Под контролем

Соуп так и не приходит к определённости в отношении того, что сказал ему Гоуст. Это в равной степени способно быть как искусной издёвкой… Так и откровенным свидетельством того, что элти дал ему зелёный свет. Но за что, если — первое? И с чего бы, если — второе? Ни один из вариантов не укладывается в характер того Гоуста, каким Соуп его знает; ни один из вариантов не кажется ему соответствующим действительности. Быть может, Гоуст и сам не знает, чем из этого оно было. Соуп наблюдает за ним на протяжении следующего понедельника — молча, не вмешиваясь, издалека. От тренировок он освобождён, а значит, вполне мог бы вернуться домой, провести незапланированный увал в родных стенах. Но он зачем-то остаётся в штабе. Без каких-либо внятных причин. С другой стороны, ему ведь не к кому возвращаться. Мысль отдаёт горечью. Кое-кто из его сослуживцев женат — бедные глупые женщины, вздумавшие связаться с военными, — у некоторых даже есть дети; сам Соуп счастливо избежал и первого, и второго. Видимо, чтобы влипнуть, как в коровье дерьмо, в неприступную ледышку со славой, достойной серийного убийцы. Впрочем, Соупа всегда привлекали сложности. Итак, он остаётся. Таскается по штабу, завистливо наблюдает за тем, как Гоуст гоняет на тренировочной базе своих подопечных, тоскуя не столько по ноющим от нагрузки мышцам, сколько по тому удовлетворению, что испытывал, когда добивался сдержанной похвалы. И, видимо, его настрой побитой собаки не остаётся незамеченным. Потому что, когда едва переставляющие ноги бойцы получают заветную команду «вольно» и покидают плац, Гоуст приближается к Соупу, одиноко сидящему на скамье, прислоняется плечом к стене. И, не глядя на него, негромко интересуется: — Скучаешь по упражнениям? — Типа того, — запоздало откликается Соуп: он никак не может привыкнуть к этой внезапной перемене — к тому, что порой Гоуст инициирует взаимодействие с ним первым. Как если бы лейтенант Райли был на это неспособен. Ну, справедливости ради, ещё недавно Соуп действительно так считал. — Как нога? — спрашивает Гоуст после короткой заминки. Странно напряжённым тоном, словно это действительно, по-настоящему, без приколдесов его интересует. Давно ли? Соуп совершенно, вообще, абсолютно нихрена не понимает. — Э-э-э… нормально вроде бы, — неуверенно отвечает он, потерев бритый затылок. — Бегун из меня пока дерьмовый, но в остальном жить можно. Почти не хромаю уже. — Хорошо, — произносит Гоуст невыразительно. И, опустив голову, встречается с вопросительным взглядом Соупа своим, спокойным, уверенным, полным решимости. — Тогда на брусья. — Ч-чего? — Соуп аж запинается: вот этого он вообще не ожидал. Гоуст нетерпеливо кивает в сторону зоны турников. Соуп потерянно приоткрывает рот, но лишь шумно клацает зубами: перед его лицом замирает чужая ладонь, и он принимает помощь раньше, чем успевает осознать, что происходит. Что ж, это и правда кстати — садиться и вставать с разбитым коленом то ещё наслаждение. Стоит ему подняться на ноги, и Гоуст отпускает его руку. Пока Соуп ковыляет к брусьям, он следует за ним по пятам молчаливой бесшумной тенью, с отставанием в два шага. Будто конвоирует пленного в тюрьму… или, всплывает вдруг у Соупа в голове абсурдная мысль, будто подстраховывает на случай падения. Это почти нелепо — такая вот неуклюжая и непривычная, кажется, для них обоих забота. Никак не вяжущаяся с резким командным тоном, которым Гоуст приказывает, стоит Соупу добраться до турников: — Двадцать подтягиваний. Соуп оборачивается. Их глаза встречаются. В чужих — вязкое, тягучее, густое делай как я сказал. В который раз за всё время их знакомства он, известный бунтарь и балагур, не находит в себе ни намёка на желание воспротивиться указанию? Соуп облизывает губы. Соуп стягивает куртку. Соуп одёргивает некстати задравшуюся футболку и с ухмылкой комментирует, прежде чем ухватиться за перекладину: — Никакого снисхождения к инвалидам. — Абсолютно, — невозмутимо подтверждает Гоуст, отошедший в сторону и скрестивший руки на груди. Соуп ещё успевает полюбоваться им украдкой, прежде чем восстановить дыхание и подтянуться в первый раз. — Один, — приглушённо отсчитывает Гоуст. И Соуп теряется в этой своей странной персональной тренировке. — Три, — выдыхает Гоуст, и Соуп, чуть повернув голову, ловит искорку необъяснимого удовлетворения, мелькнувшую и пропавшую в глубине его глаз. Она одна заставляет его продолжать, ещё, ещё и ещё. — Семь, — сообщает Гоуст, вставший у него за спиной, и Соуп давится выдохом, ощутив чужой пристальный взгляд у себя между лопаток. Почему ты так пялишься? Страхуешь или… Да нет. Не может быть. — Четырнадцать. Пятнадцать. Шестнад… нет. Всё ещё пятнадцать. — Не мухлюй! — возмущается Соуп, у которого уже сбилось к чертям дыхание: ему хотелось бы отмазаться, свалить всё на подтягивания, но он знает, что причина — в этом пронзительном взгляде, сместившемся теперь в район его поясницы. — Ты даже не коснулся подбородком перекладины, — отбривает его Гоуст. — Четырнадцать. — Пятнадцать же было! — Сейчас окажется тринадцать. — Молчу. За подтягиваниями следуют гантели, за ними — жим лёжа. Тренажёрную часть тренировочной базы задействуют нечасто: какой смысл тягать железо, если в ситуации реального задания тебе куда важнее навык проползти полкилометра по-пластунски? Однако зону свободных весов периодически занимают замотивированные одиночки. Соуп и сам любит поразвлекаться здесь со штангами. Но он ни разу не делал этого под чутким руководством лейтенанта Райли. Интересно, это для тебя тоже форма контроля? Судя по удовлетворённому тону, которым Гоуст отправляет его к штанге, более чем. Не то чтобы он против. Если подумать, это даже возбужда… Сердце пускается вскачь. Соуп ложится спиной на скамью, прямо перед его глазами оказывается хромированный гриф. Гоуст навешивает на оба конца блины, встаёт в изголовье лавки, в считанных дюймах от Соупа, так, что при желании тот мог бы дотянуться до его штанины. Соуп запрокидывает голову. Соуп врезается взглядом в чужую ширинку. Соуп думает далеко не о жиме лёжа. Соуп багровеет. Соуп ощущает, как в животе у него всё сворачивается в тугой пульсирующий ком. Повисает тишина, разбавляемая одним его нервным дыханием и стуком сердца, кажется, складывающимся в бляблябля, только не сейчас, ну пожалуйста, господи иисусе, не сейчас. — Джонни, — произносит Гоуст наконец. — Да?.. — ком в горле мешает говорить, давление в паху не даёт пошевелиться. Гоуст смотрит на него сверху вниз, глаза в прорезях балаклавы кажутся внимательными и почему-то позабавленными. — Штанга, — шелестит лейтенант Райли практически мягко. И Соуп, крупно виновато вздрогнув, хватается за гриф. Гоуст милосердно не комментирует оживление в его штанах.

***

Соуп вваливается в общую душевую с грациозностью беременной коровы, на этот раз абсолютно не связанной с ранением. Низ живота тянет, твёрдый член давит на ширинку, и это больно, и неловко, и охренительно стыдно, и как мне теперь, сука, в глаза-то ему смотреть? Не то чтобы Гоуст никогда не видел несвоевременных стояков. Наверняка они преследовали в подростковом возрасте и его самого (одной этой мысли оказывается достаточно для того, чтобы Соуп впечатался плечом в белую плитку и глухо застонал сквозь зубы, воюя с пуговицей). Но… Но, блядь, одно дело — просто случайный стояк случайного парня из другого отряда, случается, ну, поржать можешь, но через пару дней забудешь напрочь. Мало ли, на что там у него хер дёрнулся? Может, девчонка голую фотку скинула. И совершенно, совершенно другое — стать свидетелем подобной реакции… на себя самого. Ситуация-то, мать её, была очевиднее некуда. Гоуст, раздающий приказы своим фирменным сухим тоном с изредка прорывающейся в него бархатной хрипотцой одобрения; Гоуст, произносящий «Джонни» и «хорошо»; Гоуст, поощряющий его невеликие, в сущности, успехи… Гоуст, Гоуст, Гоуст. Ох, с-сука. Одежду Соуп сдирает с себя не глядя, торопливо, спеша от неё избавиться. Всё летит в один угол — и носки, и футболка, и штаны. И скомканные трусы тоже отправляются туда же. Бинт остаётся на ноге, чёрт с ним, если промокнет, потом перевяжет. Дрожащие пальцы находят ручку крана, выворачивает, на его макушку и плечи льются первые прохладные капли. Соуп ёжится и бормочет ломаное «вот же ж срань». Самая правильная стратегия сейчас — включить ледяную воду, продрогнуть насмерть, сбить возбуждение. Принять более-менее человеческий вид и доползти до комнаты. Но Соуп думает о том, как Гоуст отсчитывал его подъёмы штанги, как склонял голову набок, как внимательно щурился. Думает о его спокойном голосе, думает о его требовательном взгляде, думает о каждом приказе, который рад был выполнить. И холодного душа оказывается недостаточно. — Да что ж это… — сдавленно рычит он, вжавшись пылающим лбом в плитку, и его мокрая ладонь обхватывает член. — Что ж. Это. За. Блядство… Каждый слог — одно торопливое и рваное движение по всей длине, бесстыдно, жадно, безжалостно. Ещё немного, и станет больно. Ещё одно воспоминание о чём-нибудь вроде этого безапелляционного «Тогда на брусья» — и он кончит. Ёб твою мать, элти, почему меня по тебе не отпускает? Это не первый раз, когда Соупу приходится наспех передёргивать по его, лейтенанта Райли, вине; не первый — и даже не десятый. Но ещё никогда он не палился с этим так феерически. Ещё никогда он не оказывался настолько близко к Гоусту, настолько под его контролем, чтобы тот увидел его стояк. Даже тогда, когда чужие пальцы лежали на его горле, а чужие бёдра вжимались в его собственное, ему, кажется, удалось… А впрочем, удалось ли? Соуп дёргается, налетает виском на стену, чертыхается, ладонь соскальзывает с члена, и движение выходит размашистее и длиннее, чем планировалось. — С-с-с-су-ука, — скулит он, вколачиваясь в собственный кулак. — Ёбаный же ты урод, элти… А потом откуда-то из-за его спины раздаётся бесстрастное: — Совсем наоборот. Соуп замирает. Каменеет, превращается в глыбу льда. Всё там, внутри, в его животе, смерзается в один огромный ком. Осознание приходит не сразу, но бьёт наотмашь не хуже пощёчины. Нет. Нет, боже, только не… ну почему?! Ну какого хуя-то?! Он не шевелится — будто, если долго игнорировать проблему, она рассосётся сама собой. Может, ему показалось? Может, просто почудилось, кукуха отлетела, крыша съехала набекрень? Такое ведь случается. Почему бы и не с ним? Пожалуйста, боженька, пусть это будет галлюцинация. …но галлюцинации определённо не повторяются, разве нет? И двигаться они не могут. Его Галлюцинация делает несколько шумных шагов — соприкосновение тяжёлых берцев с плиткой звучит почти оглушительно, — замирает у него за спиной и еле слышно спрашивает: — В чём дело, сержант? И ещё — в самый его затылок, так, что Соупа продирает мурашками, ужасом, недоверием, желанием сдохнуть и новым острым витком возбуждения: — Продолжай. — Я не… — голос умирает, дробится на крошечные осколки. Член в его ладони дёргается, на большом пальце, скользнувшем по головке, остаётся влажный след. Гоуст молчит. А затем… Нет. Нет, Соуп совершенно точно, определённо, с уверенностью в тысячу процентов ебанулся. Потому что грёбаный Саймон Райли обхватывает его поперёк живота, привлекая к себе — ровно настолько, чтобы обеспечить опору, позволить разгрузить раненую ногу, дать откинуться на его твёрдую грудь… И, несомненно, достаточно — для того, чтобы открыть себе доступ к полной картине. Соупа трясёт, как в лихорадке, даже губы дрожат. Он хочет сказать, что всё это безумие, что он ничего такого в виду не имел, что он никогда-и-неправда. Отделаться, в конце концов, юмореской про хуи — такие у него выходят отменно. Но откуда-то в нём берётся осознание, что если он сделает хоть что-то из этого, Гоуст уйдёт. И тогда… Чёрт тебя побери, почему, ну почему ты вдруг вознамерился свести меня с ума? Соуп сглатывает. Соуп ёжится, когда несколько капель воды попадает ему на лицо. Соуп слизывает их с губ. И его непослушная ладонь, подчинившаяся чужой воле охотнее, чем его собственной, возобновляет рваный ритм. Гоуст не двигается. Продолжает придерживать его за живот, продолжает прижимать к себе, продолжает стоять практически под струёй воды, хотя сам он полностью одет. Продолжает — наблюдать. На каждом неосторожном толчке, который вынуждает Соупа вскинуть бёдра, тот проезжается поясницей по пряжке чужого ремня, невольно вжимается задницей в чужой пах. Чувствует — острые металлические грани; твёрдый пресс под футболкой; и ещё… Ох. Ох, блядь, Саймон. Соуп всхлипывает, и этот всхлип перерастает в сдавленный скулёж. Ладонь Гоуста на его животе оживает, на мгновение Соупа пронзает ужасом — сейчас его отпустят и оттолкнут, — но за этим следует лишь беглое прикосновение, пальцы, огладившие линию косых мышц. Всего одно маленькое касание, почти заставляющее Соупа закричать. И ему срывает крышу: он кусает губы до привкуса крови на языке, он елозит задницей по чужому — господи, блядь, боже, элти — стояку прямо через плотную армейскую ткань, он вколачивается в собственный онемевший кулак, он стонет, он давится, он задыхается, он частит что-то невнятное, нечто вроде твоюжемать или ещёнемногопожалуйстапрошутебя. Но добивает Соупа, несомненно, это. Чужие губы, коснувшиеся его шеи через балаклаву. Чужие пальцы, скользнувшие по его животу выше, к груди, и вскользь задевшие твёрдый сосок. Чужой бархатный голос, шепнувший ему в ухо: — Имя. И ещё — так, будто это было необходимо, уничтожать его этим окончательно: — Назови. Моё. Имя. Соупу хочется взвыть, когда он выдавливает из себя дрожащее, умоляющее, полное тоски и жажды: — С-сай…мон. И это похоже на вопль и на слёзы одновременно. Когда его накрывает оргазмом, Гоуст остаётся рядом: придерживает его ослабевшее тело, не позволив сделавшимися ватными ногам подогнуться, вжимает его, трясущегося, ослепшего и оглохшего, в свою каменную грудь. А потом убирает руку. Отступает. Не шевелится пару долгих секунд, точно не может определиться с решением… я мать твою не знаю как к этому относиться как это понимать что об этом думать что это был за пиздец объясни мне зачем ты почему — «Никакого секса», — хрипит Соуп, как только обретает способность внятно говорить. — Что? — переспрашивает Гоуст тоном, вымораживающим Соупу внутренности. Он хочет обернуться, и в то же время теперь не находит в себе сил на это — не сейчас, когда он мокрый, голый и только что кончил. — Ты сказал, — с усилием выговаривает Соуп вместо этого, — «никакого секса». Гоуст молчит нескончаемое мгновение. — А это, — наконец интересуется он с феноменальным, потрясающим безразличием, — разве был секс?