Первое простое число

Свет настольной лампы отражается изжелта-белым на поверхности наручников — руки, закованные в них, лежат на столе, неподвижные, бледные, словно руки мертвеца. Он и вправду мёртв — Уэс Блюмарин, почти так же давно, как Доменико Пуччи, переставший существовать вскоре после своего рождения. Выкраденный обезумевшей от горя женщиной в ночи, отнятый — так никогда и не обретённый вновь. Энрико видел это лицо множество раз, случайно и намеренно, в стенах тюрьмы, но никогда ещё — здесь, в молитвенной комнате. Ему не нужно казаться бесстрастным — глядя в глаза этому сломленному, фактически несуществующему человеку, он ничего не испытывает — ни злость, ни печаль не бередят его душу, и исполнять свой долг можно, не пряча взгляд, сохраняя тон голоса ровным и даже чуть снисходительным. — Так ты был отправлен в карцер за то, что подрался с другим заключённым, сын мой? — интересуется отец Пуччи мягко, но не участливо, складывая пальцы в замок. — Ты не испытываешь вину? Это не упрёк. Любопытство. Что может испытывать пустой, лишённый души сосуд? Что там осталось — по-прежнему побуждающее его жить, отстаивать себя перед другим? Гордость? Боль? Или, что куда проще — всего лишь рефлексы, как тени былых чувств? Взгляд Уэзера сейчас, в этом тёплом, почти уютном свете, отрешённый, даже пустой. При упоминании недавней безобразной драки в столовой в нём не читается ничего, даже отдалённо напоминающего гнев. Пуччи хорошо помнит пламя в синих глазах брата в день их первой и, в каком-то смысле, можно сказать, последней встречи. — Нет, не испытываю, — голос у Уэзера тихий, но отчётливый, и, кажется, вовсе не застенчивость движет им, когда он понижает тон. — Он получил то, что заслужил. Надеюсь, ему хватит ума не лезть ко мне больше — иначе я снова его ударю. Пуччи откидывается на стуле, отбивая указательным пальцем импровизированный ритм по локтю, и смеряет сидящего напротив него мужчину долгим задумчивым взглядом. — Что ж, твоя честность похвальна. — Но это не то, что вы хотели услышать от меня. Что теперь? Вы дадите мне плохую рекомендацию? У него ясные, но совсем не тёплые глаза. Как море в безветренный прохладный день. — Почему же? — край рта отца Пуччи слегка вздрагивает — это не улыбка, но её подобие. — Нет никаких причин преподавать тебе урок. Кроме того, я вижу твоё стремление стать лучше, дитя. — И вы говорили, что цените честность. Только тень иронии в отрешённом, почти равнодушном голосе. Когда Пуччи, поддавшись странному порыву, касается руки Уэзера, тот вздрагивает. Запоздалая, бесполезная забота. Энрико не знал брата долгие годы, а, узнав наконец, почти сразу заключил в худшую тюрьму из возможных — тюрьму неведения и беспамятства. Видимо, правы те люди, что говорят о небытие, пустоте после смерти — Уэс Блюмарин мёртв, он один в пустоте. Он даже не знает о пристальном взгляде, что отслеживает его перемещения — цепко, но только периодически, искоса, чтобы не погружаться в его пустоту. Он понятия не имеет о том, что о нём заботятся — его стерегут. Когда-то Энрико Пуччи приносил цветы к могильному камню с именем брата, молился за упокой его души. Это что-то подобное — тоже посмертное. И всё-таки Уэзер в любой момент может вернуться — стоит Энрико лишь захотеть, только вот чего? Решающей битвы? Свободы от брата, воскресшего для него безнадёжно, безрадостно, словно восставший злой дух? В их первую, решающую встречу, Уэзер предстал пред Энрико, могучий и преисполненный праведного гнева, как херувим. Он был грозен, как херувим, но Господь не проклял Энрико, как Каина, за то, что тот поднял руку на брата. Никто не появляется на свет просто так, а они пришли в этот мир вместе, делили материнскую утробу, щека к щеке. Два — первое простое число, и всё же их история никогда не делилась лишь на них двоих и каждого по отдельности — в этой истории всегда было ещё множество лиц: угасающая под гнётом болезни и вины мать, уже потерявшая дитя и страшащаяся потерять обманутого сына, чистая и светлая Перла, одержимое своей слепой и бессмысленной ненавистью дикое животное в человечьем обличии, затянувшее на шее Уэса петлю. Когда Энрико увидел Перлу в объятиях брата, непривычные, тёмные мысли охватили его рассудок — быть может, было бы лучше, будь тот и вправду мёртв. Погибшие младенцы сразу становятся ангелами — так его учили в воскресной школе. Так долго представлять брата ангелом и увидеть — человеком… Перла смеялась и прижималась поалевшей щекой к его груди — к живому бьющемуся сердцу. Энрико прокусил губу до крови, прячась в тени и чувствуя, как его собственное холодеет и замирает от ужаса. Горько и иронично, но сейчас Уэзер — единственная семья, которая у него осталась. — Именно так, — подтверждает наконец он, выпуская руку брата из своей. Священникам, как старикам и детям, позволены странности — Уэзер не задаёт вопросов, хотя и смотрит чуть удивлённо. — Поэтому я уповаю на то, что при следующей нашей встрече ты будешь со мной откровеннее. Прежде чем двое охранников выводят заключённого из молитвенной комнаты, Пуччи ловит его взгляд. Его черёд вздрагивать — во взгляде Уэзера сила, как в дремлющем море. Нельзя позволить ему пробудиться. *** Позже лицо Энрико горит, будто в лихорадке — он сам не может понять, в чём же дело. Касается пальцами, которых впервые коснулся руки Уэзера, губ, словно прося прощения у Перлы — проходя её путь, целуя родного брата. Он не целовал Уэса, как её, перед сном — улыбающимся губами в лоб. Может, поэтому это сейчас ощущается настолько по-другому?.. Отец Пуччи облизывает губы. Он был чист и грозен, как херувим, его младший брат-близнец. Энрико слегка сжимает свою шею, обжигая кожу об эфемерное ощущение чужого прикосновения, и задыхается от странного, тоскливого восторга. Он был прекрасен, как херувим. Ярость отчаявшегося человека, раненого зверя, нуждающегося в том, чтоб его добили. Неспокойное море. Щека к щеке. Одна дата рождения на двоих. Двое, два — простое число. Три, пять, семь… Пуччи выдыхает, пытаясь успокоиться. — Я поступил правильно, Доменико, — шепчет он, но имя брата произносит беззвучно, одними губами. Словно стыдится. Словно способен на это. За окном накрапывает дождь, набирает силу. Дождь шёл почти бесконечно, когда Бог решил покарать род людской и наслал на землю всемирный потоп. После Он пообещал никогда впредь не повторять ничего подобного — и даровал человеку по имени Уэс Блюмарин силу, способную затопить землю по прихоти. И даровал рабу своему Энрико возможность укротить эту силу. Да будет воля Его. Диск памяти Уэзера на груди, под рясой, холодит кожу и будто бы давит, хотя ничего ровным счётом не весит. Почему-то в мыслях проносится — «груз вины». Золотые глаза — их пронзительный и тяжёлый взгляд, синие глаза — безразличные поневоле. Одни светят, указывая путь во тьме, другие — утягивают на дно. Отец Пуччи выбрал. Ещё тогда. Отчего неспокойно на сердце? Не оттого ли, что дождь только набирает силу?.. Энрико Пуччи встаёт и, прежде чем задёрнуть шторы, на мгновение прижимается лбом к стеклу.