Пока солнце тянет нас вниз

Из шахт тянет холодом и склизкой плесенью. Низкие своды — пальцы опорных балок — грозят сжаться в кулак. Кажется, шагнешь внутрь пещер — и захлопнется ловушка, все пути к свободе отрезав. «Мы и так уже отрезаны», — решает Кахара, глянув через плечо: там, много часов назад, разбилась клетка лифта, захлопнулась крышка гроба. И он делает шаг — туда, где куются страхи и где живет смерть. За миг до того, как опускается каблук его сапога, по скалистым пустошам разносится птичий клекот. Почти радостный, озорной — так лиса неспешно изводит кролика, чтобы нагулять аппетит, — гонит дальше и велит не смотреть назад. Надо бы торопиться. Энки рядом жадно тянется вперед, словно гончая, что учуяла дичь. Он тоже ощущает это — древнее колдовство, чуждое реальному миру, манящее и загадочное; голодное. Зов адского демона и вой на луну из центра земли. Кахара зябко ежится, когда силится представить его источник — и его пасть. Безбрежная тьма, от которой наемник успел отвыкнуть, смыкается челюстями капкана. Едва Рагнвальдр подпаливает факел — долгое эхо щелчка огнивом и всполохи искр — будто пальцами надавил на зрачки, — Хильде вцепляется в его руку, повиснув на локте. В глубине коридоров тихо льется подземный ручей. Ему шелестом вторит песок, что сыплется с потолка при неосторожном шаге, и стены стараются незаметно дышать плеску воды в такт. По пути Рагнвальдр зажигает подвесные факелы, оставляя за отрядом длинный след огоньков — блики по ломаным рельсам, — словно по шахте опять ползет огромное существо с мерцающей чешуей. Совсем как в тюрьмах на верхнем этаже. Может быть, где-то там, у берега пещерного озера, мерно гоняет пыльный воздух по чудовищным легким именно такое создание — терпеливо ждет, пока любопытный глупец сунет голову ему в рот, чтобы фонарь его угас навсегда. Еще одна развилка. Обе дороги одинаково беспроглядны и в лицо путникам кашляют каменной крошкой. — Туда, — указывает Энки в ту сторону, где не слышно воды. Рагнвальдр, нахмурившись, опускает факел так, чтобы видеть лицо жреца. Тот инстинктивно шатается прочь от огня, взглядом забегав по стенам, в неверном свете как будто качающимся. На высоком бледном лбу выступают капли пота. Дымчатые глаза блестят лихорадочно — подброшенный серебряник и занесенное лезвие. Почему-то Кахара уверен: его снедает вовсе не опиум, не безумие; не голод и не страх. Не дожидаясь вердикта дикаря, Энки — дрожь предательская — небрежным жестом отбрасывает за спину волосы и первым идет налево. — Не доверяете мне? — нервно фыркает он, продолжая рыскать по темноте. — Я высший жрец разрушения. И сейчас все, что я знаю о, — поводит изящно плечом, — колдовстве, ведет меня вслед за шепотом богов. — Ритуальный круг? — понимает Кахара, однако Энки выглядит так, будто ни о каких богах даже не думал. — Наверное, — отмахивается он. — Не знаю. Мы разве не спешим? — Ты — нет, если мне не изменяет память, — пытается съязвить ему в тон Кахара. Жрец уже не слушает. Он щурится вглубь шахты — угольно-черной, словно добыча местных рудокопов окрасила коридоры, как философский камень обращает все золотом, — и кусает губу. Стоит Рагнвальдру податься за ним, из мрака выступает опрокинутый стул. Энки, метнувшись к нему, издает сдавленный вздох. — Энки? — Представляете, здесь есть кто-то еще, — дежурно сообщает жрец, зачем-то поставив стул обратно на четыре ножки, и нелепо отряхивает ладони о полы мантии, не зная, куда руки деть. — Будьте внимательны… Кахара наблюдает за суетящимся жрецом, пока Рагнвальдр в строгом молчании зажигает очередной светильник. — Может, тебе хлебнуть чего-нибудь? — предлагает наемник со всем дружелюбием. — Того и гляди, с концами двинешься. — Я полностью в своем уме, — ледяным голосом отрезает Энки. — С тобой не угадаешь. — Твое мнение никому не интересно. — Если что, — рокочет вдруг Рагнвальдр, — вернемся обратно. Мы не знаем дороги. Направо или налево — все равно что монету кидать. — Ну, будем считать, что Энки выпал орел, — мирно соглашается Кахара. Жрец ковыляет вперед, припадая на перевязанную ногу, но то и дело оглядывается на стул — точно на нем вот-вот кто-то появится, — пока тот не исчезает из виду. Кахара давно не видел Энки таким взбудораженным — а ведь смерть его наблюдал не раз, — и сам удивленно ахает, когда он, подобрав длинные юбки, кидается в какой-то проем. — Пусто! — доносится оттуда голос жреца, и через секунду он возникает на пороге с почти догоревшей лампой. — Здесь никого нет… — Спасибо за информацию, — иронизирует Рагнвальдр, и Кахара ахает уже второй раз, пораженный не меньше. — Но все же опрометчиво бросаться за угол, не разведав обстановку, не стоило. — От тебя заразился, — кивает наемник, приткнувшись к дикарю. — Скоро опять ругаться как сапожник начнет. — Не будь тебя в отряде… — огрызается по привычке Энки, однако почему-то не заканчивает. Лампа наконец гаснет, и лицо его уходит в глубокую тень. — Ты бы ответил Коту, что счастлив? — насмешливо предлагает Кахара. — Нет. — Жрец вновь тает в проеме. — Тут должна быть еда, осмотритесь… Его перебивает звон: он ступил на пустой шлем. Забрало поднято, внутри — горстка пыли, рядом валяются массивные наручи, большие настолько, что сошли бы махонькой Хильде за нагрудник. Неподалеку — Рагнвальдр подходит ближе — виднеются разбитые в груду стального хлама поножи. Словно огромный рыцарь спешно скинул доспех и просто сбежал. Или вдруг испарилось его тело — оставив броню осыпаться на пол и остывать. Энки рассеянно пинает латы, лишь слегка колыхнув пласт металла, и по коридору разносится глухой скрежет — последний крик о помощи того, кто совсем недавно носил эти доспехи; кого они, видимо, не спасли. Жрец что-то шипит сквозь зубы и, ступив через наручи, ныряет в проход. Отряд следует за ним. Комната встречает их пряным ароматом трав и медицинского спирта: не то знатная дама духами опрыскала, не то безумный алхимик пролил пару склянок. Едва дикарь поднимает факел, Кахара объявляет второй вариант наиболее правдоподобным: полки вдоль стен крепко забиты флаконами и корзинами со странными корешками, в углу свалены вычищенные добела кости мелкого животного, длинный стол — в самый раз для цепочки колбочек-трубок-плит — заставлен инструментами разной степени экзотичности: от ножа для снятия шкур и грязных шприцов до магического шара и кожаной ленты, исписанной рунами. Кахара не знает их названий. Эзотерика привлекает его исключительно в контексте праздничных зрелищ. У самой дальней стены величаво высится хексен. В те мгновения, когда стихают шаги, кажется, будто сам он кого-то тихонько зовет. Сияет загадочно камнями драгоценными на стыках позолоченных желобков. Кахара был уверен, что столь бесценному артефакту место в самом богатом храме Аллл-Мера, однако вот он — манит к себе именно его. Последнее время обоняние Кахары и так трудится без продыху — то стухнет что-то в мешке с провиантом, то кто-то умрет по пути, — а потому от мешанины резких запахов его слегка ведет. Сладость гниения, свежесть мяты, горечь отрав… Он уселся бы по-хозяйски прямо на стол, да только близость заляпанных странной малиновой жижей ножей его малость смущает. Уперевшись бедром в стену, он хватает со стола склянку, содержимое которой больше всего походит на воду, и любопытно сует в горлышко нос. — Не советую, — хмуро бросает Энки и закапывается в груду свитков неподалеку. Кахара чихает. Все-таки не вода. — О, там сундук, — сообщает он, пытливым взглядом очертив комнату по периметру. — Даже не думай. — Чего это? Энки некоторое время с мрачной тоской пялится на огромный сундук в дальнем углу, пока не вздыхает так, что с листа перед ним поднимается пыль и оседает на волосах, оттеняя тусклую седину. — Частная собственность. — Но… — Если что, — через силу роняет жрец, — вернемся сюда позже. Рагнвальдр, только потянувшись к замку, одаривает Энки долгим, неопределенным взглядом. А затем принимается складывать на место те книги, которые тот забраковал. Хильде обшаривает корзины и, отыскав перезрелое яблоко, вонзает в хлипкую кожуру зубы. Жадность юрким червячком свербит в животе, но стоит Кахаре глотнуть слюну, как Энки объявляет: — Нашел. Девочка… Хильде. Подойди. Хильде жмет к груди надкушенное яблоко и боязливо семенит к жрецу. Пройдя мимо Кахары, она застывает на миг, глаза подняв круглые-круглые — небо над полями незабудок, — как вдруг протягивает добычу ему. Тот машинально принимает подарок и, утратив дар речи, таращится ей вслед. — Сюда, — велит Энки. Хильде послушно кладет ладошки на хексен. Артефакт ритмично гудит, примеряясь к стуку детского сердца — оно ускоряет ход. — Ты же умеешь читать? — Девочка долго смотрит на завитки букв — точно кивнуть собирается, но лишь виновато качает головой. Жрец на миг закрывает глаза вместо того, чтобы их закатить: он, в общем-то, и не ждал другого ответа. — Тогда я буду читать тебе вслух, а ты повторяй про себя. Ясно? — Что ты удумал? — рокочет Рагнвальдр, сунув последний том «Алхемилии» обратно на полку. — Всего лишь обучу ее паре трюков. Кахара внес в наш общий бюджет камень душ, поэтому девочка тоже могла бы приносить пользу. — А еще сойти с ума. Энки издает короткий смешок. Нависает над Хильде — широкие рукава, крылья ворона, локоны водопадом по впалой груди — и потирает кристалл в центре артефакта. — Не от такого дилетантского заклинания. В случае чего — отыщете ей лишний мундштук… Кахара увлеченно грызет яблоко, все-таки усевшись на стол и болтая ногой в такт гулу хексена, пока Рагнвальдр роняет тяжелую ладонь на плечо Энки и вырывает у него свиток. — Магия разрушения, — брезгливо произносит дикарь. — О? — хмыкает Энки. — Признаться честно, на тебя я тоже надежд не возлагал, а ты, оказывается, все-таки знаешь грамоту. Кахара уже готовится к восхитительному представлению, однако Рагнвальдр никак не реагирует на грубый выпад. Он с задумчивым видом изучает витые символы — не то кровь, не то чернила чудные, не то призрак описанной ими пиромантии, — после чего сует листок обратно в руки жреца. — Ты прав, — честно признает Рагнвальдр, и ошарашенный наемник на фоне не доносит яблоко до рта. — Это простое заклинание. Огонь в таком месте никогда не будет лишним, да и ей самой пригодится. К тому же вдруг с тобой что-то случится. — Вдруг, — кривится Энки и вновь расправляет свиток. Хильде оказывается способной ученицей: как только от перекуса Кахары остается одна веточка, комнату наполняет легкий дух гари. Искры по хексену рассыпаются до того, как жрец доходит до последней строчки — словно девочка дочитывает ее сама. Энки в ликовании трет ладони, когда на кончиках пальцев юной пиромантки вспыхивают огоньки. Пока Рагнвальдр пополняет запасы провианта, Хильде успевает научиться зажигать свечу. — Как себя чувствуешь? — интересуется Энки, и Кахара готовится ахать уже в третий раз, однако не видит в глазах жреца ничего, кроме холодного расчета. Ни капли заботы: ему и правда невыгодно, если ученица сойдет с ума, вот и все. Хильде осторожно сжимает кулаки, нащупывая границы своей выдержки, а потом задирает голову — и вдруг робко улыбается жрецу. — Хорошо. — Он всучивает ей пучок ароматных трав. — Уже завтра будешь нам вместо факела. Она хихикает в ладошку, и что-то от этой сцены внутри Кахары трещит по швам. Он чувствует себя единственным зрителем в зале театра, который знает, чем окончится пьеса по ту сторону оркестровой ямы, но ничем не может повлиять на ее исход. Энки ловит его взгляд — и Кахара понимает: он такой не один. Если боги столь невезучи — так почему им доверено писать для людей сценарий? На выходе отряд снова переступает огромные доспехи, не отыскав их владельца. Исследовав коридор дальше, они утыкаются в тупик: там, в конце извилистой пещеры, находится комната для молитв. Или жертвоприношений — зависит от глубины веры. Или даже любви. Кахара бежит от своей памяти, упрямо делая вид, что сам вот-вот поймает ее за хвост. Здесь пахнет плавленым воском и горелым мясом. Следов попытки умилостивить богов живой плотью на неестественно чистых плитах нет, однако стойкое присутствие недавней смерти — шепотом на ухо и смехом из темноты — витает в сыром воздухе. Мерзкое ощущение: от него страх вьет по щиколоткам тяжелые кандалы, из груди выселяя сердце, а голод каленым обручем хватает поперек живота. Эля осталось немного. Рагнвальдр, с опаской тронув символы на полу, опускается на колени и принимается за молитву. Хильде все еще стискивает кулаки, точно боится обжечь ненароком кого-нибудь, и растерянно жмется у входа. Где-то позади потолок роняет пару камушков. Пока Энки лениво вертит страницы у алтаря, Кахара смотрит на ритуальный круг. На Энки. На сплетения рун у его ног — сеть рыболовная, липкая паутина. Знак Гро-Горота, самый затертый и крупный; рядом — три круга Сильвиан, которые чертила, наверное, секта кроличьих масок. Пентаграмма о четырех концах с эмблемами Бога Глубин. Маленький асимметричный крест. Энки ступает в его центр, двигая к стенам алтарь, и едва не задевает Кахару локтем. Касания не случается, однако что-то екает у него внутри. В какой-то момент Кахара ловит себя на мысли, что его руки в точности знают, как холодна кожа жреца под толщами мантий. Как собирается по контурам хрупкое тело, дыбясь острыми костями. Как высоко может взвиться глухой-иссохший-запыленный голос. Волны черной юбки слегка колышутся, когда бедра Энки качаются при ходьбе — до сих пор ведь хромает — и вьются вокруг тонких лодыжек. Гладкий, заношенный шелк, с редкими заплатами и щекотными концами ниток. Он иногда выдергивал их от скуки. — Пялишься, — говорит совсем рядом Энки. Его новая манера: констатировать факты унизительно-гадким тоном. Разочарованно и устало, словно Кахару только что вызволили из клетки и вложили в крохотные ладошки смешной столовый нож. А это что за образ? Из какой жизни? — Хочешь, принесу тебя в жертву? На ласковое предложение жреца Кахара морщится. — Разве что Богу Глубин. — Потому что ты ничем не лучше насекомого? — Потому что лишь его милости ты заслужил. Потому что Кахара помнит, какой горячей эта холодная кожа становится, если вести ногтями по впалому животу. От выпуклых ребер — и вниз, где свернулся тугой узел и здравый смысл молчит. — Не мешайся под ногами. Заклинание сложное, — цыкает Энки, когда Кахара из какой-то детской вредности задувает свечу, которую тот зажег. — Если сам необучаем, нечего обрекать на невежество остальных. На высокопарные проповеди наемник лишь фыркает: слов не хватает. Он обещает себе попросить у Энки двойную дозу табака. Как только найдет себе трубку, разумеется. Тонкий порез на шее жреца запекся и стемнел, теперь походя на ошейник. Он сплетается с нитями и цепочками, что качаются у него на груди. Когда он оступается, шепча заговоры перед алтарем, подвески — крохотные колокола — наполняют комнату хрупким звоном, как звуками поцелуев. Под шелест мантии и тихий стук каблуков — плавность жестов, глаза прикрытые — Энки кружит по алым линиям ритуального рисунка. Это похоже на танец наедине с собой — когда никто не смотрит и музыка льется издалека, словно из иной вселенной: небрежность легкая и рассеянность, пока перед глазами летят звездопадом все тайны этого мира. Кот назвал Энки просветленной душой. Есть в этом злая ирония: знание, которое тяготит, память, что тянет назад. Однако сейчас Кахара отдал бы жизнь еще раз, лишь бы вспомнить все, что когда-либо о нем знал. Это ужасно: шагать наугад, когда под ногами — черная пустота. Кахара смотрит на Энки и видит — блики шаткие по воде — то, чего не может вспомнить. То, что он забыл, а Энки — почему-то — нет. Ужасно — когда тебя читают не как открытую книгу, а как подробную инструкцию, когда зыркают свысока, будучи ниже на полголовы, когда мирятся с твоим присутствием через силу. Ужасно, когда о тебе знают примерно все, а ты — перо на ветру, капля в море, былинка песчаной бури — знаешь одну только смерть. Смех Рагнвальдра у задорно трещащего костра — всегда за миг до обвала шахт, улыбка Д’Арс в благодарность — прямо перед атакой гончих. Радостный блеск в глазах Энки — пока не угаснет свет. Кахаре остается почву робко щупать, бросать сети, неловко молчать и злиться, пока Энки отводит всезнающий взгляд. Неравные у них условия какие-то. Нечестные совершенно. — Я так с тобой ничего не выучу, — шипит Энки, случайно задев Кахару плечом и едва не снеся канделябр. — Исчезни с глаз моих долой. — Не выдумывай, трансмутация тебе не по силам, меня ты не дезинтегрируешь. — Наемник успевает поймать тонкую фигуру жреца до того, как тот споткнется о приставленный к стене клеймор. — А что ты учишь? — Руки прочь, — огрызается Энки, извернувшись из хватки, и отряхивает мантию, будто мог о Кахару заляпаться. — Это высшая некромантия. Если не хочешь героически пасть во славу Гро-Горота и служить ему после смерти тупым гулем… — Понял-понял, работай, — миролюбиво соглашается наемник и двигает меч поближе. Еще оступится на своей ноге покусанной — кто потом воскрешать будет? — Испытаем в случае чего на Ле’Гарде? — Убирайся. Вознеся молитвы своим богам — Кахара проговаривает считалочку, и на этот раз выбор падает на Аллл-Мера, — они и правда убираются. Гасят за собой свечи, вытирают канделябры клочьями рваного флага Рондона, выметают опавшие камешки веником, который нашли в коморке алхимика, сдвигают в центр алтарь. «О Господь, — выведено между строк молитвенника косым почерком по темным брызгам, — даруй… жизнь». Буквы затерты, засалены, выцвели так, словно писали их еще до рождения Кахары. Ему становится не по себе, и он захлопывает книгу, оставив на кожаной обложке отпечаток ладони. Что-то пытается с ним говорить — он не слушает. После изучения высшей некромантии Энки выглядит хуже. Даже среди мертвенно мерцающих валунов скалистой пустоши он казался куда здоровее, чем сейчас — в бурном сиянии факела — под мнимой защитой купола света. Кахара без всякого стеснения изучает его лицо: все равно ведь его внимание обличили на ритуальном кругу. Синяки под глазами, сухая кожа, затравленный взгляд. Волосы свалялись и после сна топорщатся у левого виска, как примятое кошачье ушко — хочется тронуть рукой. Хочется водой в лицо плеснуть и велеть не сбавлять шагу. Может быть, даже пихнуть в плечо, надеясь получить ответный тычок на пару с беззлобным проклятием — и не добившись, наверное, ничего. Думая о том, как менялся со смертью Энки, наемник приходит к мысли: не изменился ли следом и он? Какого Кахару видит тот Энки, на которого он сейчас смотрит? Видит ли Энки Кахару? Их взгляды встречаются, и Энки — тоном столь едким, что в пору замки разъедать, — констатирует: — Ты что-то задумал. — Может быть, — флегматично отзывается тот, — а может, и нет. — Мы вроде как сотрудничаем. — Правда? Кахара — театрал тот еще — изображает удивление, на что Энки хмурится и угрюмо роняет: — Да, правда. Кахара одаривает жреца пронзительным взглядом: пот лихорадочный еще не остыл, однако на заражение от укуса его состояние не походит. Напротив, Энки зябко кутается в мантию, завернув один рукав в другой на манер муфты. По каменистому полу стелется холод, и жрец — бескровный, костлявый до нездорового — в своих тонких сапожках наверняка уже не чувствует пальцев ног. Может, предложить Рагнвальдру опять закинуть его на плечо? — Д’Арс, — сдается Кахара и с победным видом щелкает пальцами, озаренный довольной улыбкой. — Я думал о том, что рано или поздно мы ее нагоним, и она точно будет на моей стороне. Вот и весь мой план. Энки не делит его энтузиазма. — А, та взбалмошная девчонка… — Она рыцарь! — Этот факт не отменяет моей характеристики. Кахара цокает языком. Энки будто намерен испортить хорошее настроение, которым он щеголяет с привала. «Завидует», — приходит наемник к выводу и как раз решает ответственно хранить молчание — сам-то завидует выдержке Рагнвальдра, — когда жрец снова открывает рот. — Тебе ведь все равно отсюда не выбраться, как и всем нам. Равнодушно выносить общество Энки, судя по всему, Кахара не научится даже десятки жизней спустя. — И что мне теперь? — с каким-то остервенелым упрямством возражает он. — Сложить лапки и сдохнуть? Сдаться, да, этого ты хочешь? Чтобы я за голову схватился, пошатался грустно у стенки, а потом попросил меня бросить? — Я всего лишь рационально… — Ты, если не в курсе, тоже отрезан от верхних этажей, — перебивает наемник, пнув по пути обглоданную кость. Бедренную или локтевую — сложно сказать наверняка. Скелетами здесь усеян каждый коридор, будто у кладбища верхний слой дерна сняли. — Так почему до сих пор волочишься дальше? На чудо надеешься или на магию свою треклятую? Энки передергивает плечами и не сразу находит ответ. — У меня свои цели и свои пути отступления, — с непривычной осторожностью говорит он. — А что насчет тебя? Кахара трет виски, и кожа на переносице идет волнами. Он обгоняет жреца на шаг. Насмотрелся. — А я просто пытаюсь выжить, Энки, — бросает он через плечо. Гнилая шпала с треском ломается под его каблуком. Искра на кончике клеймора, закинутого на плечо, меркнет. — Твои «попытки» каждый раз приводят тебя к смерти куда раньше, чем ме… Энки не договаривает: утыкается в спину Кахаре, носом стукнув чуть ниже затылка, и кусает язык. Наемник, замерев, даже не реагирует. Он таращится вперед. Прямо перед ним разевает клюв Истязатель. И под дикий звериный хохот воронья тень расправляет крылья.