Пока солнце тянет нас вниз

Рыжие искорки тонут в тени усатой маски. Первородное пламя и свет за мгновение до вечного мрака — они заражают весельем, темным каким-то и вряд ли присущим здоровому человеку, но Кахара все равно тянет в ответ ухмылку. Кот глядит на него любопытно. — Чудный денек, душенька, — мурлычет ему монстр, и чернильные разводы усов шевелятся снова, — не так ли? Они наткнулись на Кота у выхода из деревни. Вертя перед нарисованным носом экзотичный цветок, он напевал детскую песенку и ахал приторной радостью, словно мог учуять сквозь маску запах бутона. Когда он увидел Д’Арс, трещина его оскала — Кахара не был уверен, поскольку заметил лишь мельком, — стала немного шире, однако лично рыцарье монстр ничего не сказал. Теперь же он, видимо, заделался местным ревизором. — Лопнет на полпути, — деловито подсказывает Кот, когда Д’Арс выволакивает из домика моток веревки. — Рухнет вместе с краном, — с явным удовольствием качает он головой, когда Кахара срезает канат с деревенской вышки, забравшись на самый верх. — Сотрете все руки в мясо, — делится так, будто уже предвкушает их смерть, когда Энки отпирает сундук и тащит оттуда длинный кнут. — Я сейчас из тебя веревку совью, — предлагает рыцарья, подобрав брошенный жрецом кнут и хлестнув им так, что тот засвистел жгучим северным ветром. — Дело ведь говорит, — возражает Кахара. — Или одной смерти тебе все-таки мало? Ошибка, грубая, несмешная. Лицо Д’Арс дергается, словно лишь смутная память о рыцарской чести мешает ей одним пинком спустить Кахару на этаж к Ле’Гарду. Кот по очереди моргает огоньками и отвешивает манерный поклон. Д’Арс небрежно демонстрирует ему Миазму, раз уж хлыст его не смутил. Поиски продолжаются со стремительно гаснущим энтузиазмом. Кахара нагоняет Энки у очередного сундука. — Слушай, он здесь какой-то странный, — тихонько комментирует он, по старой привычке клонясь к уху жреца. На третий день — или пятый? седьмой? счет потеряли все — Энки даже не шарахается вспугнутой кошкой и не зовет его идиотом. — Кот, в плане. Ведет себя как-то иначе… — Заметил, что он как будто тоже помнит наши смерти? — Энки задумчиво кивает, и непослушный дымчатый вихор щекочет Кахаре нос. — Что с ним, по-твоему, происходит, когда мы умираем? Кахара, чуть не чихнув, понимающе ахает. Спотыкается на ровном месте — хотя он бы и сидя споткнулся, — хлопнув того по плечу. — Думаешь, у него фляга из-за всех этих временных петель свистит не слабее, чем у нас с тобой? — Рхер его знает, — фыркает Энки, но руку чужую провожает опасливым взглядом. Как неприрученный хищник, которого другом человека обозвали по глупой ошибке. — А может, это мы с тобой забыли, что он всегда таким был… Кот как раз сладко тянется, будто зверь настоящий, и шлет рыцарье воздушный поцелуй. Д’Арс — вопреки привычному образу — никак не реагирует и продолжает методично вскрывать глазастым клинком ящики. — Раз такой умный, — цедит она, когда тайники подходят к концу, — может, сам чего-нибудь предложишь? — С великой радостью! — охотно отзывается Кот и, точно действительно ждал просьбы — приказа — о помощи, ловко материализует в руках плотный клубок бечевки. Кахара подозревает его в неких колдовских манипуляциях, пока не замечает позади торговца пустой бочки. — Одна по цене одной, не упустите свой шанс на честную сделку, обмену как раз подлежит, — мурлычет кривая маска. Наемник подозрительно щурится. — В чем подвох? — В цене, — отвечает вместо монстра Д’Арс. — За веревку он тоже берет детьми. — Совершенно верно, куколка! — сияет Кот и почему-то подмигивает именно Кахаре, в душе которого шевелится неприятная досада. Уж эту Д’Арс он бы во имя собственной безопасности куколкой не называл. — Просто заново сдадим ему девчонку, вот и все дела… — Ну уж нет! — с деланой обидой перебивает монстр. — Уговор есть уговор! Д’Арс скрипит зубами и впивается взглядом в жреца. На Кахару она и не смотрит, однако что-то в нем все равно хочет вытянуться по стойке смирно, будто на всякий случай. — Что вы ему наобещали? — Отвести дев… Хильде на дно и обратить ее в нового бога, — как по учебнику, не тая, выдает Энки. Кажется, рыцарья пыталась расхохотаться, только из сиплого горла рвется немелодичный хрип, больше похожий на карканье старой вороны. Глаз Миазмы сужается, немо вторя своей хозяйке — изображая покорную службу. — Зачем? — падает между ними вопрос, и никто не находит ответа. Кот предоставляет Д’Арс смеяться за себя — хотя ему явно хочется тоже. — Ладно, — в конце концов решает рыцарья, — на самом деле это не проблема. Будет ему достойная плата за веревку. — Она рассеянно вертит в руке клинок. — А наши с вами пути все равно разойдутся после встречи с Ле’Гардом. Хотите играть в богов — дело ваше. Кахара хмурится: — Что ты задумала? — Только не сотворение демона, — стонет Энки. Кахара дико оглядывается на жреца, надеясь, что ему послышалось. Некоторые вещи он все-таки не хотел вспоминать. — Это было моим вторым вариантом, — мрачно шутит рыцарья. — Но вам везет, — и командует: — за мной! В предвкушении поведя черточками-усами, Кот медово поет им вслед: — Ах, эта душа господства! По деревне они шагают как полноправные хозяева. Запах разложения стремительно густеет и удушает все прочие, однако для них — кровью перемазанных и убивших безлунного стража — чужие трупы пахнут победой. Однако, когда Энки предлагает разделать разверстую псину и содрать с нее шкуру на одеяла, никто не рискует вновь лезть на гору опухших тел. Кахара глядит на жреца внимательно и кутает его в желтый плащ. Энки слегка теряется, а потому решает не возражать: дают — едва коснувшись закоченелой шеи да волосы за спину кинув — бери, как говорили в Рондоне. Временное убежище отряда видно издалека: оттуда тянется столб дыма, что подсвечен отблесками костра и под невидимым потолком исчезает. Шагая через порог, Кахара полной грудью вдыхает аромат гари — всяко приятнее гнилостных испарений. А потом захлебывается удивлением: — Что он здесь делает? — прерываясь через слово на громкий кашель. — Я был уверен, что ты мертв! Детеныш пещерного жителя — синий, что круглые глаза Хильды, — жмется к Рагнвальдру, обняв острые нескладные колени да хрустя вялой морковкой. Его тощее тело — с самим Энки посоперничает — иссечено бесчисленными царапинами. Кровь уже запеклась, а глубокие раны перевязаны. Бинты на него явно пожалели, ведь сквозь тонкую ткань светится голубая кожа с темными жилками вен. — Когда вы двое рванули как угорелые, — в голосе Рагнвальдра нет осуждения, лишь констатация факта, — страж перекинулся на нас, потому что Хильда увидела что-то в темноте и завизжала. Нам удалось скрыться. Когда мы вернулись, пытаясь найти вас двоих, — совсем ни капли порицания, — то обнаружили это дитя. Оно потеряло сознание от страха. «Так это не пещерная мелочь верещала», — понимает Кахара: значит, его раскаяние не имеет смысла, и гипотетических грехов на душе теперь на один меньше. — С чего бы вам… нам с ним возиться, — замечает негромко Энки. — Мы хотели его съесть, — делится Д’Арс, но Рагнвальдр обличает ее ложь одним тяжелым вздохом. — Неправда, — ровно говорит дикарь. — Просто Хильде стало его жалко. Энки с Кахарой меняются понимающими взглядами, и наемник едва глотает глупую улыбку оттого, как быстро они — связь нитями странными вопреки времени и самой смерти — подумали об одном и том же. Если Рагнвальдр настолько прикипел к этой девчонке… «Это можно использовать», — жестко заканчивает за него жрец, и тот читает все по губам: по кривому изгибу в самом их уголке, тонких и слегка-слегка розовых. Наверное, взаимопонимание, с прошлых жизней оставшись, просыпается вместе с памятью. — Ему уже дали имя? — ревностно интересуется Кахара, изучая пещерника не то с издевкой, не то придирчиво. — Мы собираемся сбагрить его Коту, — напоминает Д’Арс, и тот немного сникает. — Придется Хильде смириться со скоропостижной потерей нового друга, — язвит Энки, отчего Кахаре улыбаться ему больше не хочется. Девочка быстро моргает, глядя на мир снизу вверх, и сжимает подол платья. Если она свернется клубочком, в этом тряпье ее можно будет спутать с мешком картошки; Кахара мотает головой и, покопавшись в карманах, выуживает оттуда куклу. Ту самую, которая пялилась на него из угла тюремной камеры, пока он баюкал сломанную руку — да ноги свои пересчитывал. Он играючи треплет ее по рыжим веревочным волосам и протягивает Хильде. — Она, конечно, жуткая, но все же лучше, чем ничего, правда? Робкий кивок девочки — и прямой, хотя осторожный взгляд — служит ему верным знаком: он все делает правильно. Маленький пещерник не сопротивляется, когда Д’Арс закидывает его на плечо, затушив мимоходом костер одним взмахом Миазмы. «Его накурили опиумом», — с тоской догадывается Кахара, иначе тот не дался бы даже для перевязки. Энки завистливо блестит на малыша глазами цвета старого серебра. Кот, завидев их издалека, точно ждал в нетерпении, наконец-то хохочет в голос. Обычный, почти человеческий смех — без ноток всякой монструозности, — за который Кахаре хочется кончиком клеймора ткнуть под деревянную маску. Проверить, есть ли там шея — и какая в ней течет кровь. С Энки тоже такое бывает: ядовитые усмешки, которые выводят наемника из себя, побуждая демонстрировать физическое превосходство наглядно. Однажды, когда смерть им еще не была подругой, он приложил жреца затылком о стену так сильно, что тот обмяк в его руках и больше не смеялся. Кахара не помнит, что было дальше. Наверное, он подхватил обороненную Миазму и перешагнул тонкий труп. Крепкую, толстую, добротную веревку наемник разматывает с легким привкусом отвращения без явного адресата. В конце концов он хотя бы отдал Хильде куклу. Будто проявив милость к одному ребенку, он может оправдать подлость к другому. Кот все еще издевательски ухмыляется — Кахара видит это: как трещины-клыки ложатся в довольном оскале, — когда он проходит мимо. Малыша-пещерника нигде не видно, и наемник не сразу замечает, что теперь крышка на бочке позади торговца плотно закрыта. Интересно, гадает он неосознанно, что все-таки хуже: быть растерзанным бешеной псиной — или безумным котом? Рагнвальдр закидывает веревку на свисающий над дырой кран, затягивает плотные узлы, убеждается, что она дна достигла, привязав к концу камень. Эхо летит к ним недолго: падать, наверное, больно, но умереть вряд ли получится. Энки пусто пялится в черноту, что плещется у ног и вверх тихонько ползет. Кахара сначала думает подкрасться сзади и толкнуть его в спину, поймав за талию в последний момент, но боится, что жрец на месте от приступа скончается, а потому просто хватает веревку и с другой стороны дыры перелетает к Энки, как на тарзанке. — Испытание на прочность пройдено успешно, — заверяет наемник. — Дамы вперед? — Но ты смотришь на меня, — вяло откликается жрец. — Рад, что ты заметил. — Послушай, я понимаю, что ты торопишься, — начинает Энки, усилием воли вкладывая в тон всю возможную язвительность, однако выходит у него паршиво — да и звучит он попросту жалко, — но я не смогу. Он выпрастывает из складок мантии руки: их трясет, будто в лихорадке, а ногти кажутся такими же синими, как у бедняги-пещерника. Весь Энки словно спаян из острых углов и собран из резких теней, что без следа исчезнут, стоит мазнуть огнем. Спешно запрятав ладони обратно, жрец исподлобья оглядывает отряд — одновременно пристыженный за свою слабость и злящийся на мир за то, что ее пришлось обнаружить. — Ничего! — вновь хлопает его по плечу Кахара и правда чуть не сбрасывает вниз. — Обернем тебя петлей, как на качелях, и… — Я как раз хотел предложить привал, — рокочет вдруг Рагнвальдр. — Мы нашли неподалеку источник. Вода кажется чистой, — он задумчиво умолкает на секунду, — чище любой другой, что мы видели. Там можно промыть раны и остановиться для сна. Кахара, прервавшись на полуслове, ничего больше не говорит: Энки возле него поправляет желтый плащ и смотрит в дыру. Д’Арс поводит плечом, не соглашаясь и не споря. Рыцарья, видимо, слабо представляет, чего может стоить промедление, — либо намерена использовать их отряд до последнего коридора. До самой камеры Ле’Гарда. Контракт с рондонскими аристократами, пыльные апартаменты на окраине города, изящный силуэт Селесты — все кажется внезапно таким далеким, нереальным и бессмысленным, что у Кахары перехватывает дыхание. Подземелья, заглотив его заживо, не спешат переваривать жертву: они постепенно обращают его частью себя, медленно проникают под кожу, заставляют о том забыть, что было до них, — и не думать о том, что случится после. «Ничего не случится», — мягко шепчет чернильный провал. Кахара шарахается назад, едва не сбив с ног Хильде. Д’Арс крутит пальцем у виска, но без издевки: с пониманием даже. — Ну, привал — так привал, — соглашается он. А затем нервно хихикает. Маска Кота снова лыбится только ему, и под цепким взглядом рыжих угольков Кахара чувствует себя ребенком. Беспомощным, проданным за кусок веревки, приговоренным к жизни вместо гибели от волчьих клыков. Несчастным? Лагерь разбивают за изгибом подземной реки: там шальной сквозняк не тушит костер одним вздохом, и Рагнвальдру не приходится больше сурово сводить кустистые брови, глядя на струйку дыма, где только что занимался огонь. Ветер гладит по шее да волосы убирает за уши. Дышится здесь свежо — а подземная речка, облизывая блестящий берег, тихо смеется в такт притихшему пульсу. Пещеры прячут когти и больше не скалят клыки. Обманчивое чувство, опасное: Кахара не может представить, сколько в эту воду кануло тел. И сколькие по гладким камням поднимутся к ним с глубин, стоит костер затушить, — чтобы выложить свежими трупами дно. Дикарь — ему все без дела не сидится — решил прочесать округу, вверх по течению, а Д’Арс вызвалась пойти против него. Река уходит в глухие катакомбы, но Рагнвальдр заявил, что там может быть логово чего-то нечеловеческого, а потому лучше перестраховаться. Кахара вспомнил о том, как Энки описывал смерть под тяжестью минотавра, и не осмелился спорить. Им двоим поручили озаботиться ужином: бросить всякой ерунды в котел, найденный в деревне, и подержать над огнем, как понял Кахара. «Убери свои грязные руки, невежественная вошь, я сам все сделаю», — возразил на это Энки. Наемник был только рад. Мастеру ядов даже по части готовки еды хочется верить больше, чем тому, кто из целебного зелья сделает мертвую воду. Теперь Кахара лениво тянет на себя ароматные клубы пара, что пышут из-под дырявой крышки, и млеет от удовольствия. Как бы извернуться так, чтобы остальные приняли этот шедевр за его работу? Хильде плетет Энки косички. Сам жрец, вцепившись белесыми пальцами в трубку, мерно соскальзывает в дрему. Овеянный зыбкими облачками опиумного дыма, он словно вовсе не замечает, как девочка ловкими пальцами путает бесцветные пряди, и только клонит иногда голову назад, стоит ей потянуть слишком сильно. Энки уже успел омыться в реке и выстирать черный балахон, поэтому кутается в желтый плащ, сорванный у Алтаря с костяного идола. Цвет его лица все еще сравним с его же костями, что проступают сквозь тонкую кожу там, где не хватает плаща, хотя без макияжа из крови, пыли и грязи он выглядит чуть здоровее. Мокрые волосы потемнели — тяжесть предгрозовая да тени на снегу, — и Кахара предвкушает, как смешно они будут курчавиться, когда лента скользнет прочь и косы распустятся. Хочется руку потянуть и намотать темное серебро на палец — однако наемник лишь вьет кольца из дымных выдохов костра. Его волосы тоже влажные, и в сиянии пламени они кажутся прыгнувшими из-под котла искристыми угольками. Каплю роняют в огонь — тот шипит, будто пугаясь. — Все? — лениво скрипит жрец, когда Хильде ступает из-за его плеча. Девочка робко улыбается и кивает. — Спасибо? — буркает он так, словно за саму благодарность хвалы возносить должны именно ему, однако незабудковые глаза ничуть не меркнут. Энки плавно выпрямляет спину: в движениях он не столько скованный, сколько скупой, экономный. Ловит изящно длинную плеть косы — змей о серой чешуе и сотне самых точеных клыков на кисточке, черная лента — ошейник аспида или полоска полоза, — и рассеянно крутит ее на запястье. Чуть волнистые пряди уведены за уши, открывают высокие скулы, тонкий овал лица. Когда на сизую дымку радужки волосы не роняют тень, глаза — хмельные, пока не туманные, — кажутся светлей и пронзительней. «Человечнее как-то», — с удивлением замечает Кахара. Хильде деловито снует вокруг жреца: то ленту подтянет, то завернет ниточки, что выбились из косы, суетится. — М-да, какой полезный навык для встречи со смертью, — ворчит Энки. Его бормотание уже кажется дежурным и выученным, словно жрецу дела нет: ругаться или мрачно молчать. Он выбирает цапаться с кем ни попадя, и Кахара видит в этом свой, особенный, совершенно нелепый уют. Энки привычно плюется ядом — значит, планета не сошла с орбиты и у этого мира есть шанс. — Лучше бы готовить ее выучили, чем этой ерунде. — А на меня чего смотришь? — фыркает благодушно Кахара и подмигивает Хильде. — Я ни при чем. Наверное, это все Рагн со своими северными обычаями, так он к ней прикипел… Кахара умолкает, поймав взгляд девочки. Она мотает головой и тыкает в него пальцем. Наемник озадаченно кривится. — Не надо тут меня дискредитировать, — весело возражает он, журчит и переливается смехом, сам — как чистый ручей. Но вдруг осекается. — Постой, ты… уверена? Это я тебя научил, Хильде? Хильде сразу поджимает руки к груди, подумав, наверное, что сделала что-то плохое: вот и Кахара хмурится, и Энки смурнеет, явно она виновата. Наемник прикрывает рот ладонью, глуша сорванный выдох, и глаза его становятся такими же круглыми, как у самой Хильде. — Ты помнишь это, да? Из прошлой жизни? Энки давится воздухом и — нервы высокой струной, натяжение разом критичное — захлебывается кашлем. Кахара не глядя вдаривает ему по спине, вырвав короткий хрип: все его внимание поглощено перепуганной девочкой. — Не может быть, — бормочет он. — Это просто абсурд. Это… Вот почему она так легко нам доверилась! Вот почему… Энки, прочистив горло, вдруг двигает Кахару в сторону, садится перед Хильде на корточки и вкрадчиво произносит: — Ты ведь помнишь, как… стала богом? Тонкий девичий визг, волосы цвета первородного пламени, предчувствие конца света — Кахара помнит то, что снится ему иногда. Там, где край мира покато уходит в бездну, где черепа хрустят под шагами и хлюпает вечно горячая кровь, где багряный дым забивается в легкие, где смерть раскрывает объятья — а здесь Хильде с коротким всхлипом опускается на колени и закрывает голову руками. Сгибается пополам, точно к удару готовится, прячется в скорлупу. — Ты ее напугал, — сетует Кахара. — Совсем никакого такта. Никаких тебе больше косичек. Энки вперяет в него осоловелый взгляд. — Кахара… — Такими темпами и Рагн очухается, вот будет анекдот! Небось тоже вспомнит что-нибудь такое, из-за чего потом до конца каждой из жизней жалеть будет, что имеет память… Он кусает язык: Хильде берет его за руку. Смотрит внимательно, прямо в глаза, точно надеясь открыть в себе дар телепатии, и с досадой жмет мозолистую ладонь своей — крохотной и совсем еще нежной. Стоит ей разжать пальцы, как Энки подает девочке небольшую щепку, что не попала в костер, и велит: — Пиши. Кахара слабо пытается возразить: — Но откуда ей уметь… — Я учил, — отрезает Энки и переводит суровый взгляд на Хильде. — Пиши, где ты умерла последний раз. Девочка пару мгновений незабудками глаз хлопает на жреца. Импровизированное перо в ее руке лежит привычнее, чем рукоять кинжала, и Хильде принимается водить острием по песку. «Махабре», — складывают косые буквы, когда щепка отрывается от земли. — Ма’Хабрэ, — повторяет вслух Кахара, и тело его — от макушки до пяток — вниз ледяной лавиной — прошивает дрожь. Все в нем — дребезжащая, звонкая, наивно отпетая паника. Словно шагаешь смело и широко, как вдруг понимаешь, что под ногами — мерзлое озеро. Иногда ему кажется, что память — это глубокий омут. Вода в нем густая и темная, точно кровь, забивается в горло, мешает грести. Там, на самом дне, где течения — ледяные лавины, а поверхность — зыбучий песок, таятся — ракушка раскрытая, блеск жемчуга да золотой чешуи — воспоминания. Кахара набирает полную грудь воздуха, и ныряет за ними в студеные волны, и молотит ногами, и сечет, как мечом, — пока суставы не сводит холодом, мышцы — усталостью, легкие — жаждой вдохнуть, пока в глазах не темнеет и затонувшее сокровище не прекращает сиять. Пока страх не глотает его. Тогда он выпускает немой вопль пенистыми пузырями — отчаяние напополам со злостью — и позволяет воде вытолкнуть себя из своих недр. Когда он делает первый мучительный вдох, оказавшись на воле с пустыми руками, волны ритмичным шелестом хохочут над его неудачей. «Поди же ко дну», — предлагает омут, но Кахара помнит, что так уже умирал. Чтобы дна коснуться, надо перестать дышать, а это крайняя мера. Ему бы кануть камнем — да все не хватает сил. Ему бы выловить бесценный жемчуг, и рассмеяться в лицо морскому богу — Винушка там или сам Аллл-Мер, — и принести в дрожащих ладонях к Энки — с гордостью и непривычным стыдом. Ему бы только руку вытянуть — но вот снова дно уплывает все дальше. Омут лишь глубже становится. Но и берегов Кахара не видит. — В этой жизни Ма’Хабрэ нам не светит, — цедит мрачно Энки, и его голос — гарпун, что цепляет Кахару под ребра, заново учит дышать. Над водой держит: вот он, живой, настоящий. О чем еще вспоминать? Опиумный дым путается с паром от котелка. Кахара встречается с Энки взглядом, и до того, как заметить, что жрец на десять добрых затяжек далек от трезвости, он почти верит, что тот предлагает ему мундштук. Наемник чувствует себя безумным дураком, когда Энки качается в сторону, стоит ему вперед податься, как утопающему. Жрец просто картинно отставил руку с трубкой — где же тут приглашение спастись? Мокрые волосы лижут виски. Виновато ежась, точно от холода, Кахара бормочет: — Может, оно и к лучшему.