Под контролем

Следующие несколько часов оказываются одними из самых сложных в жизни Соупа. К счастью, Гоуст овладевает собой в достаточной степени для того, чтобы принять негласно перешедшую на него ответственность за организацию возвращения в лагерь; и, пожалуй, именно его чётким, коротким, хлёстким указаниям команда обязана тем, что вернуться удаётся без потерь, не попавшись на глаза врагу. Но вот Прайс… — Всё с ним будет хорошо, — уверенно заявляет Ройс. — Это ж кэп. И не из такого дерьма выбирался. — Да, но мы не можем организовать ему трансфер до штаба, пока весь этот грёбаный Менонге поднят на уши, — сухо возражает безрадостно скривившийся Газ. — Капитан, конечно, мужик крепкий, но каковы его шансы с пулевым в грудь, с минимальной первой помощью, оказанной полевым врачом? Повисает гнетущее молчание. С одной стороны, все они уже сталкивались с ситуациями, в которых вызов вертолёта грозил осложнениями для миссии; многие из команды бывали ранены и оставались на временной базе, не имея возможности отправиться домой. С другой… если с кэпом что-нибудь случится… Соуп прикрывает глаза. В импровизированном медотсеке сейчас только Прайс, Гоуст и медик. И, хотя последний заявил команде, что рана несерьёзная и единственная проблема — большая кровопотеря, они всё ещё в полнейшем дерьме. Как минимум потому, что в нынешних условиях ни о какой процедуре переливания крови не может быть и речи. А ведь у них с кэпом одна группа, и Соуп мог бы… — МакТавиш, — холодно произносят за его спиной. Соуп дёргается — и оборачивается. Гоуст, покинувший медотсек и приблизившийся к команде, смотрит на него этим своим тяжёлым взглядом, от которого можно обосраться. Он до сих пор не снял бронежилет. На его униформе — пятна крови. Соупа начинает мутить. — Что? — хрипло отзывается он. — Допрос, — выплёвывает Гоуст. — За мной. Значит, с Прайсом всё не так уж и ужасно. Гоуст ни за что не отвлёкся бы с него на мальчишку, не будь он уверен в том, что ситуация стабилизировалась. Соуп знает это — насколько он успел освоить непостижимый характер лейтенанта Райли, — но всё равно зачем-то спрашивает: — А кэп? Гоуст совершает едва уловимое движение головой. В этом — раздражение, старательно подавляемое бешенство, но ещё… Нечто такое, чему Соуп не находит обозначения, но что заставляет его испытать оглушительный и резкий прилив облегчения, когда Гоуст отвечает: — Жить будет. Это не «в порядке» и не «стабилен», и в этой фразе больше от убеждённости, чем от констатации факта, но Саймон Райли не из тех, кто привык разбрасываться пустыми обещаниями. Роуч и Уорм синхронно выбрасывают в воздух сжатые кулаки, Ройс выдыхает, Газ бормочет себе под нос: — Живучий как таракан. Соуп смотрит на Гоуста: на тот участок его лица, что не закрыт маской. На затемнённую углём кожу, на лопнувшие капилляры в глазах, на устало дрогнувшие ресницы. Сколько ещё ты продержишься, элти? И поднимается на ноги, слабо ухмыльнувшись: — Ну, тогда я готов. Как думаешь, если я пошучу про воду в Африке, паренёк расплачется? — Получишь промеж глаз, — сухо отзывается Гоуст, но жёсткая линия его плеч кажется чуточку менее напряжённой, когда он разворачивается и направляется прочь. Соуп нагоняет его. Приноравливается под его широкий шаг. Они так близко, что он почти задевает своим плечом чужое. Достаточно близко для того, чтобы не опасаться, что кто-то кроме Гоуста его услышит, когда Соуп тихонько шепчет: — Ты в норме? Они оба знают, что в этом вопросе прячется гораздо больше подтекста, чем обычно; это — нечто между я видел, как тебе сорвало крышу из-за пацана и скажи, что мне сделать, чтобы помочь тебе. Лейтенант Райли, несомненно, считывает этот непроизнесённый подтекст, когда коротко кивает. Но уже у самого барака, в котором они оставили мальчишку, его ладонь ложится на плечо Соупа. Притормаживая. Призывая обернуться. — Я хочу, — медленно, с явным усилием произносит Гоуст, стоит их глазам встретиться, — чтобы допрос провёл ты один. Соуп растерянно моргает. Это что-то новенькое. Гоуст не из тех, кто склонен делегировать обязанности, и ведение допросов — одна из тех вещей, которые он не доверяет никому. Кроме, пожалуй, кэпа. — Почему? — еле слышно уточняет он. Гоуст морщится, как от боли. Любой другой на его месте наверняка пустился бы в пространные объяснения — всего того, что и так очевидно: что мальчишка ни черта не расскажет ему, Гоусту, по доброй воле; что применять стандартные методы допроса к подростку они не имеют права; что, наконец, он совершил ошибку, сорвался, позволил ярости и страху за Прайса взять над собой верх, и теперь риск того, что это повторится, слишком велик. Соуп знает, что именно скажет Гоуст, ещё до того, как тот открывает рот. — Выполняйте, сержант.

***

Когда Соуп выныривает из барака, то обнаруживает, что всё это время Гоуст дожидался его снаружи: он стоит, прислонившись плечом к плотному брезенту, неподвижная широкоплечая фигура, памятник безымянному бойцу. Но, стоит Соупу оказаться снаружи, этот памятник оживает. — Пройдёмся? — хрипло предлагает Соуп. Гоуст медлит, будто обдумывая этот вариант, а после молчаливо кивает. И они шагают по утоптанному песку с мелким гравием в абсолютной, оглушительной тишине впавшей в анабиоз базы. — Я… расскажу то, что понял, ладно? — бормочет Соуп, собравшись с мыслями. — Этот чёртов африканский португальский… гнусавый ужас, а не язык. Гоуст не отвечает. Соуп облизывает губы. Он выяснил не так-то много всего — в конце концов, речь идёт всего-навсего об обыкновенном мальчишке, гражданском, — однако то, что он сумел перевести и осмыслить… вроде как способно им помочь. Интересно, рассчитывал ли ты на то, что этот случайный пацан может так нам пригодиться, а, элти? — Он действительно спас кэпа, — говорит Соуп наконец, когда они сворачивают к западной части лагеря. — Сказал, что, когда начался весь этот переполох, он стал случайным свидетелем того, как Прайса преследуют бойцы УНИТА. — Случайным свидетелем, — повторяет Гоуст. Его голос тих и невыразителен, но что-то в его интонации напоминает свист выпущенной пули, с траектории которой уже не сойти. Соуп передёргивает плечами: — У нас нет доказательств обратного. Мальчишка — единственный информатор, которым мы располагаем. In dubio pro reo, чтоб его. — В любом случае, — продолжает он чуть увереннее, — судя по всему, он застал перестрелку. Спрятался в соседнем доме или… или что-то подобное, я не очень понял эту часть. Может, он живёт где-то рядом, это бедняцкий район, полузаброшенный, но всё ещё населённый людь… — Дальше, — перебивает его Гоуст. — А дальше — самое интересное. Соуп говорит серьёзно, но, видимо, что-то в его словах заставляет Гоуста почуять подвох, потому что тот вдруг останавливается и поворачивается к нему лицом. Глаза у него холодные, промёрзшие нахрен, чёрт бы его побрал, и Соупу малодушно хочется зажмуриться, отвести взгляд, избавить себя от необходимости сосуществовать с этим лейтенантом Райли. Полузабытое ощущение, которое он рад бы никогда не вспоминать. — Видишь ли… — заговаривает Соуп вновь, старательно контролируя голос и дыхание. И медлит, прежде чем выдохнуть: — Похоже, отец пацана — пленник УНИТА. Мгновение ничего не происходит. Гоуст остаётся неподвижен, его глаза не отрываются от пылающего лица Соупа. И он не произносит ни слова. Ни одного. Нахрен. Слова. Только смотрит — так, что лучше бы орал. — Он сказал, что не мог бросить умирать одного из тех, кто помог ему, — бормочет Соуп, тише и тише с каждым словом. — Сказал, что узнал нашу форму. Нашивку. Британский флаг. И что… и что он знает, где скрывается русский. Где прячется Волк. Что он может помочь нам пробраться на базу УНИТА. Если мы пообещаем спасти его отца. Фух. Всё. Сказал. Вывалил как на духу. Осталось только пережить ответ элти. Если бы взглядом можно было убить, от Соупа давно осталась бы горстка пепла. Гоуст молчит один, пять, двадцать семь бешеных ударов его сердца. Лишь щурится и смотрит, смотрит, смотрит, почему ты пялишься, ну же, озвучь очевидное, скажи, что это слишком сильно похоже на ловушку, скажи, что мы не можем пойти на этот риск даже ради призрачного шанса прихлопнуть Волка, скажи, что ты зря позволил мне тогда отпустить мальчишку. — Я знаю, это звучит как безумие, — хрипит Соуп, чтобы разбавить гнетущую тишину хоть чем-нибудь. — Но он… он спас Прайса. Он оставался рядом с ним, пока мы не прибыли. В нескольких шагах от грёбанного трупа. Да ему лет четырнадцать, не больше, он… — Не представляет опасности? — холодно подсказывает Гоуст. Соуп замолкает: в чужих словах кроется невысказанное, но совершенно прозрачное продолжение, что-нибудь вроде не будь таким наивным, ты ведь не идиот, в Сирии даже пятилетний ребёнок способен оказаться агентом-подрывником, почему ты считаешь, что в Африке должно быть иначе? Но Гоуст остался снаружи. Гоуст не зашёл с ним в барак и не видел глаз пацана — этих полных ужаса, отчаяния и какой-то нелепой детской надежды глаз. Гоуст не слышал, как мальчишка говорил о своём отце — отце, который, разумеется, мог вовсе не существовать и служить только чтобы заманить их к врагу. И всё же… всё же… Соуп набирает побольше воздуха в лёгкие. И выдыхает: — Я ему верю. Гоуст вскидывает брови. С такого расстояния можно различить каждый торопливый угольный штрих, лёгший поверх бледной (о, Соуп хорошо запомнил её оттенок) кожи. И каждую, даже самую мимолётную эмоцию, мелькающую в карих глазах. Вот только нет в них эмоций. Ни единой. Кроме, разве что, терпеливого раздражения человека, не привыкшего к возражениям. Человека, нуждающегося в том, чтобы чувствовать себя хозяином положения и просчитывать риски, принимая решение. Человека, который никому и никогда не прощал неповиновения. А потом этот самый человек пожимает плечами и произносит: — Хорошо. Мы проверим информацию, которую он предоставил. Раньше, чем ошалевший Соуп успевает найтись с ответом, Гоуст оставляет его в одиночестве.