Пока солнце тянет нас вниз

Энки нравится наблюдать за Кахарой. Как небрежно он проводит ладонью по волосам, когда в них тонут искры, как вычищает доспех — специально ведь выбирал такой, чтобы живот коварно виднелся, — как задумчиво качает бутылку, держа за горлышко двумя пальцами, словно только что пойманную дичь — сытый хищник, любящий поиграть. Как метается между приплавленной к лицу маской лицемерия — темное прошлое, темные тени, темные синяки сигилом по всему телу — и внезапной, непосредственной, беспечной искренностью. Как он красиво включается в битву: раз — и другой человек, но в то же время такой знакомый. Энки ревностно думает: а умеет ли так же он сам? Звон, грохот. От следующего удара Кахара уворачивается сам — ныряет под замах, кинувшись Рагнвальдру в ноги. Он хотел повалить дикаря на пол, закончить битву скорее — изящно и бескровно, — однако тот пинает его в грудь, не дав поймать себя за лодыжки. Миазма не делает из Рагнвальдра тупую марионетку. Не обращает тряпичной куклой. Напротив: инстинкты дикаря заостряются, и закипает кровь. Голод, что вокруг его радужки выжигает алые кольца, не взят у Миазмы взаймы — такая горячая жажда идет изнутри. Долго под кожей копится и вдруг забирает контроль. Можно даже подумать, что, едва вскрыв им глотки, дикарь их обоих сожрет. Катастрофа: Миазма несется вниз, а Кахара повернут к угрозе спиной. Секунда — и лезвие распорет его надвое, срубит, как тонкий прут. Убьет. Наемник — ловкость животная и смекалка — подставляется так, чтобы клинок пришелся ровно между лопаток. Хлюпанье плоти да кровавый плеск — то, чего стоило ждать, — не следуют: Миазма со звоном врезается в лезвие клеймора, который Энки закрепил у него на спине, и срезает веревки. За миг до того, как рухнуть оземь, меч падает прямо в ладони Кахары. Он выставляет его перед собой. Принимает тяжелый взмах. Еще. Снова. Железо в его руках поет, а Энки почти хочется аплодировать. Удачно отставшая Хильде по резвой указке жреца прячется среди бочек, недалеко от камеры. В ее глазах стоят слезы: незабудковое небо вот-вот изойдет дождем. Энки некогда жалеть девочку; впрочем, у него никогда не хватало на жалость времени. Лишь чистый инстинкт — что-то об опыте многих, многих ужасных смертей — спасает его самого. Он успевает вызвать перед собой столб ревущего пламени, заставив дикаря — дикого теперь не только по корням — шатнуться прочь, не бросаться очертя голову на обманчиво беззащитного чародея. Кривой обрубок там, где раньше был средний палец, пульсирует болью, как обожженный. Темные глаза Кахары в свете искр горят восхищением. Зрачки такие широкие, что кажутся бездной. Он выглядит не менее голодным, чем его противник. Смотрит с аппетитом — неприкрытым, яростным, — и рот наполняет слюна. Энки гулко сглатывает, пальцы сложив для щелчка. Миазма будто собственной волей заставляет Рагнвальдра отвести руку, когда он заносит меч над стеной огня, собираясь рубить ее вместе с чужим хребтом. Дьявольский глаз щурится, и можно подумать, что клинок вот-вот угрожающе зашипит, злясь на свою слабость. Это проклятый артефакт — и в то же время нечто живое. Пока Энки осмысляет свои наблюдения, Кахара кричит дикарю в спину: — Нам нет нужды сражаться! Насилие тебе не поможет! — О той рондонской мрази ты говорил то же самое, — выдыхает с усилием Рагнвальдр. — А еще убеждал меня, что он мертв. — Даже если тогда он еще был жив, — Энки осторожно подбирает слова, — его увела Д’Арс. Уверен, ничего приятнее смерти его больше не ждет. — А может, у нее есть планы на труп! — добавляет Кахара. Жрец авторитетно хмыкает и утирает со лба холодный пот. — Слыхал, сколько всего можно сделать с безвольным телом? — Я не слышу поводов оставлять вас в живых, — отрезает Рагнвальдр. — Только жалкие оправдания двух предателей. — Это не оправдания! — возмущается живо наемник, как вдруг Энки взмахивает рукавом, по воздуху мазнув золотой вспышкой, и заставляет его молчать. — Это не оправдания, — повторяет жрец совсем иным тоном, — потому что мы не обязаны перед тобой оправдываться. — Верно. — Рагнвальдр основательно кивает и крепче смыкает пальцы на рукояти — видно, как на шее вздуваются вены, сердце ревет внутри. — Ибо вы в любом случае виноваты и заслужили смерти. — С каких это пор ты вообще вершишь суд? — У нас был уговор. Попробуете меня провести — умрете. Энки и Кахара переглядываются — искры между ними скачут без всякой магии. Разговор не решил их конфликта, не вынудил дикаря отступить, не принес видимой пользы — однако кое-что утвердил для них обоих. — А у нас с Энки свой уговор, — плывет в нервной ухмылке наемник. — Мы выйдем из этого ада живыми… В грудь словно нагнали горячечного пара — и Энки разом его выдыхает, метнувшись в сторону от Миазмы, и гонит непрошенные мурашки, сплетая шепотом заклинания, и ежится от холодка, что хлынул на место жара. Кахара снова весь в битве — другой-знакомый, — мастер своего дела. Он явно не хочет навредить Рагнвальдру: парирует удары, когда может сделать ответный выпад, бьет лезвием плашмя, когда может взрезать кожу, силится попасть рукоятью, когда может проткнуть насквозь. Будь у жреца кинжал — давно вонзил бы дикарю под ребро, однако ему остается лишь танцевать с тенями, взрывая сферы огня: все, на что хватает сил после долгого забега, потери крови и сеанса некромантии. Попутно спотыкаться иногда о выбитые кирпичи… Когда в глазах у него темнеет, голос Кахары опять зажигает в голове свет. — Рагн, послушай, — не оставляет он попыток. Отсекает мощный выпад. Ловким скачком уходит в угол — не в ловушку себя загоняет, но предлагает мнимое превосходство: шанс принять его доводы. — Твой разум помутился от эмоций, и Миазма захватила над тобой контроль. Брось клинок и приди в себя! — Я свершу справедливость и голыми руками. — Эту «справедливость» навязал тебе демон! — А вас на ложь надоумили местные боги? Кахара с нарастающим ужасом смотрит на поднятый прямо над ним клинок. Клинок смотрит на него в ответ. Под этим взглядом — иглы акупунктурные по всему телу, цепи на запястьях-лодыжках-горле, гвозди в ступнях и ладонях, точно у распятого на кресте, — он не чувствует сил шевельнуться. Язык отлипает от неба, и он слабо противится: — Мы тебе не враги… — Никто, — рявкает Рагнвальдр, пока что-то дьявольское, чужое, страшное рычит внутри него, набирает силу, черным коконом оплетает, за нити дергает, — не уклонится от моего су… Приговор он, впрочем, не договаривает: скользнув мышью вдоль стены, Энки быстро наклоняется, затем вдруг тянется во весь рост за спиной дикаря и одним коротким движением обрушает обе руки ему на затылок. В ладонях у него зажат кирпич. От удара камешек разбивается надвое. Сознание гаснет в звериных глазах Рагнвальдра, и он падает к ногам своих осужденных затихшей тушей. — Морализатор хренов, — буркает жрец, отшвырнув кирпич да отряхивая пальцы о мантию. Вдоль складок остаются дымчатые следы: не то завитки опиума, не то кудри из косы выбились. Он выглядит довольным своим поступком, поэтому Кахара не сразу находится с реакцией. Рагнвальдр глубоко дышит, не открывая глаз. Миазма подле него трепещет — поджала бы хвост, если б у нее такой был, — словно запуганный волк. Зубы прячет, втягивает когти — только руку подай, приласкай, пожалей. Пригласи под кожу, дай пустить корни, бешенством отравись. А потом убей всех на своем пути. — Спасибо? — неуверенно роняет Кахара и на всякий случай пинает демонический меч в сторону. Взгляд налитого кровью глаза въедается в череп эффектней вороньего клюва. Хочется вонзить что-нибудь острое прямо в зрачок — чтобы насквозь прошло и навсегда прибило к земле, чтоб истекло кровью и больше не смело моргать. Влажная рукоять клеймора кажется до опасного скользкой. — Даже если Рагнвальдр и прав, — в чем Кахара не хочет признаваться, — было бы здорово пожить еще немного, поэтому… Энки деловито собирает огрызки веревки, которые пару минут назад опутывали торс наемника и держали клеймор. — Я не просто так обещал, что ты сдохнешь первым, — заявляет он прямо, не вкладывая в эти слова ни капли грубости. Ну, может, только совсем чуть-чуть — просто по привычке. — Такой исход более вероятен. Я подводил статистику. И хотел бы подкорректировать результаты… — Жрец с трудом разгибает спину, гнется в пояснице, тихо цедя проклятия. — Так, чтобы выборка больше не расширялась. — Мило с твоей стороны. — Кахара тяжело дышит, лицо у него бледное-бледное — видно, снова заныло плечо. Он рассеянно наблюдает, как Энки сводит вместе руки Рагнвальдра, вяжет узлы вокруг запястий. Касается чужой кожи. — Статистика — это то, чем жрецы разрушения занимаются между раскапыванием могил и трагичными вздохами над древними манускриптами? — За мной должок, — напоминает мрачно Энки. — И не один. Честно сказать, — заминается, голову подняв, с удавкой на пальцах, с бликами там, где тень от ресниц рисуется косыми штрихами, — не знаю, сколько жизней мне потребуется, чтобы расплатиться. Кахара замирает. Не двигается с места, словно воздух стал слишком густым, чтобы развеять оцепенение, чтобы мысли складывались в голове, чтобы сердце не пропускало ударов. Весь он становится голосом — черной фигурой, из камня и стали, из мрака и плоти древних богов, — и отзывается: — Мне хватит одной этой. Только доживи ее до конца. Энки его игнорирует. «Я становлюсь драматичным», — с досадой сетует про себя. Клевещет на возраст: все-таки разум благодаря временным петлям вытерпел куда больше, чем это тело. «А по Кахаре и не скажешь», — все еще скрипит мысленно, однако не решается сказать вслух. Вместе они усаживают бессознательного дикаря к стене, так, чтобы язык не мешал дышать и кровь из раны на затылке не заливалась в рот. Длинные волосы — путаные клочки, темные от грязи, — полуголое тело — летописный свиток, где каждый шрам хранит память, — измазанное бурым лицо. В этом таится ирония — насколько Рагнвальдр сейчас походит на Ле’Гарда: такого, каким все они видели капитана рыцарей Полуночного солнца чаще всего. Поблекшим. Вот он — тот, кто явился за десятки дней пути от дома в проклятые земли, чтобы сломать шею убийце своей семьи. Сидит на его месте. Скованный, пойманный в клетку, заключенный. Тоже, пожалуй, несчастный. Отрицающий в себе Зло. Хильде, кажется, замечает их сходство не хуже. Стоит ей осторожно скосить взгляд на Миазму, как меч взбрыкивает, точно потревоженный зверь, и девочка прячется за жрецом. Крохотные ноготки впиваются Энки в ногу, однако что-то внутри него решает смирно терпеть, пока Хильде мнет в испуге полы его мантии. Он лениво прикидывает, как быстро девочка сдастся, если предложить ей проклятый клинок. Представляет, каково это — держать напитанную дьявольской силой рукоять самому. В его воображении Миазма совсем невесома и сама ластится к рукам. В его мечтах он ею проливает кровь. В его глазах мреет недобрый огонек, и он гонит его прочь, лишь помотав головой. — Почему так… так просто? — вздыхает Кахара, и Энки приходится отследить его взгляд, чтобы додумать смысл этих слов. Наемник тоже смотрит на Миазму — словно меч сейчас вскочит и бросится на них сам, без помощи марионетки. Все они уже успели мысленно примерить ее роль. — И двух часов не прошло, как мы расстались с Д’Арс. Рагн едва подержал эту дрянь в руках, а Д’Арс таскала ее сутками! — Д’Арс после смерти осталась ни с чем, но выиграла второй шанс отвоевать все заново, — ворчит Энки, словно успокаивая, призывая смириться: так уж устроен мир — сложно, да. — А Рагнвальдр… Ничего не получил. Вот и думай, кого демону проще до дна высосать. Того, кому есть, к чему стремиться, или этого неудачника. — У тебя нет права звать его так, — отрезает Кахара. Тот вяло хмыкает. — С чего бы? — С того, что у тебя самого воли не больше, чем у Хильде. Энки слушает, как слова печатаются о камни, падают между ними на пол. Осторожно гнет бровь, точно хочет потребовать объяснений, но слышать их немного боится. Молчит. — Ты поэтому так сторонился Миазмы, а? — давит Кахара. Не то любопытствует, не то чего-то ждет — о чем только думает? — Это опасная тварь, — возражает Энки, — я лишь адекватно оцениваю свои шансы… — Шансы на что? Утратить рассудок по одному слову потусторонней жути? — Думаешь, что знаешь меня лучше меня самого? Не много ли ты на себя берешь? Кахара вдруг озорно хмыкает, поймав его за локоть. — Да нет, не особо, — тянет на себя. — Ты довольно легкий. И, в целом, не очень большой. — Не трогай меня! — Энки резво вырывается, борясь с желанием приложить кирпичом по затылку и ему заодно. — Будто я не смогу отрезать тебе пару пальцев! Самоутверждается он за мой счет… Кахара послушно поднимает раскрытые ладони, однако взглядом впивается столь цепко, что Энки ощущает его кожей — физически. — Наоборот, — загадочно мурлычет наемник, вертя на пальце амулет Нозрамуса. Энки спешно хлопает себя по складкам мантии — и осознает пропажу. — Смотри-ка, без этих пальцев, — он поводит кистью, изящно, словно перебирая струны, — я бы не стащил у тебя эту побрякушку. Как ты сказал? Модифицированный знак Гро-Горота? Теперь бровь Энки гнется с медовой иронией. Скальпель — его глаза, когда он поднимает их от Рагнвальдра. — Я должен этому радоваться? — Хорошо, я бы не украл у нашего дорогого друга тот голубой флакон, которым спас тебе жизнь. Энки поводит плечами, скрывает нервную дрожь. Жар боя спадает, и мерзлота подземелий дает о себе знать. Кожу шприцует страх — мысли о той стороне, о безграничной темени и вечной ночи без единой звезды, — и раздражение — руки на его теле, дыхание на щеке, — и что-то еще. Магия Сильвиан редко подчиняется служителям Гро-Горота. Раз Кахаре она доступна — что ж, Энки просто не даст повода применять ее вновь. Если это была… магия. — Не напоминай. Ему не нравится выражение лица Кахары. «Что-то еще» пускает по венам двойную дозу, колючками расползается изнутри, врастает в кости. Будто инеем покрывает — однако внутри становится чуть теплей. — Тебе не понравилось возвращаться к жизни? — Лучше думай о том, что делать с Рагнвальдром, чтобы этого не пришлось повторять. — А я и не против… — Думай, — цыкает Энки, вставая на ноги. Одежда опять замялась — или ему некуда девать руки? Кахара и правда принимает вид мыслителя с храмовых икон; такими, наверное, рисовали новых богов, души которых следовали пути просветления. Вычурную одухотворенность — рябью по глади воды — портят бесовские искры на дне зрачков. Каждое мгновение в полумраке — в опасной близости от Миазмы, хотя аура его затмевает любое древнее колдовство, — что-то делает с его глазами. Из разряда запретного чародейства. Словно сама темнота через него убеждает заманчиво: из этих подземелий никто не возвращается вовсе не потому, что не может сбежать, а потому, что выбирает остаться. Верить этому — значит сдаться. Энки не любит делать выборы, и Кахара говорит раньше, чем тот начнет колебаться: — Ну, смотри, мы больше не торопимся… По крайней мере, Нозрамус не выглядит кем-то, кто вообще планирует умирать в обозримом будущем. Бросить здесь Рагна мы не можем… — Почему? — просто уточняет жрец, и Кахара морщится так же, как Энки, когда Д’Арс предложила ему дожевать повалявшуюся горбушку. — Не по-людски это как-то. Хотя попробовать стоило, Энки решает не возражать: все-таки они оба многим обязаны дикарю. Уж если решил воздавать по заслугам — нужно пройтись по всем долгам. — Слушай, ты ж гулю, вон, мозги запудрил, — ухмыляется Кахара, — почему бы тебе и Рагна на время не зачаровать? Пошуруй у него там в голове, — наемник снова зловеще шевелит пальцами, и от этих движений Энки становится нехорошо. — Я общаюсь с мертвыми, — брезгливо кривится жрец. — А он пока жив. — Ух ты, значит, я снова стал исключением? Энки легонько толкает его в плечо, проходя мимо, не то из вредности, не найдя ответа, не то в знак мнимого поражения, выхватив заодно амулет. Спорить со смертью проще, чем с Кахарой: если этот прохвост и полезет за словом в карман, то нащупает заодно флягу коньяка, что развяжет ему язык еще больше. — Останемся, пока он не очнется, — решает наконец жрец. — Поговорим с ним на чистую голову. Без демонических посредников. — Мудро, — со смешком признает Кахара, — мне не помешает отдых. Таскать тебя, знаешь ли… — Он благоразумно не продолжает, лишь хитро зыркнув. — Только из чего бы нам… Секунда — и Хильде вдруг исчезает за порогом камеры. Еще одна — и девочка втаскивает внутрь пустой бочонок, за которым она пряталась, пока бушевал Рагнвальдр. Третья — Кахара вновь обретает дар речи. — А вот и костер! — Дымить будет, — ворчит Энки, критически оглядев не слишком высокий потолок. — Лучше обойтись. — Приятно, что ты доверяешь греть себя только мне. Жрец — в руках себя держит — не удостаивает Кахару взглядом, поднимает крышку бочонка и заглядывает на дно. Затем пинком опрокидывает на бок, означая грядущий привал. — Разводи, — хмуро командует он. — Надо прокипятить бинты. А Кахара фыркает так, словно уже развел — да не какой-то костер, а самого Энки. Не на мешок золота, а на целую жизнь. — Греться мы, полагаю, будем коньяком… Который я тебе, к счастью, не проспорил! Огнива чиркают запущенным механизмом — обратным отсчетом, пройденным рубежом, стрекотом шестерней. Звеньями цепи — так время идет вперед и тащит мир за собой. Огонь лижет стены яростно, спесиво, будто раньше его здесь никогда не было. Мгла оседает по углам, пока Миазма голодно щурится, бессильная теперь и немая. Коридоры катакомб остывают. Кахара оперативно заливает алкоголем пожарище битвы, что тлеет внутри — в каленых мышцах, в распаленном теле. Наверное, считает для верности пульс. Хильде водит кривым прутом по буквам в чародейской книге, но быстро утомляется и клюет носом после краюшки хлеба. Рагнвальдр — дышит. Энки рассеянно щелкает пальцами левой руки. Без среднего выходит паршиво, хотя брызги пламени от костра сыплются в стороны, точно их вызывает жрец. Точно зовет к себе, как свидетельства своей силы. Изувеченная рука выглядит нелепо — лапа зверя-мутанта, созданного для того, чтобы хвататься за ветки деревьев. Энки и правда чем-то похож на лесную птицу: вечно хочет спрятаться в дупло, укрывшись сизыми крыльями. Наемник вынимает пробку из бутылки эля, предлагает глотнуть тоже. Делится со смехом: — Я слышал, жрецы напиваются, чтобы ясней слышать бога. Но ты не такой. — Пиромантия… Тонкая наука, — бесцветно сообщает Энки. Кахара послушно двигается ближе, почти примкнув грудью к тощей спине. — На секунду кончики пальцев становятся огнивами, и ты — раз! — Его ногти встречаются с глухим поцелуем, и на ладони мелькает резвый огонек. — Высекаешь искру. Важна не только концентрация и само заклинание. Надо учитывать силу щелчка, скорость движения, угол… Повлиять может что угодно. Трезвость в этом деле ценнее. Кахара тактично молчит, ловит каждое слово. Позволяет шепоту костра литься между ними, спаивать в единое целое — пусть даже в одну тень на стене. Черную, дрожащую — и не разобрать, сколько у нее голов. — Один жрец в храме, где я служил еще ребенком, переоценил свои навыки. Он плеснул огнем себе в лицо и остался слепым. Последнее, что он увидел, — свой внутренний огонь. В полной темноте он прожил еще пару месяцев. Его закололи на турнире за право быть посвященным. Он даже не понял, откуда пришел удар. Горлышко бутылки замирает в капле от губ наемника. — Ну, то, что не убило тебя… — Оставило шрам, — завершает Энки строго. — Шрамы не делают меня сильнее. Я бы предпочел их не получать. Подобные глупые фразы — всего лишь попытки оправдать свои промахи. Они неприменимы к реальной жизни. Странно: шрамы у них — иные, те, что не потрогать пальцем, — почти одинаковые. Парные как будто, однако для Кахары он быстро стал ровным, белесым рубцом, как пятно родимое, а вот у Энки ноет до сих пор фантомной болью, тянет, зудит. — Ты собрался рассказывать мне о реальной жизни? — Кахара мрачно усмехается. Непривычно, пугающе. Так, как не делал Кахара из прошлого. — Если бы не глупые фразы, этой реальной жизни у меня бы уже давно не было. А мое тело болталось бы в петле. Нет, не на виселице, а в моей спальне, ясно? — Если бы не шрамы, — ровно говорит Энки, — я бы сейчас валялся в коридоре, который не подметали со времен древних богов. И снова щелкает пальцами той ладони, где их осталось четыре. Пока на Кахару снисходит озарение, жрец умудряется придвинуться ближе, чтобы выхватить почти пустую бутыль, и выпить ее до дна небольшими глотками. Они никуда не спешат. Кажется, впервые Энки так легко принял его сторону — не отказался спорить, а мирно сложил оружие, будто им побежденный. Кахара таращится на него, вместо пульса считая глотки, пока дно бутылки с гулким стуком не встречает камень. Это… забавно — то, как Энки даже соглашается таким тоном, словно уже стер собеседника с лица земли сокрушительными аргументами в пользу собственной правоты. По крайней мере, Кахара находит это забавным. Самому Энки не до смеха: он теряется в муках догадок, с чего бы Кахаре весело сверкать глазами — шоколад которых вдруг стал молочным — да тянуться к нему рукой. — Эй! Это не!.. Я же не умираю! — в чистой панике тараторит жрец, всем телом шатнувшись прочь. Пустая бутылка опрокидывается от неловкого жеста, и между ними разливается звон. Кахара в эту секунду готов назвать его мелодичным, однако лишь выгибается, достав до мешка с припасами, и демонстрирует еще один сосуд. Кажется, вино; это уже неважно. Энки выглядит напуганным до нечеловеческой белизны, точно наемник бросился махать ножом, а не перегнулся через его колени, чтобы добраться до выпивки. Бледность быстро сходит, стоит ему осознать свою ошибку. Кахара не упускает шанса ее подчеркнуть: — О чем ты подумал? — издевательски мурлычет он, вновь потянув руки. Энки отбивает их легким шлепком, и тот успевает заметить, что ладони жреца еще теплые — после пары щелчков над огнем. — О том, как давно ты не чистил зубы. — Кажется, последний раз — в прошлой жизни, — скалится тот. — Но ты вряд ли ощутишь разницу… — Было бы с чем сравнивать, — цыкает Энки, зарекаясь сдаваться повторно, и — позор на его голову — снова допускает промах. — О, уверен, жрецы разрушения брезгуют вступать с живыми людьми в такой тесный контакт, чтобы оценить чистоту их зубов! — заливается радостно Кахара, и жреца обдает ароматом винограда. Терпкая сладость. Холодок по спине. Или это его пальцы? Нет, те сомкнулись чуть выше локтя горячим кольцом. Прижигают клеймом кожу. Энки не может заставить себя шевельнуться, чувствуя на щеке чужое дыхание. — Поэтому вся твоя выборка — один я из разных жизней, да? Ее ты тоже не планируешь расширять? Пламя играет — в его глазах — злую шутку, чертит золотом контуры, всю дьявольскую мощь слизывает с лезвия Миазмы и подселяет этому последнему безбожнику. Вот что Кахара имел в виду, когда предлагал околдовать Рагнвальдра? Вряд ли, ведь с такой жадностью он — даже во время недавнего боя — глядел только на Энки. Сам Энки сейчас опасливо косится на бутыль. — Ты ведь знаешь меру? — уточняет он, заметив, как быстро она опустела. Кахара отпускает короткий хохоток — но не его руку. — Смотри-ка, — и жрец действительно смотрит, — на этот раз я продезинфицирован. Спиртом! — заверяет надежно. Энки слышит свой нервный смешок и хочет заткнуть себе рот, однако за локоть до сих пор держит горячей хваткой ладонь Кахары. Спускается вдоль предплечья, ведя большим пальцем. По срединной вене, обжигая через рукав. Давит легонько, будто надеясь перекрыть кислород. — Давай попробуем еще раз. — Кахара осторожно клонится навстречу, касается носом щеки — словно пером провести, поймать поцелуй ветра. — Закрой глаза. Энки пихает его в грудь. — Может, еще мертвым притвориться? — Если теперь это помогает тебе проникнуться атмосферой, то на здоровье!.. Бутылка опять с дребезгом падает, стоит Кахаре податься вперед. Оба резво оборачиваются на Хильде — занятная, должно быть, картина с ее точки зрения: палатин жреца скользнул к локтям, показав острые плечи, и желтая ткань укрыла опасливо ладони наемника, что стиснули ломкие руки. Кажется, перспектива съехала, накренился горизонт — Энки отклонился назад, уходя от касания, а Кахара навис над ним, потопил в тени своего тела, укутал в нее, точно голодный паук. Расстояние совсем ничтожное: вороные кудри щекочут жрецу лоб. Словно надеются приручить. Обвить и запутать… К счастью, Хильде лишь вздыхает протяжно во сне и стискивает в объятьях книгу. Жуткие глаза на обложке смыкают веки, согретые ее теплом. Эхо звона стихает. Энки всегда был скорым на ответ и острым на язык. Раньше — когда пространство вокруг содержало кислород в достаточном объеме, чтобы мир не темнел, а Кахара находился чуть поодаль. Или хотя бы не дышал на него вином. Или просто не касался его кожи. Сейчас же в голове Энки царит благостная тишина, и он только может медленно повернуться обратно. Кахара ловит его взгляд — и все, и хватает его за плечи, и тащит на себя, и промахивается, мазнув губами жрецу по краешку уха, и сквозь зубы выдыхает, спустив руки ему на талию, и чувствует под пальцами чужую дрожь. Энки кажется более сговорчивым, чем когда-либо, — пока не бьет Кахару лбом по носу, разметав серебристые локоны, и для верности не отвешивает пощечину. Голова Кахары дергается в сторону от удара, как у деревянной куклы. Наемник шатается прочь, резво отняв ладони, словно ошпарившись. По губам его чертит алая струйка. Озадаченный, он утирает разбитый нос: на костяшках распускаются кровавые бутоны. Звон пощечины тает гораздо дольше грохота упавшей бутылки. — Я думал, ты… — Кахара неуверенно ворочает языком, точно удивленный металлическим привкусом, вдруг наполнившим рот. — Я думал, если в прошлых жизнях… — Ты ничего не помнил еще в тюрьме, — шипит Энки, трескаясь голосом на гласных. — Тюрьма давно осталась позади, — Кахара сплевывает багровый сгусток в тень, — то есть наверху. — А прошлые жизни — еще дальше. — Разве нам не было хорошо вместе?.. — Селеста, — с укоризной роняет жрец единственное имя. И в душе Кахары ничего не отзывается. — Я подумал, раз ты все помнишь… Энки с ужасом осознает, что сам недавно велел ему думать, а теперь выслушивает выводы, к которым активные мыслительные процессы привели Кахару. Дыхание вырывается из груди с шумом. Ладонь до сих пор горит, и пальцы, слушаясь едва, сжимаются в кулак — чтобы не выдавать предательский трепет. — И? — хрипло требует Энки. — Хотя мы с тобой умерли… — Кахара трет покрасневшую щеку, как вдруг ладонь его застывает, а беспокойный взгляд обегает Энки по контурам. Он будто боится, что тот сбежит, растворится в воздухе, столбом пламени обернется и пеплом улетит по ветру. Или еще раз даст в нос — поэтому, наверное, так пялится на его руку. — Нам же не впервой, и мы помним все, что было между нами раньше. Вдруг тебе… захочется все вернуть, а? Разве что-то… изменилось? Энки насилу разжимает пальцы. Сгибает ноги, извернувшись из-под Кахары, нетвердо встает. Его слегка покачивает, словно нечто внутри тяжелыми волнами силится сточить камень. Словно еще немного — и он бы пошел ко дну. Резко склонившись над наемником, как ворон для удара клювом, он хватает из его рук новую бутылку и, цыкнув, выплескивает пару добрых глотков Рагнвальдру в лицо. Веки дикаря вздрагивают. — Мы изменились, — отрезает жрец.