Под контролем

Всё происходит очень быстро, как и водится на миссиях с вторжениями. Бойцам обыкновенно не требуется много времени для того, чтобы прорвать оборону чужой базы; сделать это в лоб порой проще, чем выслеживать, шпионить и пробираться тайком. Каждый в ОТГ-141 знает, как это работает. Каждый готов к отданному Прайсом приказу. И в том, как Гоуст молча перезаряжает штурмовую винтовку и поднимается на ноги, есть нечто до того обыденное, что кажется даже, будто для него сражение и не прекращалось. Только вот во всём этом сейчас есть крошечный нюанс: на этот раз атакуют их, а не они. И это, по существу, охренительно стрёмное чувство — по крайней мере, сам Соуп слегка приседает на очко, когда в пределах его видимости появляются первые сирийские бойцы. Прайс категорически запретил мешать им проникнуть на базу; важно отрезать им пути к сопротивлению, не дать улизнуть от обстрела с воздуха. Соуп, занимающий снайперскую позицию за насыпью, искренне надеется, что ебучая воздушная поддержка уже в пути. А пока что… — Ну и куда ты лезешь, еблан? — проникновенно спрашивает он у неосторожного сирийца в восточной части площадки, прежде чем пустить пулю ему в лоб. Гоуст, выглянувший из-за насыпи, кивает ему и припечатывает коротко: — Я к нашим. Оставайся на позиции. — Да, сэр, так точно, сэр, — рапортует Соуп, и ему странным, нелепым, немыслимым образом становится легче дышать, будто близость войны и боя смывает всю неловкость, всю недосказанность и всю напряжённость, что были между ним и лейтенантом Райли. В наушнике чертыхается Роуч, наверняка прорывающийся с боем на стратегическую позицию в противоположном конце лагеря; звенят пули, крики, ругательства и приказы. В какой-то момент всего этого становится настолько много, что Соуп перестаёт понимать, где его, а где чужой выстрел. Его воспалённый взгляд рыскает по отведённой ему половине лагеря, и прицел замирает там, где обнаруживается незадачливый сирийский боец или его, Соупа, сослуживец под градом пуль. А потом Соуп жмёт на спусковой крючок — попадание, попадание, промашка, да твою ж ебливую мамашу, бородатый мудак… И он теряется в этом. В адреналине, от которого покалывает кончики пальцев, в безумной улыбке, которую Соуп и не пытается скрыть, в приступе необъяснимого мрачного веселья, с которым он стреляет ещё и ещё. Гоуст — крошечная с такого расстояния фигура, только что укрывшаяся в одной из палаток. Соуп оправдывает то, что его прицел из раза в раз сосредотачивается на лейтенанте Райли, необходимостью прикрыть ему спину: он уже ранил двоих уёбков, подобравшихся слишком близко. Впрочем, он слегка кривит душой — не то чтобы Гоусту нужна была помощь. Не тому, кто только что размозжил вздумавшему полезть в ближний бой противнику башку об один из припорошенных песком булыжников. — Очень впечатляет, элти, — бормочет Соуп себе под нос, вжимаясь подбородком в прохладную твердь приклада. — Напомни мне потом никогда тебя не злить. Судя по тяжёлому вздоху, раздавшемуся в наушнике, Соуп уже не справляется с задачей. В целом он бы сказал, что всё идёт хорошо: сирийцы превосходят их числом, но они пока держатся, пару минут назад Прайс сообщил по коммуникатору, что бойцы поддержки уже в пути. Значит, осталось совсем немного. Даже как-то подозрительно: слишком уж всё гладко складывается. …а, вот оно что. То ощущение неотвратимого пиздеца, что не покидает Соупа на протяжении всей этой бестолковой миссии в Сирии, достигает своего апогея, когда за шумом перестрелок в наушнике вдруг раздаётся отрывистый выкрик кэпа: — В укрытие, сейчас же! Ведётся воздушный обст… Осекается, и Соупу не нужно уточнять, что именно вынудило Прайса замолчать — задрав голову, он замечает в нескольких ярдах от собственного местоположения вертолёт огневой поддержки, совершенно точно принадлежащий не им. И это расстояние вертолёт способен преодолеть за… У него меньше мгновения на принятие решения. Соуп бросается влево, прочь от насыпи, и там, где он находился только что, песок и камни поражает залп из пулемёта. Дерьмо, дерьмо, дерьмо! — Соуп! — орёт кто-то в наушнике, когда он избегает следующего залпа, спрятавшись за баком. — Соуп, ты цел? — В норме, — хрипит Соуп, с сожалением отбрасывая снайперку — она слишком тяжёлая для беготни, а в условиях обстрела статичная позиция равносильна смерти — и поднимая с земли оброненный кем-то из сирийцев автомат. Сойдёт. — Прайс, я клянусь, я с тебя… Пуля пролетает в паре дюймов от его уха, Соуп дёргается, стреляет в противника, укрывшегося по соседству, промахивается — ублюдок вёрткий, рефлексы у него что надо — и по наитию, предугадывая новый залп, бросается в сторону, к другому баку. А затем, неудачно приземлившись всем своим весом на одну ногу, в мясо обдирает колено вместе с тканью брюк. Очевидно, ублюдки решили вывести его из строя первым. Соуп понимает почему — он снайпер, а значит, наиболее выгодная мишень. Но сколько ещё раз ему, с-сука, хватит ловкости и скорости на то, чтобы избежать выстрела? Может, пулемёты и тормозят в наводке, но ебашит эта херня дай бог. — Где твоя сраная воздушная поддержка?! — вопит кто-то по линии связи. Соуп с этим кем-то вполне солидарен. Соупу, знаете ли, очень не хочется быть размазанным по песку. Когда он делает новый рывок, подстраховывая себя — чем больше ты двигаешься, тем сложнее по тебе попасть, всё просто, этот закон един для всех, — кто-то из сирийцев пытается подстрелить его, Соуп видит эту широкоплечую фигуру в платке, скрывающем голову, Соуп знает, что чужой палец дрожит на спусковом крючке, Соуп прекрасно понимает, что ему ни за что не успеть выстрелить в ответ… А потом сириец, вдруг покачнувшись, нелепо и грузно падает на песок, и Соупа сбивает с ног чья-то стремительная тень. Он прикладывается щекой о колкий мелкий гравий, над его головой свистит залп, он пытается подняться, но тяжёлая рука придавливает его к земле, пальцы сжимаются на загривке, чувствительно, почти больно. Контролируя. Так, как умеет только один человек. — Эл… ти, — хрипит Соуп полузадушенно, — отпусти, нам… надо убираться… из-под… обстре… — Замолчи, — перебивает его Гоуст, и Соуп, покорно заткнувшись, вдруг улавливает шум, которого не слышал раньше: гул работающих лопастей вертолёта. Нет. Вертолётов. Определённо больше одного. Неужели наши? Он не успевает ни обрадоваться, ни задать вопрос, прав ли он в своей догадке — в воцарившейся после этого какофонии пулемётных очередей ничего не разобрать, легко оглохнуть и ослепнуть от вспышек. Легко потеряться. Гоуст ему потеряться не позволяет — вздёргивает на четвереньки за воротник, тянет на себя, Соуп повинуется скорее инстинктивно, нежели осознанно. Его вталкивают в одну из палаток, над головой смыкается брезент, Гоуст выглядывает из укрытия, подносит ко рту рацию, рапортует: — Боевой вертолёт прибыл. Цель поражена. А после этих слов где-то неподалёку, быть может, в считанных ярдах от базы, гремит взрыв. — Кончайте с оставшимися, парни, — откликается в наушнике Прайс. Соуп хромает к Гоусту — пострадавшее колено здорово кровит и ограничивает передвижения, — неуклюже, не опираясь на эту ногу, встаёт рядом с ним, плечом к плечу, лязгает затвором автомата. Оставшаяся операция занимает не больше нескольких минут — дезориентированный перестрелками и потерей боевого вертолёта противник бросается врассыпную, и их, уцелевших, оказывается не больше полудюжины. В поднявшейся пыли и суматохе они становятся лёгкими мишенями. И Соуп не справляется с взволнованной и удовлетворённой дрожью, когда именно его второй выстрел выводит из строя последнего из ублюдков. Отлично. Просто отлично. Дело за малым — оценить масштабы бедствия для команды, отыскать среди поражённых врагов выживших, им ведь ещё пригодятся информаторы… и Карим. Да, Карим — ублюдок должен быть здесь. Просто, блядь, обязан. Иначе… иначе всё это было зря. Соуп поворачивается к Гоусту, чтобы предложить покинуть палатку. Застревает взглядом на его жилете, на бурых пятнах в районе живота. Вздрагивает. Хрипит, плохо справляясь с голосом: — Ты ранен? Гоуст смотрит на него в упор долгих несколько мгновений, прежде чем тяжеловесно уронить: — Это не моя кровь. — А… — Соуп облизывает губы, и перспектива остаться с Гоустом наедине ещё на пару фраз вдруг кажется ему несравненно, неописуемо значимее необходимости убедиться в том, что они прихлопнули Аль-Хамуда. — Хорошо. Я… должен тебя поблагодарить, да? Ты спас мне жизнь. Глаза Гоуста почему-то сосредоточены на его лице — на правой его половине, той, которой он здорово проехался по камням. Соуп рефлекторно касается её, вздрагивает и издаёт сдавленное «блядь»: от прикосновения кожа вспыхивает огнём, и он не удивляется, обнаружив на пальцах красный отпечаток. А потом чужой внимательный взгляд переползает ниже, ниже, ниже, вдоль по всему его напряжённо задрожавшему и тут же покачнувшемуся телу. К дыре в штанине. Соуп принципиально на неё не смотрит: мало удовольствия в том, чтобы разглядывать ободранную кожу, хватает и того, что он хромает, как перекосоёбленная бабка. Но вот Гоуст… — Будь здесь, — говорит он сухо. — Что? — Соуп непонимающе моргает. — С хрена ли, элти? Нам же нужно убедиться, попался ли Карим, и вообще… — Я разберусь, — припечатывает лейтенант Райли своим фирменным ледяным тоном. — Ты — остаёшься здесь. В его потемневших от азарта и ярости боя глазах мелькает смутное предупреждение, нечто вроде «только попробуй ослушаться». Соуп сглатывает. Соуп сжимает зубы. Соуп предпринимает отчаянную попытку выцарапать себе вольную и начинает было: — Но… Гоуст перебивает его одним хлёстким: — Это приказ, сержант. И, когда он бесшумно покидает палатку, Соуп оказывается способен только беспомощно уставиться ему вслед. Целый удар сердца он колеблется. В этом приказе нет никакого смысла, и Соуп мог бы его нарушить — да с лёгкостью, вообще без затруднений. Доковылял бы до Прайса, который уж точно не станет пренебрегать приоритетом миссии, проверил бы вместе со всеми, попалась ли в ловушку самая жирная сирийская муха… Но что-то заставляет его тяжело опуститься на покосившуюся кушетку и со стоном вытянуть раненую ногу. Что-то между въевшейся ему в подкорку привычкой повиноваться и… И — этой глупой, жалкой, невозможной мыслью о том, что ты за меня волнуешься. Цирк, да и только. Тем не менее, по прошествии пары минут Соупу приходится признать, что Гоуст был в своём указании прав: колено, которое он всё-таки изучает, отставив в сторону трофейный автомат, совсем не выглядит ободранным. Оно выглядит расхераченным в сопли и распухшим — вот оно какое. Дерьмо, если он умудрился сломать коленную чашечку или типа того… Соуп как раз гадает, стоит ли ему попробовать встать и всё же добраться хотя бы до медотсека, когда импровизированный навес, заменяющий палатке дверь, отодвигается, и вместе с потоком света внутрь проникает уже знакомая широкоплечая фигура. — Ну что там? — выпаливает Соуп, стоит Гоусту приблизиться к нему. — Он мёртв, — отвечает тот и почему-то мрачнеет, взглянув на его ногу. — Слава, блядь, богу, — вздыхает Соуп и дурашливо скалится. — А я-то уже зассал, что снова придётся этого козла вылавливать. Не хотелось бы бегать за ним, как влюблённая фаню… ты ч-что делаешь? Он даже запинается, когда Гоуст присаживается перед ним на корточки. Это слишком… двусмысленное положение, и Соуп теряется. А потом глухо скулит сквозь зубы — чужие пальцы торопливо и грубовато ощупывают его коленный сустав. Больно. Но это хорошая боль. На эту боль он согласен в любое время, ну же, элти, можешь сжать и посильнее. — Жить будешь, — резюмирует Гоуст, поднимаясь на ноги. Его взгляд задерживается на лице Соупа, он непонятно дёргает головой и сообщает: — Улетаем прямо сейчас. Я вызвал штабного врача. И добавляет со странной интонацией, похожей на горечь: — Медотсек разбомблён. Мне нечем обработать тебе щёку. Соуп ошалело моргает. Потом бормочет, недоверчиво, потому что всё это определённо не может происходить наяву: — Да херня же, элти, ты чё. Не сахарный, дотерплю до дома. А ты… — улыбка заставляет дрогнуть его губы и его безмозглое сердце, — значит, переживаешь за меня? Гоуст поднимает его на ноги с большей силой и резкостью, которые необходимы. Но в том, как он закидывает руку Соупа себе на плечо и как придерживает его за пояс, одними кончиками пальцев, будто боясь сломать, читается ответ, который он ни за что не озвучил бы вслух. Наверное, Соуп умер и попал в рай. Не иначе.