Пока солнце тянет нас вниз

У Ле’Гарда зычный, вдумчивый голос — сейчас он дробится рваными стонами. У Ле’Гарда волосы светлые, длинные, что колоски пшеницы, в них вплетено само солнце, их завивает теплом, — сейчас они, драные и седые от грязи, облепляют его лицо. У Ле’Гарда открытый, прямой, магнетический взгляд — сейчас он лишь тускло мреет из-под лохматых бровей, будто стеклянные глаза его смотрят внутрь своих глазниц. У Ле’Гарда мир на ладони и полная казна бесценных амбиций — и вот он, разбитый, изувеченный, остался совсем один. Подвешен у стены на цепях. Оплетен сигилом глубоких ран. Сломан и сломлен — жалкий пустой сосуд. У Ле’Гарда душа могучая, необъятная, неподвластная колдовским камням, она вобрала все стороны жизни и по силе может тягаться с древнейшими из божеств — но Энки не чувствует даже присутствия обычного человека, входя в его камеру, словно души у него нет вовсе. Лишь живое — зачем-то — тело. Здесь мерзло, гнилостно и глухо, как в забытой крипте — только вот каким бы мучеником ни сделали Ле’Гарда, святым он не стал. Кахара проносится мимо вороным ураганом. — Вы!.. Ты!.. — Он кидается перед мучеником на колени, в лицо заглядывает, лишь бы убедиться наверняка, что тот еще жив. — К-капитан?.. — бросает наугад обращение, флягу к чужим губам прикладывает, от волнения суетится. — Ты меня слышишь? У Ле’Гарда крепкое, сильное тело, в серебро доспехов запрятанное, ловкое и красивое, — сейчас оно иссушено пыткой и мелко дрожит, судорогой прошитое от пяток до затылка, и укрыто лишь тряпкой на бедрах. Ле’Гард роняет голову на грудь, что вздымается быстро и тяжело. Размыкает опухшие веки. Его мучает боль, но он уже не может кричать — и просто дышит. Смотреть на него неприятно. Страшно. Кахара спешно вскакивает, хватает клеймор, заносит высоко, чтобы перерубить цепи, — как вдруг его запястье ловит Энки. — Постой, — шипит жрец в черные космы. — Мы не можем просто взять и освободить его. Что подумает Рагнвальдр? Наемник медленно опускает меч. — Он же страдает, — замечает нетвердо. Энки критически осматривает Ле’Гарда. Сложно сказать, отчего именно умрет капитан — выбор широкий: длинная рана на животе, сочные гематомы на отливающей бирюзой коже, сухие от обезвоживания губы, стесанные голодом черты, слегка безумный взгляд. Немая, блеклая, мертвая душа. Догадка в груди высекает искру. Энки опускается перед ним на пол — не столько для удобства, сколько по вине кружащейся головы. Дает пару пощечин, игнорируя возражения Кахары из-за плеча. — Эй, — зовет, — ты что-нибудь помнишь? Ле’Гард бессмысленно ворочает языком — с губ срываются только вздохи. Он сплевывает к ногам жреца кровяной сгусток и пробует еще раз. — Кто… — Он обводит гостей жуткими глазами. — Ах… Ле’Гард — мое имя. Это все, что я помню… Энки недоволен таким ответом. Распластаться перед капитаном на полу не хочется, и он держится за скользкую стену, клонясь к нему ниже. — Сколько раз ты уже умер? — Сколько… умер? — тупо повторяет тот и снова роняет голову. Цепи мелко звенят, их эхо — далекие колокола. Мелодия отходной молитвы. — Я не помню, чтобы умирал. Хотя верится в это с трудом… — Постарайся получше, — вкрадчиво советует Энки, спиной чувствуя напряжение остальных. Внимание Миазмы жжет между лопаток, словно пытается насквозь пронзить, не касаясь, и дорваться до капитана. Жрец нервно поводит плечами, гоня прочь наваждение. Неужто ему суждено сойти с ума первым? — Боюсь, у меня… амнезия, — наконец отвечает Ле’Гард. — Ничего, кроме имени, не приходит в голову. Кажется, будто я здесь уже… вечность. Хотел бы я быть вам полезным, но… — Ты не спросил, — мрачно замечает Энки, — кто мы такие, — и цепи снова тревожно звенят. — Это место научило меня… не задавать вопросов. — Никого не узнаешь? Ле’Гард осторожно выгибает шею, и жрец держит его подбородок, помогая осмотреть камеру. Он будто нарочито равнодушным взглядом скользит по фигурам гостей, даже не коснувшись их лиц, и судорожно откашливает кровь. — Никто… Нет, никого. — Поклянись каждым из богов, которым ты молишься. Капитан выглядит искренне удивленным, хотя определить это выражение однозначно под налипшими патлами и следами побоев непросто. — Бог, которому я бы молился, еще не рожден. Энки пробирает мурашками. «Рожден, — возражает он про себя, — просто еще не стал таковым». — А своей честью? — Я не думаю, — невозмутимо откликается капитан, — что мы могли встречаться раньше… Учитывая, — усмешка переходит в кашель, влажный и больной, — условия, в которых вы меня нашли. С другой стороны, я совершенно не помню, как здесь оказался… — Лжец, — вдруг резюмирует Д’Арс. Тот с ошарашенным видом сам поднимает голову. — Прошу прощения? — Ты лжешь, — охотно повторяет она. — Каждое твое слово — гребаная ложь. Кахара на фоне ахает, и будь у него яблоко, как в каморке Нозрамуса, — не донес бы опять до рта. На изувеченном лице Ле’Гарда угадывается поразительный спектр эмоций, но Энки вновь не успевает уловить в нем узнавания. Памятуя о сорванной веревке — хотя у него и нет доказательства вины Д’Арс, — жрец осторожно находит силы отпрянуть к стене. — Подобные слова, юная леди… — едва различимо складывает он. — Не должны срываться с женских губ. Д’Арс впивается в рукоять Миазмы двумя руками, точно клинок вот-вот потащит ее вперед — вершить скорый суд. Ее щеки заливает краска, однако за десятки жизней бок о бок Энки научился различать стыд — и на этот раз рыцарью охватила чистая злоба. — Д’Арс Каталисс, правая рука капитана рыцарей Полуночного солнца, твоя ближайшая подчиненная, — плюет она прямо. — Я уже давно не леди. А ты — все еще лжец. Улыбка Ле’Гарда кажется старым шрамом. — Тогда, полагаю… следует быть повежливей со своим командиром… не так ли? Вонзив Миазму в стык плит, Д’Арс отвешивает Ле’Гарду такой пинок, что его голова — грязное золото — уходит вбок. Цепи с дребезгом лопаются, и сухое тело падает в склизкую грязь. Искалеченная туша неровно дергается, пока теряется по коридорам пронзительный звон, а потом затихает тоже. — Рехнулась?! — вопит Кахара. Метнувшись к капитану, он подносит ладонь к его раскрытому рту с клочками кровавой пены, сам дыхание задерживает, дрожит. — А если бы он сдох?! — У нас же был план — заставить его притвориться мертвым, — парирует Д’Арс без капли раскаяния. — Я всего лишь ускорила процесс. — Разве он не нужен тебе живым? Она дергает Миазму из камня. Смотрит на кровавые разводы, что по костяшкам поплыли. — Я… — Он все равно уже мертв, — громко говорит Энки. У Кахары из легких спирает воздух. Он издает такой чистый скулеж, что можно подумать, будто в живот ему нож воткнули — его острая, пронзительная досада на бессмысленность долгого, очень долгого пути под землей — что завершится так глупо — ощутима почти физически. Именно этого Энки и добивался. Знай Кахара, что Ле’Гард жив, а у входа в камеру стоит Рагнвальдр, — он не сыграл бы настолько умело, каким бы актером ни был. — Мертв?! — рокочет дикарь, едва не споткнувшись о порог. Энки аккуратно ловит его за локоть, за горячие мышцы, удерживает, словно делит его ярость, надеется с ней примирить. Не пускает к Ле’Гарду — хитрый. Трижды этот Рагнвальдр застал его врасплох, и он не стал бы высшим жрецом разрушения, если бы не умел выносить из закономерностей уроки: себе применять их на пользу. Голова чудовищно кружится, но это не мешает ему думать. — Некромантия, — загнанно хрипит Рагнвальдр, — используй свою некромантию! — Зачем, — роняет Энки, мигом тушуясь. — Он должен умереть еще раз. За все смерти, что он принес… Я убью его сам, — скулит-рычит-умоляет дикарь, не зная даже, сколько раз Ле’Гард падал замертво от его рук. Однако пылающая глубоко за ребрами душа — страдание ей предначертано — подтверждает: он проживает это впервые. — Некромантия здесь бессильна, даже высшая… Душа этого человека слишком сильна для моих навыков. Тот его уже не слушает. Вонзает в землю тесак, совсем как Д’Арс минутой ранее, лбом утыкается рядом — точно к смерти приговоренный на коленях перед промазавшим палачом. — Да, — бормочет дикарь сырому полу, шепчет трещинам и песку, кровь заговаривает и молится своему клинку, — да. Негоже вмешиваться в судьбу. Менять мировой порядок. Что должно было случиться — уже произошло… Он мертв, и моя месть больше не имеет смысла. А я не имею на нее права. Тело Ле’Гарда вздрагивает, словно давая ответ, но Рагнвальдр не поднимает стеклянных глаз. Плоть дикаря изъедена призраками, стянута кривыми морщинами и шелушится на висках, а сердце — застарелой болью. Энки всерьез опасается за его рассудок. Тем не менее, когда дикарь выпрямляется во весь рост, его лицо лишь пересекает характерная складка — и тяжелая, густая тень, что он донесет до самого Ольдегарда. Если вернется туда. Тесак с металлическим лязгом валится на пол. — Я мог бы… распять его, — почти просит, — кровавым орлом. Он был бы еще жив, пока его потроха красили бы под ним пол… Кахара дико оглядывается на него, но решает молчать — только кладет дрожащую ладонь на плечо Хильде. — Мертв, — с отвращением повторяет жрец, пнув Ле’Гарда по ребрам. «Ничего личного», — мерцает в сизом взгляде вопреки тому, что он явно получает удовольствие. Кахара с ужасом замечает, как дернулся от боли капитан, однако Рагнвальдр, погруженный в чувства, снова ничего не видит. Отчаянная белизна сползает с щек наемника, когда жрец ловит его взгляд и как будто даже ободряюще хмыкает. «Живой, видел?» — недвусмысленно намекает Энки, наблюдает с любопытством, как Кахара теряется между смутной благодарностью и негодованием. Такова уж его натура — пинать лежачих и безоружных, чтобы других успокоить, что с него взять? Рагнвальдр тем временем приходит к собственным выводам: — Если я хотя бы раздроблю все кости его трупу, — одной низкой нотой бормочет он, — то получу облегчение… — Я любила его. Все взгляды сводятся к Д’Арс. Она давит слова через силу, сопротивляясь самой себе, натужно, дерет из себя с кровью, как будто когтистой лапой ворошит в груди. — Мне нужно время… попрощаться, — сухо произносит рыцарья, и Энки на месте Рагнвальдра поверил бы ей сразу. Злость — напополам с глубокой, грызущей, голодной тоской — как магия собирается вокруг нее куполом ауры. Волосы встают дыбом от силы ее эмоций, что искрами царапают загривок. Такое колдовство присуще каждому человеку, и Энки избегал обычных людей именно потому, что оно не подвластно даже самому искусному заклинателю. Рагнвальдр смеряет ее строгим взглядом, и та решительно вздергивает подбородок, сверкнув единственным глазом. Дикарь подбирает тесак. Последний раз оглядывает Ле’Гарда — словно колья вбивая посмертно — и выходит вон. — Я буду… — Его голос непривычно ломается, из коридора звучит, будто из-под воды. — Я покурю неподалеку. Грузный, сбивчивый шаг — словно Рагнвальдр по пути взвалил на спину что-то очень тяжелое — теряется далеким эхом. Первым к Ле’Гарду кидается Кахара: неслышно, как кошка, только моргнешь — и он уже подле него, трясет за плечо, водит под носом какой-то склянкой. Д’Арс, глядя со скепсисом, заносит руку для пощечины, как вдруг капитан открывает глаза. Небесно-голубые, безоблачные — мучительно схожие с теми, что оставил в наследство дочери. Хильде опускается перед ним на колени. Вероятно, аура Рагнвальдра напугала до ступора и ее — а теперь наваждение развеялось, и по щекам девочки, по-детски трепетным и мягким вопреки вечному голоду, почему-то скользнули слезы. Энки чувствует, как, стоило страху схлынуть, опять подступается нервный тик. Он хочет спрятать лицо за волосами — да те уведены в косу. Ищет по складкам мантии мундштук. Миазма косится на него с голодом, как вдруг зрачок клинка — словно лезвием полоснув — скользит в сторону: Ле’Гард жадно дышит. — Тот пинок… был лишним, — сообщает он хрипло. Энки запахивает выцветший желтый плащ. — Я опасался, что ты отключишься и больше не проснешься. — Обычно в таких ситуациях просто говорят «извини». — Извини, — живо соглашается Кахара на всякий случай. — Ты… вы… можешь идти? — Ле’Гард гнет бровь, и тот поясняет: — Раньше у тебя получалось. — Раньше? — Хватит придуриваться, — отрезает Д’Арс, одноглазая и разбитая. Усталость в голосе делает ее уязвимой, точно не было никаких смертей: никакого Ма’Хабрэ, никаких богов, никакого — Энки от себя добавляет — кайзера. — Ноги не держат — так и скажи. Кахара, — велит она хмуро, — бросай его на плечо. Мы уходим. Кахара замирает с флягой в протянутой руке. Моргает. Клонит чуть вороную голову, как озадаченный щенок. — Куда? — Что, тоже умом тронулся? Подальше отсюда, пока Рагнвальдр где-то ошивается. Разве ты не за Ле’Гардом сюда явился? Энки встревает с удивлением: — Ты забираешь его живым? — Если я не снесла его голову одним пинком и не размозжила череп о стену — значит, он выйдет отсюда живым. Наемник со жрецом переглядываются. Ле’Гард, не видя Хильде в упор, с приторным удивлением — как мед прогорклый — сипит: — А мне право голоса дадут? Пока Энки едва не срывается на нервный хохот, Д’Арс вырубает капитана, не моргнув глазом. — Эй, — бросает она Кахаре, пока усталость копится в раздражение, — ты со мной? Кахара не сразу находится с ответом. Затылок лохматый чешет, вороша воронье гнездо, тянет неуверенное «э», отводит глаза. — Ну, я… Вроде как… — Он опять оборачивается на Энки, что бесстрастно упивается у косяка опиумом, пуская живописные кольца. — Мне ведь положена награда за него, верно? — Живее. — Д’Арс теряет терпение. — Ты уходишь со мной и Ле’Гардом или остаешься здесь? Это звучит приговором — заточение в подземелье, путь в неизвестность, оковы вечного мрака, страх и голод, бескрайние и непобедимые. Еще одно колечко дыма исчезает под потолком. Энки глубоко затягивается. Стены молчат в ожидании ответа. — Знаешь, я не могу, — говорит Кахара. — Я должен сдержать обещание… Коту. Отвести Хильде вниз, помнишь, да? Лицо Д’Арс неуловимо меняется; можно даже подумать, что рыцарья едва не засмеялась. «Я честный человек», — сказал недавно Кахара. — Рада за вас двоих, — сухо фыркает она. Энки давится дымом и тщетно пытается сдержать кашель. — Но я не донесу этого калеку в одиночку. А вы все — мои должники. Поголовно. Придумайте что-нибудь, или я забираю Кахару с собой. Вне зависимости от его выбора. — Тон однозначно намекает, что за долги она спрашивает сурово. — Быстро. — Милая, у меня рука сломана. — Это не помешало тебе полчаса таскать Энки. Справедливо, спорить никто не решается. Энки ехидно щурится, как сытый змей: ну же, говорит, вот твоя ситуация — действуй. О своем мастерстве Кахара не врал. — Не могу предложить вам услуги своего тела, леди, — бесстыже начинает наемник после короткого раздумья, — но! Если выбирать приходится из нас двоих, — разводит руками, — почему бы не расширить ассортимент? К чему тебе лишний голодный рот, способный язвить и перечить, зачем надрываться, таская тяжкую тушу, чего тянуть руки, когда можно добыть еще пару? — трелью базарного зазывалы вещает. — Все эти проблемы с легкостью решит… — здесь он с ожиданием косится на Энки. Ему незачем впрягаться за него, незачем подыгрывать, чтобы оставить рядом, незачем, в общем-то, помогать. Однако это кажется честной сделкой: Д’Арс подрезала веревку, надеясь уронить Рагнвальдра, в итоге чуть не убила Энки, а Кахара поймал его и обеспечил все удобства по дороге к общей цели, чтобы Энки тоже чем-нибудь ему отплатил. Если не опиумом, то… — Я подниму тебе гуля, — вздыхает жрец, и это рискованно, и глупо, и бессмысленно — однако кажется единственно верным, на что он способен в этой жизни. Выкурить немного пьянящего яда — и постараться все-таки не сойти с ума. Д’Арс выглядит довольной. Сегодня все они щедро платят по счетам. Рыцарья уже собирается выдвигаться на поиски подходящего трупа, пока Энки бормочет над капитаном слабое исцеляющее заклинание, как вдруг наемник ловит ее за руку. — Постой. — Он выглядит запыхавшимся, хотя последние минуты стоял почти не шевелясь. — Насчет моей награды… — Д’Арс в ожидании хмурится. — Тебе ведь ничего не обещали за то, что ты Ле’Гарда отсюда выволочешь, а у меня, вроде как, есть семья. — Вроде как? — Не цепляйся к словам. Пожалуйста… Можешь придержать плату для меня? — Рыцарья делает попытку высвободиться. — Прошу! А лучше найди одну девушку… — Резкое движение рукой. — Нет, можешь оставить в рондонском борделе, том, что на юге! Или просто отослать деньги туда… Пожалуйста! — Сам заберешь, — огрызается та, выходя вон. Кахара выглядит ошарашенным, и сердитая решимость заостряет его черты — затаивая на будущее злобу. Приличную жертву для ритуала некромантии они находят неподалеку, за поворотом. Пламя играет на лезвии, мигает маняще, зубы на миг показывает, когда Энки проводит кинжалом по ладони, даже не дрогнув. Капли, густые, вязкие, бьются о мертвый лоб, уже поцелованный разложением — легко и ласково, — скользят по гниющим щекам, в рот закатываются. Жрец поднимает веки трупа. Выбеленные пустотой глаза смотрят в разные стороны. Вернуть к жизни гуля намного проще, чем скелета: не приходится магией стягивать кости вместо истлевших суставов, колдовство пускать по невидимым венам, выплетать из воздуха сердце, чем-то череп забивать. Гуль при желании даже голос может подать — зависит от того, насколько умело некромант обойдется с его глоткой. Энки привык считать себя умелым некромантом, поэтому мертвое тело со вспоротым животом и без трех пальцев на левой руке издает хриплый вой. А затем что-то идет не так. Он видит свое отражение в клинке. Дурное, безумное слегка, ничем не лучше продукта ложного воскрешения. Зрачки по радужке растекаются, черной смолой сочатся, пачкают ресницы, мешают держать контакт. Энки не сразу понимает, что это кровь, когда вытирает щеку: цвета вдруг теряют смысл. Сами краски теряются тоже, мажутся тонами серого, склизкого, сизого. Разум заволакивает мутью, словно он вдохнул опиумного дыма, и теперь он разносится по всему телу, и заполняет сосуды, и коптит изнутри… Глаза жреца закатываются — впервые вопреки его желанию, — и Энки неловко оседает на землю. Прежде, чем кончик косы касается земли, Кахара успевает поймать жреца за плечи. Как следует встряхнуть. Спросить потерянно: — Энки?.. Энки хрипит что-то в ответ, и наемник ниже клонится, опускаясь перед ним на колени. Робкое тепло обнимает жреца за талию, щекочет шею, умоляет не закрывать глаза. Смысла в этом немного: Энки ничего не видит и, смыкая веки, совсем не чувствует разницы. Он уже ступил в ночь — и ночь уже наступила в нем.