Пока солнце тянет нас вниз

Сложно сказать, в какой момент они сползли на пол. Вероятней всего, у Энки просто подкосились ноги, и он не смог отстоять свое право удержаться в вертикали. Разговаривать все еще трудно, и открывать глаза не хочется. Страшно брякнуть что-нибудь такое, что сведет Кахару с ума. А сам Кахара — зверь разгоряченный на взводе — приникает к шее Энки. Скользит языком. И впивается вдруг зубами. — Ах! — Тш-ш, — наемник увещевает, — Энки… Поцелуями мурашечными он покрывает розовый след, жмется тесно, зажав снизу коленями, сам себя дразнит. Там, где только что обжигали его губы, быстро становится холодно и влажно. Волосы поднимаются на загривке, словно молния ошпарила разрядом: раз — и прострел от макушки вниз, вниз, позвонки считая, задирая одежду, вниз, бешеной волной… Ему, бездна побери всю его мертвую семейку, двадцать шесть гребаных лет — а уж сколько он прожил, возрождаясь по воле Нильван, один Аллл-Мер ведает! И он до сих пор не способен совладать со своим телом? Опрокинувшись на лопатки, Энки снова ахает, и Кахара вжимает ему между бедер свое колено. Опускается ниже, так низко, что жар, с губ сорванный, щекочет горячими поцелуями висок, а мурашки на чужой коже вот-вот можно будет ощутить своей. Улыбается — почти счастливо, и непросто заметить в этой улыбке злорадство. Энки упирает ладони Кахаре в грудь. В сизых глазах — вихры туч и шелест дождя, нервный срыв поднебесный, — плещется страх. — По-по-подо… — Что-то не так? — невинно уточняет наемник. Опять, дурак, вниз подается, сокращает расстояние без всякого стыда. — Я… Мне… — Жрец облизывает губы, сухие и непослушные. Взгляд сам падает куда-то к напряженным рукам, и он замечает, как тяжело — надрывно — дышит Кахара. — Это неправильно… Кахара иронично фыркает. — Ой ли? — Здесь… холодно, — не придумывается ничего лучше. — Это поправимо, — радостно сообщает тот и тянется навстречу. Энки резко дергает головой в сторону, уходя от касания. — И твердо! В смысле, пол, пол твердый… Кахара шумно выдыхает сквозь зубы, качнувшись назад, но едва Энки допускает мысль о победе, втискивает ладони между телом жреца и — действительно весьма холодным — полом. Под бедра хватает и поднимает к себе. Обняв, сажает на свои колени. Жмется животом к животу: так, словно стоит им отстраниться — и сердце выскочит из груди. У Энки оно колотится в горле, не дает ни слова сказать, ни вдохнуть. Он ерзает неловко, обжигаясь о чужой взгляд, теряет равновесие, ловит Кахару за шею, тонкими руками цепляется, зная, что упадет все равно: на пол или в месиво собственных чувств. — Не упирайся, — вежливо советует Кахара. — Знаешь, как говорят знающие люди: на пороге смерти лучше всего делать то, что тебе приятно. — Знающие — это те, кто уже умирали? — М-м… — Кроме того, я не планировал больше умирать! — А другие знающие говорят, что длительное воздержание вредит здоровью. — Джеттайские еретики? — Энки мужественно сражается с дурманом — однако с треском проигрывает битву, стоит наемнику лизнуть его уголок рта. — Один… один авторитетный ученый, — злосчастное имя едва не слетает с языка, — еще сто лет назад опроверг их суждения… Кахара со всей учтивостью игнорирует его доводы. — Ты ведь тоже этого хочешь, правда? — Он делает вдох — и жрецу воздуха не остается. — Там, у костра… Ты все помнишь. Ты помнишь не только меня, но и нас… — Это просто е-е-е… — Серые глаза округляются, а с губ рвется загнанное шипение, стоит наемнику коснуться языком его ключицы. Жрец едва не давится стоном. — Е-естественная реакция тела! — Думаешь? — Кахара хищно скалится. — А мне вот кажется, что ты получаешь удовольствие. Энки вдруг решает — пока все в голове обращается хаосом красок, пока разум плавится, а кровь кипит, пока в затылок отдает болью и ноет лодыжка, — что было бы ужасно нелепо умереть так. Глупо — здесь, в этом месте, в такой позе, в подобной ситуации. О ситуациях, когда смерть уместна и разумна, сейчас думать не получается. Это ведь точно не одна из них; и Кахара кусает его в изгиб шеи, и проходится языком по следам зубов, и опять приникает губами. Норовит клюнуть в губы, однако жрец отводит лицо, и поцелуй — смазанный, торопливый — приходится в щеку. — Энки, — шепчет на ухо, умоляет, корит, — ты испытываешь мое терпение. За добрый десяток жизней я успел его исчерпать. Энки — замешательство липкими путами, страх и предательский жар — молчит. Когда Кахара привлекает его к груди, он только лбом в плечо утыкается и скулит загнанным зверем. Дрожит. — Энки? Глубокий голос отдается по телу легкой вибрацией, что с бешеным пульсом входит в резонанс. Жрецу чудится в тоне тревога, почти такая же, как у него самого. Кахара цепко ловит чужие запястья, ведет носом по виску, где волнуется артерия. — Энки, если ты… Энки мысленно приносит извинения и, стиснув зубы, ударяет лбом руке Кахары: прямо там, где две полоски шины держат перелом. Наемник закономерно взвывает и откатывается в сторону. Жрец успевает заметить, что из темных глаз от боли брызнули слезы, и извиняется уже вслух — зачем-то. Толкается в сторону, неловко сползает с коленей и садится на пол. Закрывает лицо руками — однако новых объятий не случается. Он бросает быстрый взгляд через решетку пальцев и видит, что наемник поднимает раскрытые ладони. — Я тебя не трогаю, — обещает с осторожностью он. — Просто скажи, что не так. Не скупись на честность, — кривит ухмылку, — хотя у тебя не было с ней проблем… — Мерзко, — бросает Энки. Кахара — преданный щенок. Не обиженный, но разбитый: «Почему?» — читается в каждой мышце его тела. Зловещее предвкушение сменяется разочарованием. — Если ты боишься, что где-то здесь найдется сигил на Брак плоти, то напрасно тратишь нервы. Жрец передергивает плечами. Принимает привычный Кахаре вид — острые локти в напряжении, прижатые ко впалым бокам, точно ищут защиты; зубы стиснутые, взгляд исподлобья, колючий и вечно как будто немного злой, — выбирая ответ. — Я общаюсь только с мертвыми, — повторяет Энки свои давние слова. Гадает, каких усилий наемнику стоит не поплыть в ироничной усмешке, однако тот держится крепко. — И не в… таком смысле. — Ну, ты и раньше прямо не говорил, что я тебе нрав… — Я никогда этого не говорил! — яростно подтверждает Энки. Кахара удивленно осекается, непонятно зачем перебитый, и начинает заново: — Верно. И все-таки у меня были поводы подозревать, что тебе было хорошо со мной. Голова идет кругом. Энки прикладывает ко лбу основание ладони — она немного дрожит, — надеясь остановить мгновение, дать себе передышку. Обжигается о свои же руки — вот ведь глупость. Старается не задерживаться на мысли, чем это «хорошо» для него кончилось. — Мы выберемся отсюда, — говорит он тихо, — и пойдем каждый в свою сторону. Ты волен уйти прямо сейчас, Кахара. Я тебя не держу. — Губы, — со вздохом роняет Кахара. — Они дрогнули. Ты врешь, Энки. Вот скажи мне уйти по-настоящему — и я уйду. Подлое, нелепое, предательское тело — снова оно все портит. Энки чувствует себя обманутым самим собой. Бежать хочется больше, чем во время стычек со стражами. Отличный момент, чтобы прыгнуть в портал Аллл-Мера и раствориться на другом конце Рондона, да только новым богам ради подобной милости Энки не удосуживался молиться. Наверное, он выглядит жалким, ведь Кахара, встретившись с ним глазами, едва не прыскает. Улыбки всегда легко давались этому дитя юга: он ими жил и лучился, сверкал и хвастал с поразительной щедростью — лицемерием лишь иногда, — однако в ценности они ничуть не теряли. Энки тоже знает, с какой улыбкой Кахара врет. Сейчас Кахара говорит правду. Это одновременно льстит и с размаху под дых ударяет. Наемник слушает так, словно на кону его деньги — и проигрыш обойдется ему дороже стального кольца, пусть даже впитавшего колоссальной мощи колдовство. — Помнишь мою последнюю смерть? Кахара сразу же раскрывает рот, словно первой на язык бросилась дурацкая колкость, но отвечает серьезно: — В прошлый раз ты вскрыл себе вены, когда умирал от яда… Стой, это было чуть раньше. Поскользнулся?.. Нет, верно! — Взгляд у него острый, однако Энки ничуть не режется: этот меч направлен в его защиту. — Ты же просто отказался идти с нами дальше, там, в библиотеке у входа, да? — Отказался. — Энки думает, как бы губы не задрожали вопреки чистой правде. — Ты тогда спросил, почему. — А ты не ответил. — Мне было противно тебя видеть. Энки заставляет себя прикусить язык. Судя по всему, Кахара ему верит, пускай с неохотой. Наемник задумчиво разглядывает свои ладони, словно до сих пор что-то — кого-то — держит, и опять думает. — Ритуал Сильвиан, — медленно произносит он, — серьезно? Его растерянность обезоруживает — не выбивая кинжала из рук, но трепетно его принимая, будто на хранение, — поэтому жрец кивает. Кахара не знает нового Энки — и наоборот, — однако у них достаточно времени, чтобы узнать друг друга опять. Позже, вспоминая этот эпизод, он наверняка захочет приложиться головой о кирпич — по примеру Рагнвальдра, — или для контрольного выстрела в лоб — на что не скупилась Д’Арс, — или хотя бы к бутылке — как завещает сам Кахара. Однако сейчас его ладони пусты, сейчас на душе буря, сейчас — некуда спешить. Он выдает правду сухо, зато обстоятельно: о том, что пресловутое «мы» действительно было, что ему, пожалуй, было неплохо, что они могли бы и дальше — быть. А после — о том, как рвался из глотки вой, как ломались растущие пальцы, как кости трещали и пели, обращаясь бесформенной массой, как любовь от отчаяния, любовь во спасение, любовь ради самой любви может обернуть тебя коконом чужой кожи, порвать на части и сплести снова, как любовь запретит тебе умирать, когда дыхание вырывается с хрипом, и тело тебе неподвластно, и закатываются глаза, пока веки склеены кровью, и слезами, и… — Стой! — торопливо просит Кахара. — Стой-стой, ладно, хватит. Я все понял. Правда. Энки съезжает в ядовитую гримасу, и губы его дрожат не от лжи: сам ведь надеялся, что его остановят. Разводит демонстративно руками, стиснув пальцы в кулак, лишь бы не обличить слабость — которую только что выдал со всей честностью. А еще отвращением. И — ужасом. Он молча встает, намеренный взять со стены факел и двинуться вглубь подземелий, как делал дважды, во время привалов, едва разговоры сводились к теме, которая поднимает в нем волну тревожных воспоминаний. И это работало — раньше, а теперь Кахара одним рывком хватает его запястье и вдруг тянет обратно. Не к себе — так, рядом. Затертые пальцы едва касаются кожи. Эта близость иная — не та, что была между ними, когда они только сползали на пол, стиснув друг друга в больных объятьях. Энки нервозно ежится, но подвоха не чувствует. — Что? — резко отпирается он. — Ты сказал, что все понял. — Мы не закончили. — Мы и не начинали. Вороная бровь гнется с очевидной издевкой, тем не менее свой сомнительный юмор Кахара благородно решает придержать до лучших времен. Видимо, искренне верит, что они настанут. — Мы выявили проблему, — размеренно произносит наемник, точно заговаривая дикого зверя или обращаясь с молитвой к огню, — но ты опять отказываешься ее решать. На его нижней губе виднеется ранка, откуда сочится кровь: след зубов Энки. Укусы самого Кахары пульсируют на ключицах, груди и шее, будто обзавелись собственной волей и теперь зовут себя повторить. На секунду — но лишь на одну — дыхание у жреца перехватывает. Он старается нацепить маску безразличия. Что-то неминуемо тянет его навстречу, но в то же время дергает назад — словно два магнита о двух сторонах: пока одни половинки желают сцепиться, другие силятся разойтись. — А ты можешь предложить мне решение? — Я могу постараться, — обещает Кахара. — Ну, знаешь. Поговорить… — Мы поговорили. — И ты опять сбегаешь как последний трус. — Плевать, кем ты меня считаешь. Отрывистый, неровный вздох, как после поражения в марафоне. — Если неприятные воспоминания перекрыть новыми… Энки стряхивает его руку и поджимает ноги, с обманчивой покорностью садясь рядом. А затем вопрошает так ядовито, что у Кахары — он почти видит — по загривку бегут мурашки: — Новые жизни ты тоже поэтому начинаешь, да? Носишься из города в город? Убив одного человека, берешь заказ на следующего, чтобы кровь с рук стереть, м? А когда подыхаешь чуть безболезненней, чем в предыдущий раз, то чувствуешь себя счастливым? В его словах нет ничего общего с морализаторством Рагнвальдра. С моралью в целом — тоже: стрелка компаса ценностей Энки указывает прочь от привычных, порядочных норм, подальше оттуда, где убийство — это даже не моветон, а смертный грех, где воскрешение мертвых — не дурной тон, а шаг против воли богов, где связь с демонами — детские сказки. Его взгляд не замутнен банальными установками, а потому в таких вопросах нутро Кахары он видит ясно и читает, как со свежих страниц. Знает, как сделать больнее. Знает, куда уколоть. То, что наемник в прошлом доверял жрецу, встречая лишь понимание, теперь используется против него. — Не сравнивай нас, — хмурится Кахара. — Я хотя бы не зацикливаюсь на одной «трагедии». — О да, ты их коллекционируешь и оставляешь пылиться. Кажется, лед под ногами трещит, и вибрирует лезвие, равновесие ускользает — Энки балансирует в шаге от провокации. Видит, как напрягаются плечи Кахары, наблюдает почти завороженно, с глупым азартом. Как будто еще немного — и с языка скользнет имя Нозрамуса. Он с тайным довольством представляет, что будет потом. Опомнившись, мечтает дать себе пощечину. Кахара не выглядит оскорбленным — скорее, озадаченным. — Мне тоже непросто каждый раз отказываться от прошлого, но это явно лучше, чем лишать себя… удовольствия. — Шаткий смешок. — Образно, я имею в виду. Сложно не догадаться, что это за удовольствие: не прятать в ладони всегда готовый к броску огонек, не встречать незнакомцев кинжалом в спину, не ждать заведомо ловушки, чему научил храм. Смотреть в глаза, держать спину прямо, не сгибаясь под гнетом вины и страхов, на шутку отвечать шуткой, а не едким плевком. Даже, может быть, находить радость в жизни. А не лезть на жертвенный крест со скуки. Он помнит, как, отвязав его от креста на площади Рондона, никто не помог ему слезть: Энки просто опал на мостовую, как тряпичная кукла, и собирал себя — синяками и ссадинами — в гордом одиночестве, с разбитыми коленями, с мутной головой. Видение, посланное Аллл-Мером, не прибавило ему жажды жизни. Но вот он здесь, ищет зачем-то бессмертия. Чтобы дольше подумать о том, как бы пафосней умереть? — Ты не хочешь сделать свою жизнь лучше? Он не говорит: «нашу», не говорит: «мне», не спрашивает про путешествие к золотой столице, а имеет в виду все, что будет после. То, что еще недавно скреблось на душе, теперь по венам расползается, чуть волнует кровь. — Религия не позволяет, — Энки с достоинством лжет, и Кахара вздыхает, даже не хмыкнув. — Когда мы доберемся до Ма’Хабрэ… — Если, — поправляет жрец с въедливостью пиявки, пока неловкость расползается по коже муравьиным роем и грозит прогрызться в мозг. Проверяет чужие границы, тем временем преступая свои. — Когда ты обретешь бессмертие, — словно читая мысли, упрямо продолжает Кахара, — неужели ты целую вечность собираешься только и делать, что упиваться тем, какой ты несчастный? Тот изумленно стопорится. Тонкости формулировок: Энки полез под землю, чтобы лично увидеть избранника судьбы, какие раньше ему не встречались, способного изменить мир. Кахара удивительно подходит под это описание, только, судя по всему, менять он собрался мир лишь одного человека. Еще удивительней, что ему это удается. — Я не несчастный. — Значит, ты врал Коту? Опасное это дельце… — А сам-то, — огрызается шустро Энки, и Кахара на секунду задумывается. — Если бы я был несчастен, — говорит он, — то оставил бы это чувство в прошлой жизни. Ну, знаешь… — Снова этот одухотворенный вид. — Я сейчас подумал… Если и бывают такие раны, которые не становятся шрамами, тогда лечить их — пустая морока, а? Несмотря на то, что пути Нозрамуса следует Энки, создается впечатление, словно просветления только что достиг именно Кахара. Жрец ловит себя на зависти — но без злобы. Удивленно стряхивает раздражение, стараясь не показывать Кахаре перемен, которые в себе обнаружил. Близость ощущается совсем иначе, когда абсолютно все, куда достает взгляд, может принести гибель разной степени мучительности. Даже то, чего не уловить глазу, тоже опасно: стены здесь живут своей жизнью и мерно дышат, яд в воздухе легко не заметить, а призраки едва уловимы в темноте. Близость кажется… доступнее. Слаще запретного плода. — Разводить с тобой философию — вот, что пустая морока. Мы сидим на дне подземелий, проклятых богом смерти, где умерли уже не один десяток раз, — мрачно замечает он, помотав головой. — Хватит страдать ересью вместо того, чтобы озаботиться своим выживанием… — Энки. Ему не нравится тон Кахары — так Энки себе говорит, поднимает взгляд со жгучим, щекотным любопытством — слишком очевидным, чтобы его не признать, — и готовится слушать. — Мне кажется, — облизывается тот задумчиво, не сводя с него глаз, — твоя язвительность… меня заводит. Наверное, так чувствовал себя тот незадачливый жрец, плеснувший себе в лицо собственным же огнем, щелкнув пальцами без должной холодной расчетливости. — Кажется? — бесстрашно осведомляется жрец. — Ты сейчас пытаешься убедиться? У Энки в голове сущий пожар — кажется, словно пламя цветет на щеках, стекая к шее, и шпарит яростно такими ожогами, что тоже шрамами останутся навсегда, и внутри дым горячий клубится, беснуется, кости грызет и плавит, сначала принявшись за ребра. В глазах и правда немного темнеет — точно сейчас ослепнет, — а поле зрения сводится к одному Кахаре. Есть ли у них поводы отказываться он своего настоящего? Безусловно, даже в этой жизни им удалось наворотить такого, чего не хочется повторять после очередной смерти. Много ли у них общего? Не особо: иногда сходится чувство юмора, реже — желания, совсем уж в порядке исключения — цели. Понимают ли они друг друга? Скорее да, чем нет, и обоим незачем доказывать свою осведомленность о количестве костей в шкафах друг друга и о том, сколько из них можно собрать скелетов; и о том, как долго тлели их тела. Помогает ли это знание? Сложно сказать наверняка. Благодарен ли Энки судьбе за Кахару? — Нет, я уже уверен. Он первым подается навстречу. Целует тоже первым, пылко впившись губами в губы. Первым же отстраняется. Вскидывает черные рукава, как вспугнутая птица, но вместо того, чтобы снова упорхнуть прочь, обвивает Кахару за шею. Еще один поцелуй — глубокий, медленный, точно на пробу; вдумчивый, в его стиле. Кахара отвечает в своем. Нырнуть с разбегу на глубину, страшась даже подходить к берегу, или прыгнуть через костер, панически боясь огня, — это похоже на единство со стихией. Своевольной, бешеной, смертоносной — к счастью, Энки доводилось укрощать пламя, поэтому здесь — темные-темные глаза сверкают восторгом — он тоже однажды управится. Вкус крови на языке: ранка на губе Кахары расходится, пачкает алым. По контуру челюсти, в ямке между ключицами, вдоль яремной вены остаются подтеки-следы, смазанные, зализанные. Энки не уверен, как быстро они сойдут и смоет ли их вода. Одно он знает наверняка: если сейчас они умрут, эти ощущения первыми ударят ему в голову при воскрешении и будут преследовать лихорадкой до новой смерти. Может, он даже не будет жалеть. В ушах колотит пульс, и собственный стон Энки слышит словно из-под воды, короткой вспышкой посреди шума, в который слились их выдохи. Он притирается бесстыже, забыв и про холод стен, и про твердость пола, и про гнет старых страхов — про то, в какой момент они снова рухнули в горизонталь, а наемник повалил его под себя. От адреналина его ведет, словно от самого крепкого коньяка — такой настаивали несколько жизней, а теперь, видимо, решили выхлебать залпом. Кахара опьянен вдвойне: с жадностью выцеловывает щеки, кусает за ухо, сорвав вскрик с чужих губ и тут же запечатав их поцелуем. Довольно шипит, когда тот кусается в ответ. Его возбужденное ерзанье походит на пытку. Ладони, только обхватив лицо Энки, чтобы приникнуть крепче, уже сжимают талию, миг — и стискивают бедра. Энки изумленно охает, когда его руки касаются кожи. Сам впивается пальцами в черный затылок: позволяет вести, приструняя. Это правда походит на магию — пока не ту, какой снисходит в ритуалах Сильвиан, но способную поднимать из мертвых. Он обводит мутным взглядом коридор — в поисках опоры, боясь потеряться в обилии ощущений, просто сойти с ума. Потолок плывет, словно плавится, тоже тает. И тогда в мареве искр и безумной пляске теней рисуется кое-что еще. Со всей дури Энки дергает Кахару за плечи, заставляя перекатиться на спину, и тот возмущенно взвывает от боли. Оказавшись у него на бедрах, жрец мгновенно пригибается. Будто тянется за новым поцелуем — ровно в ту секунду, когда над головой проносится булава. Сталь свистит в воздухе, и тело наполняет уже другая дрожь. Кахара выглядит вынырнувшим из долгого сна: осоловелый взгляд, волосы взъерошены, опухли губы — но реагирует быстро. Когда закованный в латы страж нависает над ними — явно желая присоединиться третьим, — он пихает Энки в одну сторону, пока сам отпрыгивает в другую. Меч падает между ними символом целомудрия, и наемник сквозь лихорадочный ужас почти смеется. Стоит стражу обернуться на вскочившего жреца, тот резко чертит полосу носком сапога, словно в мудреном танце. Там, где в пыли прошла борозда, взвивается стена пламени. Слабого: больше похоже на всплеск искр — Кахара видел такие фейерверки, пробираясь в богатые районы Джеттайи, — однако этого хватит, чтобы отпугнуть мало-мальски разумное существо. Сработало ведь с Миазмой! К несчастью, умственные способности стража несравнимы даже с клинком. Энки успевает нырнуть под удар, обхватив голову руками. Булава вгрызается в стену, брызжет каменная крошка, лязгает рядом меч. Заметив, как наемник приноравливается для удара, жрец отвешивает ему легкий подзатыльник. — Нам не победить, — пыхтит он. — Да и незачем… Одного взгляда хватает, чтобы убедиться: они друг друга поняли. Страж тем временем силится вырвать из камней булаву. Ревет от натуги, гремит доспехами и едва не опрокидывается на спину, едва плиты размыкают челюсти. Ему остается лишь махнуть бессмысленно когтистой лапой, когда добыча проносится мимо. В конце концов, кто они такие, чтобы бороться со Злом?