразу два человека. Сразу две души. *** В кухне царила тишина. Всё дочитали, но никто не произнёс ни слова. Казалось, даже часы, и те притихли. Замолчал сверчок, поющий где-то на улице, и лишь ветер не желал успокоиться, изредка подвывая в трубах. Сергей был бледен и даже его губы, сжатые в тонкую полоску, побелели, а тусклые старческие глаза всё ещё метали молнии. - Ох... - наконец шумно выдохнула Нина, первой нарушая молчание. - Получается, что он... Убил Андрея..? - она неуверено взяглянула на старика. Тот помрачнел ещё сильнее и лишь безмолвно кивнул. Люся, бледная не меньше его, потёрла переносицу и уже хотела закрыть тетрадь, но Сергей быстро вложил ладонь между страницами и грозно взглянул на девушку. - А дальше знать не хотите? Люся чуть испуганно отпрянула. - А есть дальше..? Ни слова не говоря, старик раскрыл тетрадь на странице, в верху которой стояла неровная цифра — "8 мая".