Под контролем

В лагере до того тихо, что кажется, будто он случайно очутился на кладбище. Соуп даже задумывается о том, не разбудит ли сослуживцев, успевших разбрестись по своим палаткам и лечь спать, его тихий диалог с самим собой. Кто знает? Было бы забавно. Аж до слёз, ага. Он пытается сказать себе, что всё это херня. Что Гоуст просто в очередной раз повёл себя… как Гоуст. Что ему, Соупу, изначально ничего не обещали и не клялись в любви. Что у Гоуста, как бы абсурдно это ни звучало, действительно могут быть свои причины. Что-то, что заставляет его раз за разом повторять это идиотское, им же самим нарушаемое условие про «никакого секса». Что-то, что делает Соупа в его глазах врагом, стоит тому хотя бы намекнуть на то, что удовольствие могут получить они оба. Но ты ведь не веришь в это, правильно, МакТавиш? Нет. Нет, разумеется, он не верит. Забавно. Что же тут, блядь, забавного? Ты так вдохновенно и прочувствованно заливал себе и ему о том, что ни на что не претендуешь и не станешь зарываться. И вот мы здесь. Что?.. Он поцеловал тебя, он сказал, что хочет тебя, он позволил тебе кончить. Ещё недавно ты бы убил за такое. А теперь тебе этого мало. Беспощадный голос рассудка в его голове до чёртиков напоминает холодный тон лейтенанта Райли. Соуп даже вздрагивает: на мгновение ему кажется, что Гоуст вернулся, что Гоуст в кои-то веки нашёл у себя яйца для откровенного разговора, что Гоуст… Перестал быть Гоустом? А, ч-чёрт. Это безнадёжно. Соуп думает о нём так много, что можно тронуться умом. По правде говоря, он уже немножечко свихнулся — как минимум его тело, вымуштрованное армией и войной, привыкшее подчиняться приказам. Тело, реагирующее на одну мысль о Гоусте как собака Павлова. Соуп глухо стонет сквозь зубы и закрывает глаза, поправляя член в штанах. С полчаса назад он всё-таки нашёл в себе силы встать и обтереться влажными салфетками, и теперь они, скомканные, валяются на полу. Жаль, что тебя здесь нет. Соуп думает о том, что в какой-нибудь параллельной вселенной Гоуст мог бы спуститься к его животу, повторить языком, губами, всем своим бесстыжим жадным ртом влажный и липкий след спермы. Вылизать внутреннюю сторону бёдер, каждый дюйм покрывшейся мурашками кожи. Да что ж это… Ему приходится с силой сжать член прямо через ткань, чтобы хоть чуточку прийти в себя. Не то чтобы это помогает: мозг Соупа зачем-то живо визуализирует Гоуста. До мельчайших подробностей. с-сука Гоуста с закатанной до переносицы балаклавой: так, что видны неуступчивая линия рта, гладко выбритый подбородок, глубокий застарелый шрам на правой щеке. Гоуста в одной футболке: в неизменных перчатках, облегающих пальцы как вторая кожа, но зато с обнажёнными предплечьями — сплошные мускулы и рубцы. Гоуста с M4A1: опасный прищур, палец на спусковом крючке, запах пороха и грядущей перестрелки. Гоуста — голос в его наушнике, отдающий приказы. Гоуста — ладонь на его горле, контролирующую подачу кислорода. Гоуста — горячие губы, впечатывающиеся в его собственные. Гоуста… бляблябля — Твою ж м-мать, — чертыхается Соуп сквозь зубы. Ещё мгновение он сражается с собой, но этот бой проигран заранее, и его ладонь ныряет за резинку штанов, чтобы обхватить твёрдый член. На этот раз кончить будет почти неприятно. Эта мысль определённо не должна была показаться ему… горячей. — Я тебя ненавижу, — сообщает он брезентовой крыше над своей головой, жмурясь до рези в глазах, до слёз, до _почти_ оформившейся галлюцинации: лица, склонившегося над ним; лица в балаклаве с черепом. — Ненавижу, ненавижу, ненави… Насквозь лживое окончание слова теряется в шумном выдохе, Соуп толкается в собственный кулак, проезжается лопатками по койке. Давится скулящим загнанным звуком, похожим на мольбу больше, чем на стон. я бы позволил тебе всё что угодно всё чего ты захочешь абсолютно нахрен всё я бы встал на колени и отсосал тебе помогая себе ладонью я бы лёг перед тобой на лопатки и раздвинул ноги я бы пропустил тебя в себя так глубоко как только это возможно твой язык твои пальцы твой член и я бы был громким я бы был охренительно громким Саймон а ты бы контролировал моё дыхание мой голос и мои стоны ладонью на моём горле губами напротив моих губ — Уб…людок, — продолжает он смято, невидяще уставившись вверх, — грёбаный… бессердечный… мудак. Каждое слово — новое движение бёдрами, торопливая грубоватая ласка, несколько ударов сердца, вколачивающегося в рёбра. Речитативное гоустгоустгоустгоу в его голове, не замолкающее, как заевшая пластинка. Дрожь ресниц, дрожь губ, дрожь коленей. но тебе ведь это не нужно — А ещё, — хрипит Соуп, и ему кажется, что там, в углу его палатки, действительно застыла неподвижная широкоплечая фигура: незваный, но желанный гость, вернувшийся, чтобы довести начатое до конца, — ты ёбаный… трус, Саймон Р-райли. Рычащая «р» переплавляется в его груди в рокот, в рёв, в ворчание уязвлённого зверя. В мольбу: ну же, подойди, прикоснись, прижмись ко мне, ты так мне нужен, ты так, блядь, мне необходим. Когда Соуп спускает себе в кулак, это ощущается больше как поражение, нежели как разрядка.

***

К утру Соуп успевает перебеситься и проголодаться. Обретает, стало быть, душевное равновесие. В общих чертах. С Гоустом он сталкивается, когда успевает перехватить несколько бутеров у дежурящего сегодня Ройса. Как раз дожёвывает второй, когда почти впечатывается в широченную грудь лейтенанта Райли. Ничего удивительного в этом, конечно же, нет. Лагерь у них небольшой, и здесь трудно потеряться. Избегать кого-то не получится — да даже поссать выйдешь, уже напорешься на высокое начальство. И всё же Соуп вздрагивает. А Гоуст, почему-то едва уловимо поморщившись, отступает на шаг. Создаёт между ними дистанцию. Так не хочешь тешить меня новыми ложными надеждами, а, элти? Ебучий случай. Соуп советует мнительному голосочку в своей голове завалить ебало. — Виноват, — говорит он идеально отрежиссированным тоном вечного паяца, — не заметил, сэр. Что-то вы отощали, скоро ветром сносить будет. Выражение глаз Гоуста — нечто между «как же ты заебал» и «не зарывайся, МакТавиш». — Куда собрался? — сухо спрашивает он, кивнув на третий бутерброд, который Соуп держит в руках. Не для себя любимого, ясное дело. Соуп почему-то пунцовеет, как застуканный с поличным мальчишка. — К пацану хочу заглянуть, — отвечает он, старательно контролируя голос. — Не уверен, что Газ его кормил. Да и просто… переброситься парой слов. Ему наверняка одиноко торчать в бараке. — Одиноко, — повторяет Гоуст холодно. В одном этом слове уже прячется всё, что он думает о затее неугомонного сержанта МакТавиша: что угодно, кроме одобрения. Соуп понимает. Ясное дело, Соуп понимает — Гоуст пацану не верит, Роуч и Уорм только-только отбыли на разведку, и до их возвращения никакого продвижения в их планах и представлениях о ситуации не предвидится; словом, у него, Соупа, нет никаких мало-мальски внятных причин для того, чтобы нянчиться с африканским парнишкой, с вероятностью в девяносто пять процентов способным оказаться двойным агентом, лжецом, приманкой. Ловушкой. Но пять процентов, приходящихся на другой расклад, всё ещё никуда не деваются. — Нельзя? — спрашивает Соуп, когда молчание затягивается. И вскидывает брови, ощущая какое-то по-детски острое желание огрызнуться. — Распоряжений на этот счёт от вас не поступало, сэр, не знал, что навещать пацана запрещено. Едкость в его тоне почуял бы даже ребёнок, не то что лейтенант Райли. Соуп перестаёт дышать. …получается. Добивается того, чего хотел, — раздражения, проклюнувшегося под вечной ледяной коркой безразличия в этих никогда не теплеющих глазах. Ну, теперь, сержант, извольте получить хуем по лбу. Однако никаким хуем ни по какому лбу Соуп, к изумлению своему, не получает — Гоуст вдруг встряхивает головой, будто пытаясь прийти в себя, и произносит совершенно не то, к чему Соуп готовился и чего ожидал. Никаких «что ты себе позволяешь» (на что у Соупа заготовлен ответ) или «какого хера ты выясняешь со мной отношения прилюдно» (на что Соупу сказать будет нечего). Только сухое, непонятное, внезапное… — Как его зовут? — А? — Соуп осоловело хлопает ресницами. Гоуст терпеливо вздыхает. — Мальчишку, — выплёвывает он. — Как. Его. Зовут? Секунду Соуп вглядывается в его спрятанное под балаклавой лицо, толком не доверяя собственному слуху. Потом неуверенно бормочет: — Нтанда. — Нтанда, — повторяет Гоуст далёким хриплым эхом. И вдруг кивает ему: — Хорошо. Пойдём. Иногда Соуп совершенно не понимает этого непостижимого человека.