Пока солнце тянет нас вниз

Кахара считает удары сердца. Впрочем, он даже не знает, какой пульс числится нормой — это задачка для столичных целителей, а ему — лишь бы артерия билась ритмично в пальцы. Либо смерть придет раньше, чем она отколотит минуту, — либо он победил. Алый обод остается на запястье: пережал. В самом деле, проще слушать набатный грохот крови в ушах — ни секунды не пропустишь, — однако ощущение своего тела вернуло ему толику покоя. Он равняет дыхание. Аккуратно трогает ребра. Левая рука мерно ноет: наверное, сломана, но сейчас она — меньшая из зол. Хотя бы кость на месте, и то хорошо. Когда Аллл-Мер вознесся вместе с крестом… Что было дальше? Высшая магия помогла ему вывести гвозди из бескровных ладоней? Или он раскалил их настолько, что металл просто вытек из гнилых дыр? Или двенадцать верных апостолов окружили лишенное воли огромное тело и принялись выкорчевывать ржавые колышки вручную? Кахара тащит с ноги сапог. Щупает ступню, штанину закатав, считает пальцы. Целая, теплая, живая — он готов клясться, что совсем недавно резал ее пилой. Как ноготь мерзко скоблил края колотой раны, с грязью мешая кровь, как гной сочился через отверстие в подошве сапога, и по гладким плитам шаги иногда звонко шлепали, как холод металла — безжалостный и бесстрастный, дрожащий лишь вслед за его рукой, — впервые лизнул чуть ниже колена; Кахара едва помнит, как пережил эту пытку, глотнув побольше вина. А потом затрещала кость. И он закричал. Теперь же нога — первая или вторая, они обе и еще две руки в придачу, даже голова на месте, — совсем как новая. Лучше, чем когда он спустился в ущелья каменных карликов. Лучше, чем когда он взрезал тесаком шкуру безлунного монстра. Лучше, чем когда трехметровый мутант с головой кошки — ухмылка во все зубы, сотня их там или целые две — окинул его скучающим взглядом, советуя плотнее питаться. Лучше, чем когда он смотрел, как цель его задания истекает кровью в одиночной камере пятого этажа катакомб. Тогда Кахара опоздал на ничтожные пару часов, и Ле’Гард умер. «Жаль», — посетовал ему неслучившийся бог, прежде чем изойти кровавой пеной. Не звук даже — так, отголосок: не бога — простого смертного. У Ле’Гарда и креста-то не было: пара цепей да ритуальный кинжал в горле. Кахару долго рвало приторно-рыжей желчью, пока он не понял, что это не вера в человечество и надежды на безбедное будущее решили покинуть тело. Жизнь — в самом примитивном смысле — утекала из зараженной раны. В духоте изгаженной камеры его повело. Чем дольше Кахара смотрел на мертвого Ле’Гарда, тем ясней понимал: его судьба кончится хуже. А затем, верно, достал пилу. И вроде как умер. Кахара слышал о временных петлях: страшные сказки на ночь, происки еретических культов, полная ерунда, как он полагал. Однако, кажется, оказался в одной из них. Память в подземельях работает неправильно. Очередной элемент кошмарного пазла. Лишняя деталь, что норовит тебя напугать, будто массивные стражи и лютый голод — а еще, разумеется, гвозди — не справляются с доведением до безумства. Чудовищная магия, что гнездится в этом месте, намерена залезть не только под кожу и в желудок несчастных вторженцев, но даже разворотить их души, сведя с ума. Не доверять каждому повороту. Не верить случайным встречным. Усомниться в себе — и сдаться злобной силе окончательно. Редко бывает иначе. Кахара не питает иллюзий на свой счет, но все же… Жуткая кукла пялится на него из угла камеры. Когда наемник моргает, кажется, будто круглые пуговицы тоже на миг смыкают тряпичные веки. Игрушка — волосы рыжие, ручки в объятии распахнуты, штопаное платье из мешковины — выглядит пугающе знакомой. Короткий разрез рта зашит грубыми черными нитками — иначе, Кахара знает точно, кукла сказала бы ему свое имя. Или, может, позвала бы к себе. Он почти слышит ее хрупкий шепот: будто иголку снова и снова вонзают в плоть. Надев обратно сапог — складки под коленом уже натерли — всяко лучше открытой травмы, — наемник замирает. Гул в голове послушно сходит на нет, позволяя ему вслушаться в сумрак. Шаги. Неровные, тихие, но уж больно… человеческие. Осознанные и обдуманные. Кахара — родом из теней Рондона и воспитанный нечестным детством, подворотный караульный и уверенный пользователь чужих карманов — знает в шагах толк. Более того, он почти уверен, кого сейчас увидит по ту сторону решетки. Рагнвальдр не церемонится совершенно: вышибает дверь камеры плечом, едва не впечатав Кахару в стену, и в клубах затхлой пыли выглядит сошедшим с небес посланником божьим. Одна мощная лапища тискает рукоять топора, вторая клонит навстречу факел. — Ты — Зло? — вопрошает дикарь с порога. Кахара, косясь на разбитую в щепки дверь, торопливо мотает головой. Дурацкая фраза сама с губ рвется: — Ох, какая удача! Наконец-то меня отсюда выпустили… — Тебя еще никто не выпускал, — спокойно возражает Рагнвальдр, и Кахара холодеет с головы до пят. Обеих. Однако в животе у наемника предательски урчит, отчего дикарь слегка расслабляется. — Видимо, ты сохранил рассудок в этом безумном месте. Меня зовут Рагнвальдр. «Я знаю», — едва не срывается Кахара, но вовремя кусает язык. У местного дикаря и шрамов поменьше, и взгляд поострей, но смеется он пьяными вечерами наверняка так же заливисто, как и тот Рагн, которого знал Кахара. Но это не он. Тот Рагн, которого знал Кахара, упокоился на дне ущелья: его утащила пещерная мать, сперва до глотки выклевав череп. Словно сырое яйцо — легко пробила кость и всосала мозг. — Кахара, — представляется наемник и дружелюбно тянет ладонь. — Очень приятно, — отзывается третий голос. Тусклый. Скрипучий. Знакомый до дрожи в коленях. Энки выглядывает из-за плеча дикаря. Длинный нос рассекает морщинка, а месиво рукавов вызывает догадки, что жрец недовольно сложил на груди руки. Мантия — жалкие лохмотья, будь Кахара честен, — кутают обманчиво хлипкое тело от горла до самых щиколоток, и лишь бешеное мерцание факела выцарапывает его силуэт из теней. Тот Энки, которого знал Кахара, распластан в центре ритуального круга во славу Гро-Горота. Вены себе он вскрыл сам — немногим после того, как понял, что от яда увядать будет дольше. Болезненней. Тот Энки смотрел на Кахару совсем иначе и рук от него не прятал. Он порвал полы юбки, чтобы перевязать порез Д’Арс, и смешно светил голыми коленками в черноте пещер. Впрочем, тот Кахара, который знал их всех, умер от потери крови в луже собственной рвоты — а еще без одной ноги. Смутные картинки плывут по сознанию, точно глотком опиума навеяны, мутят разум и чехарду затевают, прямо под сердцем кольнув. Обрывки памяти слоятся, мешаниной тревожных образов кипят, беснуясь под черепом — ложатся витражом, острыми углами режут, отказываясь принимать цельный вид. Подлая шутка неведомой магии. Несвязные факты колотят виски, сходятся пестрым полотном, роятся и зудят, голова чешется, чешется изнутри, и Кахара зажимает кулаком рот. Он помнит: как Рагнвальдр жадно копался в записях пещерных жителей, надеясь отыскать сказки о Боге Глубин. Как Д’Арс яростно вонзала двуручный меч в тела синекожих карликов, отыгрываясь за недавнюю пытку. Как Энки любопытно глянул на талисман желтого мага… и отказался идти с ними дальше. Энки презрительно фыркнул, когда Кахара неумело вывел просьбу в пустом свитке, ничего не получив взамен. Энки обернулся с любопытством, когда бутафорская полка съехала в сторону, открывая новый проход. Энки вздернул нос и велел не действовать ему на нервы. Заткнуться и убираться вон — им было не по пути. Замаранный пустой свиток он тем не менее прихватил себе. Энки… Отблеск огня хлещет Энки по щеке, и жрец укрывается за спиной дикаря, спешно отводя взгляд. Выходит, умирать всем им не впервой? — Почему… — Кахара гулко сглатывает. — Почему он… с тобой? Рагнвальдр выгибает бровь. — Я встретил его в местной библиотеке, — объясняет он с какой-то неуверенностью: не то слабо знаком с самой концепцией библиотек, не то сомневается, можно ли назвать так пару-тройку запыленных книжных полок. — И мы решили объединиться. Та комната живо встает в памяти Кахары. Несмотря на то, что он там никогда не был. Позвонки считает холодный пот. — И вы просто… Решили идти дальше вместе? — Что-то не… — Если у тебя есть претензии, можешь оставаться здесь, — резко вклинивается жрец. Кахара встречает его взгляд, и тело прошивает ознобом. Сердце щекочет недоброе предчувствие — страшнее червей игольчатых, тревожней тротюровой пытки — божественный немезис ступает на пятки, а боги бросают монету: собственные пути неисповедимы даже для них. Откуда он это знает? — Энки обычно так себя не ведет, — глухо бормочет Кахара. Сам Энки лишь брезгливо кривит губы. — Кто ты такой, чтобы критиковать мое поведение… — Откуда ты знаешь, как его зовут? Голос Рагнвальдра теперь сочится неприкрытой угрозой. Он басит, словно рык копит, исподлобья глядит, хотя нависает сверху. Кахара умудряется нервно хихикнуть: «Они-то меня не знают». — Твой напарник, между прочим, — светлейший ум королевства Рондон… Известный ученый. Очень умный — просто ужас. Настолько, что кроме великой мудрости за этим высоким лбом ничего не уместилось… Видный парень, проще говоря, я его ни с кем не спутаю! Понятное дело, Энки не станет спорить, хотя и видит, что Кахара юлит: гордости одного этого жреца хватит на целый храм — и еще на деревенскую церковь останется. Его приоритеты — вещь поразительная и порой необъяснимая. Дикарь, кажется, верит; почти не пришлось импровизировать. Он косится на Энки, будто ожидая доказательств, но стоит ему, взъерошенному и чудному, открыть рот, как Рагнвальдр вновь подает голос: — Мы идем вниз, — говорит он, — и можем взять тебя тоже, если нам по пути. — Кахара быстро кивает. Рагнвальдр смотрит на него оценивающе. — Что ты умеешь? — О, во-первых, ем я совсем немного, — начинает Кахара, утирая лоб, и морщится от неловкости. — Полностью здоров, только рука сломана… — Под скептичным надзором двух пар глаз он поправляется: — Ладно, не полностью, но мне хватило одной правой, чтобы добраться сюда. Хорошо-хорошо, я сломал ее уже внутри подземелий, но… — Скромновато, — сухо резюмирует Энки. — Нам такие не нужны. — Это решать мне, — отрезает дикарь, — не забывай, — и жрец осекается, скрипя зубами. — Я шустрый, — спешно добавляет наемник, — и у меня есть пара интересных камушков. А еще замки умею взламывать. — Да? Тогда чего ты здесь сидел? Кахара, тупо уставившись на дикаря, вдруг с ужасом осознает, что в жизни не вскрыл ни одной двери. Словно разучился на миг ходить. Чужие воспоминания клокочут и ревут наперебой. Он допускает мысль, что мог случайно представиться чужим именем. Страшно. — Это не… Тогда Рагнвальдр швыряет ему клеймор. — Удержишь? Рукоять впечатывается в перелом, и боль норовит пополам согнуть, однако Кахара лишь выдыхает сквозь зубы. Для одной руки тяжеловато, но придется терпеть и как-нибудь справиться. Он делает пару взмахов на пробу: лезвие свистит мимо длинного носа жреца, и на короткий миг создается впечатление, что дикарь вот-вот довольно хмыкнет. — Значит, идешь с нами, — кивает он, стоит Кахаре лихо закинуть клинок на плечо. Энки, шарахнувшись от меча, цыкает и первым выходит из камеры. Прутья металла шатко звенят от его шагов, и эхо теряется под мрачными сводами тюрьмы. Кахара пожимает плечами, когда черная фигура тает в тени. Захватив с собой на всякий случай жутковатую куклу — волосы цвета недельной гнили и глазки-бусинки, всполохи буйного огня — как зрачки живые, — он призывно салютует Рагнвальдру и тоже ныряет в проем. Сейчас он жив — и это главное. С прошлым разобраться можно и в будущем.