Выпей — может, выйдет толк

Вовек не забыть было князю Андрею то первое полнолуние, самое страшное на его веку. Жизнь он праздную вёл, славных битв и пиров полную; никогда и ни в чём отказать себе самому не смел, да и от других отказов не терпел. Нрав его упрямый и в бою, и в быту пригождался, всюду победы ему приносил. Не нуждался Андрей ни в чём, а в чём бы и нуждался, то безо всяких препятствий брал. Спорить с ним было делом глупым — всё равно побеждённым будешь, а коли не по нутру ему что было, то быть беде. Да только не мог с ним характер его шутки злой не сыграть. Полюбился он девице одной: и лицом пригожа, и речами умна, словом, чудо, а не девица. Да только сама она князю не по нраву пришлась отчего-то — отверг он её со словами громкими. "Нет в тебе, — молвил он, — любви ко мне — один только морок это." Закровило сердце девичье, обидой задетое. "Морок, стало быть... Будет тебе морок, князь." А в ту пору пировал с дружиною он у соратника своего. Девица была из деревеньки местной, да в терем княжеский вхожа — сестрица у неё там кушаньями заведовала. Вот и сговорилась она с ней, чтобы вместо неё на пиру появиться и гостей яствами потчевать. Князя своего она издалека заприметила. Весел он был, небось, и не вспоминал о ней боле. Сердце обида ей снова стиснула, точно ободом железным. Поднесла она ему кубок праздничный, камнями изукрашенный. "Угощайся, милый князь, — молвила, — да хозяина не обижай — всё до дна пей." Осушил Андрей кубок, не задумавшись ни на миг даже. И не знал он, что кубок этот роковым станет. *** В ночь ту ужасную был он снова весел и беспечен. Брага в голове гуляла, кровь его бравая в груди кипела, да на душе царил праздник: удачей новой обернулся для него поход недавний, и теперь, воротившись из него, гулял князь на широкую ногу. Была с ним и подруга — красавица несказанная, в его отсутствие из ниоткуда будто явившаяся. Не питал к ней чувств он глубоких, но уж больно мила она была, да нравом обладала задорным, а большего и не требовалось. Не первую ночь проводил Андрей так, да и не последнюю, как ему казалось. Никогда его прежде не брала кручина любовная. Не искал он себе подругу сердечную, не ждал вестей ни от кого трепетных. Жизнь в боях да схватках душу его закалила, точно клинок добротный, и негде было в душе этой нежности притаиться, неоткуда было ему ласку черпать. Той же лаской, для которой сердечной силы не нужно, сполна он умел одаривать. Оттого и вздохами сладкими полнилась горница; оттого и плечи чужие под ладонями его вздрагивали, да ланиты от поцелуев жарких маковым цветом расцветали в свете полной луны, в горницу чрез окно глядящей. Оттого и странно было для него, как в мгновение замерла и забилась в руках его девица; страх вдруг в глазах её расплескался, да крик с губ сорвался страшный, испуганный. Спрохнула она с коленей его, точно пташка, и вон бросилась, дверью за собою хлопнув. Озадаченный сам он взгляд на ладони свои опустил, да так и окаменел в ужасе. Пальцы его шерстью густой покрылись; ногти на глазах росли и удлинялись, больше на когти теперь похожие. Да и сами длани загрубели и почернели, как у зверя какого, и замерло вдруг сердце в груди. Стремглав схватил он зеркало резное с тумбы, что подле кровати стояла. Но в ту же секунду упало зеркало — разлетелись в стороны мелкие осколки. Вместо крика из горла рёв прорвался нечеловеческий и от стен отскочил, точно грома раскат. *** Не сразу понял князь, что за недуг одолел его. Думал сперва — привиделось, дурман хмельной и не такое с людьми делает. Да только повторилось всё и на следующее полнолуние, и на последующее тоже. Не было спасения от этого никакого: коснётся лишь его свет лунный, так и оборотится тут же медведем. Пробовал он и в горнице запираться, и ставни завешивать. Не помогло — зверь не только тело его захватывал, но и разум, и душу всю себе подчинял. Хотелось нестерпимо в лес, выйти да полной грудью воздуха ночного вдохнуть, лунным светом шерсть посеребрить. И прежде человек грозный, озверел Андрей теперь пуще прежнего. Растерял он весёлость свою, стал угрюм и мрачен до невозможности. Не узнавали его соратники, расспрашивали пристрастно, да ничего так и не допытались. Будто почуяв чего, даровал ему государь вотчину новую — подальше от столицы, к лесам сибирским поближе. С облегчением в душе уезжал князь, да беспокойство снедать начало, когда приехал. Леса вокруг, без конца и без края, одно раздолье зверю... Да только как от него отделаться? Встретили его радушно здесь, невестушку тут же сыскали — Агату, дочку старосты местного. И до того была она хороша собой да мудра не по годам, до того внимательна ко всему и к нему нежна, что впервые за всю жизнь стало Андрею по-настоящему совестно. Свадьбу он, как мог, оттягивал, покуда не пришла она сама к нему в слезах. Стала пред ним, точно на суде, да руки в стороны раскинула; рубашка её в темноте, точно крылья птичьи, белела. "Неужто не люба я тебе, князь? Неужто не красива и не ласкова? Отчего же ты смотришь страшно так, точно зверь лесной?" Не мог на слёзы её князь смотреть. Обнял, к груди прижимая, да и выдал всё, как на духу. "Не хочу, — говорил, — загубить я тебя, Агата. Коль не страшно тебе — честь и хвала, да только сам я на душу того не возьму." Призадумалась старостина дочка, слёзы со щёк рукавом вытерла. "В чаще леса, к северу ближе, — молвила она, — колдун живёт. Всяк его у нас боится и детей им пугает, да только... Коли несчастье у кого большое случится, всё к нему идут. Не всех принимает он, но коли примет — непременно любой недуг одолеет." "И что за колдун это?" "Уж и не знаю. Давным-давно выгнали его, за колдовство-то, из деревни. Сколько живёт уже зим на свете — одному небу известно. Горшком его кличут." "Отчего это — Горшком?" Усмехнулся Андрей, да под Агатиным взглядом серьёзным недоумевающе бровь вскинул. "Оттого, что нет во всей земле доли горше, чем его." *** Надежда в груди затеплилась от слов Агаты. На другой же день послал князь дружинников верных своих к колдуну — привести его в терем дабы и с глазу на глаз с ним поговорить. Когда же послы не вернулись ввечеру, меркнуть начала надежда эта; а когда и через пару дней не оборотились, погасла вовсе. Да и невеста его названая теперь взаправду бояться начала. Засиделись как-то они дотемна за беседою, увлечённые разговором равным, и не заметили, как луна в окошко заглянула полная. Сдержала крик Агата, да себя саму сдержать не смогла — в одно мгновение след её простыл. Утром следующего дня всё бледная была, всех разом обеспокоив: не захворала ли? Скребли на душе Андрея не кошки, но рыси взаправдашние. *** Не зная, куда себя от тоски своей и кручины деть, пустился он в охоту. Дело это он любил и прежде, нынче же и вовсе целые дни пожелал так проводить, только бы в терем не возвращаться да глаза чужие, им же испуганные, не видеть. И охотой этой доводил князь себя до исступления, до усталости жуткой, когда лишь веки смежить и остаётся, да на постель рухнуть. Вот и в этот раз он и себя, и коня своего измотал до невозможности. Сам-то на упрямстве одном продолжал в лесной глуши блуждать, дичь высматривая, да коню верному упрямства не занял. Споткнулся конь тот неосторожно, взвился на дыбы, сам собой напуганный, и сбросил усталого седока с себя. Ничего не запомнил Андрей, кроме всё вокруг поглощающей тьмы да боли острой, всё тело пронзившей. Не знал он, сколько времени прошло, когда очнулся. Понял лишь, что не на земле сырой лежит, а на лавке тёплой; под головой у него подушка, а не корень, да и укрыт он одеялом сверху, а не саваном. Попытался оглядеться — и глазам своим не поверил. Оказался он в избушке обыкновенной, очагом согретой да смолой свежей пахнущей. Всюду травы пучками были развешаны, а над входом — череп козлиный, с рогами витыми да глазницами пустыми. — Очнулся, княже? Ну ты и поспать, конечно, любитель, — раздалось откуда-то сбоку, и острее запахло травами да землёй. Склонился над ним незнакомец с глазами чёрными, угольными, да волосами спутанными и не лунным светом, а сединой посеребренными. Вспомнил вдруг Андрей слова Агаты; замерло сердце его в страхе животном. По взгляду одному ясно было, кто пред ним стоял. — Молчишь? Ты, я гляжу, вообще не говорливый, — отпрянул колдун, головой качая, и усмехнулся как-то странно. Зиял на месте одного из зубов передних просвет чёрный. — Сам со мной говорить не пожелал, послов отправил. Важный какой. — Куда... Дел ты их? — Только и сумел из себя князь выдавить, в оцепенении замерши. Чувствовал он, каждой клеточкой чуял, что не двинется с места сейчас — спину жгло нестерпимою болью, ни встать, ни оборониться. Да и оружие его наверняка спрятано ужо куда-то, не махаться же с колдуном кулаками? — Ужели убил? — Делать мне нечего, — фыркнул в ответ Горшок презрительно, отходя к столу добротному. Что-то по столу разложено было, но углядеть решительно не получалось. Оставалось надеяться, что не болотная там была еда и не зелье какое отравленное. — Спят твои богатыри, крепко спят. Уложил я их в подвал, чтоб не мешались, да всё тебя самого поджидал — и дождался вот. — А я тебе на что? — Вскинул подбородок Андрей, ни на что больше ныне не способный, чтобы своё недовольство выразить. Брови его уже сами по себе хмурились, но всё казалось ему, что недостаточно того было. Молчал колдун. Загремел чем-то на столе, а после — к лавке вернулся. В руках его чашка была, остро травами пахнущая. Прислонил он чашку эту к подбородку чужому и кивнул, мол, пей. — Посмотреть на тебя хотел, да в догадках своих убедиться. Такой ты в точности, как себе представлял я, княже. Что эти слова значили, не знал князь — и знать не хотел. Пряный травяной настой грел изнутри получше самой крепкой браги. *** День за днём всё проводил Андрей в доме колдуна, да и сам со счёта сбился уже, сколько с его неудачной охоты прошло. Болела ещё спина, тянуло плечи болью невыносимой, а потому двигаться у него получалось с трудом. Всё чаще лежал он на лавке и беседовал с Горшком, самому себе удивляясь. Прежде и не подумал бы он, что так заслушаться человеком можно. А нынче — каждое слово ловил, каждую морщинку на лице считал. Не утерпел он однажды да и спросил в лоб прямо: отчего прокляли меня? Ужели заслужил я чем? — Сердце у тебя чёрное, князь, — вздохнул колдун, растирая с усилием травы в ступке, и нахмурил сурово брови. — Да беспощадное ко всякому, и к себе особливо. Князь недовольно поморщил лоб. Приподнялся бы, да любое движение болью отдавалось во всём теле. — А что ж ты возишься тогда со мной, коли так? — Он всё же повернул голову, глядя на собеседника своего с недоверием. — Людей ты не любишь, живёшь, как зверь, в чаще — а со мной вдруг таскаться вздумал. Не дурное ли чего ты в голове держишь? Усмехнулся Горшок, но как-то невесело. — Везде-то ты подвох видишь, князь. — Пальцы его, длинные и цепкие, ловко прокатывали пестик по каменной ступке. — Человек — зверь не меньший, чем волк иль заяц. Зверей я люблю — в них человечности больше, понимаешь? А вот в людях человечности и не осталось почти. — Остановился скрежет, посыпался из ступки в глубокую чашу порошок. Колдун из чашки долил воды, перемешал всё ложкой деревянной, понюхал получившееся зелье и с места поднялся. — Беспощаден ты к себе не просто так, княже. Стал-быть, есть в тебе совесть, есть человечность какая-то. — Ни слова я не понял, — тяжело выдохнул Андрей и глаза закрыл, чувствуя, как начинает от речи запутанной голова гудеть. — Кроме того, что уже про тебя знал. — А и пусть, — прозвучало близко совсем, у лица почти что; запахло травами и болотной тиной. — Да только чую я, что больше мы с тобой похожи, чем ты себе представить можешь. Пей, княже, до дна. Князь ощутил с удивлением, как ему голову приподнимают и на челюсть давят чуть, пытаясь открыть. Меж губ влилась тонкая струйка настоя, остро травами пахнущего. Он бы и сказал что, но пусто было в голове. Чужая грубая ладонь мягко, как, видать, могла, утёрла ему подбородок от капель. — Спи, княже, спи. Утро вечера мудренее. *** Наутро затревожился лес: Горшок, ночь не спавший, вышел на крыльцо и прислушался к утренней тиши. Где-то вдалеке топали кони, землю топтали; не сдержал он усмешки и стал ждать гостей, загодя зная, кто к нему пожалует. — Не у тебя ли муж мой? — Княгиня, закутанная в платок, восседала в седле грозно и на него смотрела, приосанившись. Конь, матёрый и коренастый, явно из конюшни княжей, чуть перетаптывался по траве. Не нравилась ему земля эта, и траву ему ущипнуть хотелось, да кололось. — Не муж он тебе, — усмехнулся колдун, глядя с бесовским в глазах пламенем, и ударил топором по полену. Полетели в стороны щепки. Фигура в седле окаменела; тронул ланиты румянец алый. — А тебе... Почём знать, что не муж? Горшок посмотрел с насмешкой снова, головой помотал и снова брёвнышко поставил на колоду. — Уж больно поздно спохватилась ты, княгиня. Так бы и помер он в лесу, коли я б его не отыскал до этого. Княгиня молчала. — Он сам в седло пока не сядет — конь подвёл, зашибся князь сильно, — взмах — и треснуло бревно, но не до конца. Фыркнул колдун, со лба пот отирая. — Коли хочешь — вези его в телеге, ежели ему не постыдно будет. А коли нет... То чрез седмицу сам воротится. Молчание продолжалось. То и дело стукал топор, полешки раскалывая, да то и дело вздрагивал от этого звука добрый конь. — Ты прости, колдун, коли обидели мы тебя чем, — ни с того ни с сего вдруг начала девица. Губы её в тонкую полоску сжались, нахмурились тонкие бровки. — Не хотели мы, право слово. Да только недуг князя мучает страшный, а всем известно, как ты недуги легко одолеть можешь... И девица ведь совсем, коли румяна убрать да платок поскромнее выбрать. Ланиты белые, походка статная, не замученная ещё ни трудом, ни ношею тяжёлой, ни материнской долей. Не Горшку судить было, да только странная из них с князем пара получалась. — Агата, значит? — Застыла его долговязая нескладная фигура, топор в руке тоже замер. А спустя мгновение — в колоду вонзился. — Знаю я про недуг его. Да только не недуг это, а проклятие самое настоящее. Обернулся колдун, и княгиня наконец увидела эти чёрные, страшные глаза, о которых ей сказывали с детства самого. Душа её забилась пойманной в силки птицей. — И проклятие непростое. Обидел князь кого-то, да видать, сильно — жить ему с этим теперь всю жизнь. Или не всю... — Он потёр руки, мозолистые и замаранные чем-то, рукава рубахи отвернул обратно. — Пока кто-нибудь его таким, как есть, не примет; пока сам он сердце своё не смирит и пока ночь полнолуния с ним рядом не проведёт кто-то — быть ему медведем. Вновь вспыхнули щёки у девицы; расхрабрилась она, плечи расправила да поводья сильнее сжала. — Я... Не смогла. Струсила, каюсь, но... Ежели без ночи этой нельзя... — Конь снова переступил с ноги на ногу; покачнулась в седле княгиня. — Разве не достаточно того, что люблю я его, пусть и в зверином обличье? Что принимаю его нрав суровый и с ним быть хочу? — А хочешь ли, Агата? Затих лес. Зашептали травы в чащобе, треснула ветка вдалеке. Кровь отхлынула от девичьего лица, глаза её округлились; огорошенная чужими словами, меткими, как стрелы, застыла она, точно вкопанная. Усмешка с губ колдуна исчезла. — Не мучь ты себя, Агата, — он приблизился к всаднице, длань коню на шею положил — тот сперва зафыркал, но умолк, ласку нехитрую с охотой принимая. — Да и его, — Горшок коротко кивнул на дом, — не мучь. Проклятие это не снять, коли против воли, а надеждой себя тешить... Дурная затея. В глазах Агаты заблестели слёзы. Шмыгнула она носом, мотнула непокорной головой, себя сдерживая. — Человек он хороший, — упавшим голосом молвила, платок поправляя и с трудом держа лицо. — И ласковый, и мудрый, и хорошо с ним... Уважаю я его очень. Что ж поделать теперь? И жалко мне его, а помочь ничем не могу — так он мучается, у меня сердце кровью обливается... — Уважение — ещё не любовь, — колдун покачал головой, точно в душу заглядывая, и уголки губ поджал. — И жалость — не любовь. Коли жалко тебе, да уважаешь ты его, так и будь с ним — как советник мудрый, как сестра названая. А так... Не мучь. Тяжкая ему доля выпала, да нести он её сам должен. Вздохнула княгиня, утёрла глаза покрасневшие, да взгляд на собеседника обратила. Волосы его спутанные да одёжа неприглядная теперь будто померкли, не зрело их око: остались лишь глаза. Глубокие, мудрые, да и не такие уж страшные, как прежде казалось. О тяжкой доле он, вероятно, знал не понаслышке. — Спасибо тебе, колдун, — низко голову склонила Агата, почтительно глаза опуская, да длань к сердцу прижала. Не билось оно так испуганно, как прежде, хоть и тяжесть в нём непомерная затаилась. — Не знаю, чем и отплатить тебе за беспокойство твоё и заботу о нём... — Не благодари меня, Агата. — Горшок слегка похлопал коня по мощной шее; тот вскинул голову, заржал отрывисто и вновь переступил передними ногами. — Заботься о самой себе хорошенько, а о князе не беспокойся. Топот копыт отдалялся, возвращая лесу тишину его первозданную. Колдун втянул носом воздух, прохладный и свежий, да к дому оборотился. Должно быть, не спит ужо князь. Надо бы каши погреть и отвар сготовить — ночи нынче промозглые. *** Седмица пролетела, точно день один. Не ходило больше меж князем и колдуном прежних туч грозовых; говорили они беспрестанно, без умолку, да всё друг о друге рассказывали. Вспомнил да поведал Андрей, за что прокляли его — рассказал и Горшок, отчего из деревни прогнали. Не прогнали, вернее, а сам ушёл, добавил он спешно, но лишь улыбка на чужом лице расплылась — признался. Не ходил больше он хмурым, да и волосы его, серебристыми нитями украшенные, в косу нынче заплетали да расчёсывали гребнем широким. Оттаял и князь; устало сердце подвоха ждать, заронил в него колдун семечко надежды, что прорастало ежечасно. Привыкли они к норову друг друга, пообвыклись, и казалось теперь — всю жизнь вот так бок о бок провели. Мало было разговоров по душам, мало шуток, мало сказов дивных о сражениях да о чудесах лесных. Дни напролёт проводили вместе, а всё казалось, будто пять минут. Оба знали они, что воротиться Андрею придётся, и что решение своё поменять он не в силах. Мысль о том, чтобы вот так вдруг расстаться, отзывалась неожиданной болью — только не в спине, как прежде, а где-то в груди, глубоко-глубоко. Странная нить, связавшая их незримо, не давала ночами очей сомкнуть и всё вынуждала то на сон чужой глядеть, то вовсе на крыльцо выходить, воздухом полночным дышать. Непривычно было князю, не знакомы были ему чувства такие — а оттого пугали пуще лесной чащи. Он покинул дом колдуна, когда тот ушёл ввечеру проверять капканы. Подумал, что будет проще вот так, не прощаясь, не видя глаз чужих, от которых в груди всё вскипало и плавилось. Решил, коли посмотрит в глаза эти — никогда не уйдёт. Встретил вернувшегося с нехитрой добычей Горшка дом пустой и холодный. Теплилась ещё на столе лучина, зажжённая Андреем; кружка его стояла на подоконнике, откуда он на лес смотреть любил. Бросив бездыханного зайца на пол, точно на чужих ногах прошёл колдун к лавке. Дланью провёл по ней, затаив дыхание. Кончики пальцев горели, впитывая тепло мнимое, что от гостя осталось. Лёг он на лавку эту, отворотился лицом к стене и зажмурился крепко — не полагалось ему горевать, да что ж поделать, коли сердце у него разрывалось. *** Князь, воротившись в свой терем высокий, вновь к делам обратился прежним. Да только ничего у него, как прежде, не получалось. Агата, объятиями его встретившая, не вытерпела да и рассказала всё: и про то, что приезжала за ним, и про колдуна, и про то, что не быть ей ему женой и спасительницей. Озадачился Андрей, но не особливо — знало сердце его зоркое, что не любит она его, как невеста жениха, пусть и ласкова она с ним всегда да приветлива. Покамест порешили они никому и ничего не сказывать, да жить, как до этого жили, разве что поскромнее друг к другу относиться. И вроде бы шло всё спокойно, день за днём пролетал, да грусть-тоска князя съедала. Куда ни пошёл бы, о чём бы ни призадумался на мгновение всего, как пред очами, точно живой, колдун этот являлся. Волосы его, причёсанные небрежно, да руки худощавые, но сильные, да глаза его агатовые, воистину колдовские. Поглядел он в глаза эти один раз — да и пропал совсем. И знал ведь, что не воротиться ему в лес; завидовал тайно зверю всякому, кто мог вольно гулять, где вздумается. Вернётся он — а что скажет? Да и куда же им обоим, горемычным, деваться-то, от люда сурового да от самих себя? С новыми заботами да тревогами позабыл он о звере своём собственном. Росла тоска в нём звериная, подлинная, да глаза застилала. А меж тем наступило полнолуние. Как и всегда, заперся Андрей в своей горнице да пускать никого не велел. Загорелась душа, привычно уже вспыхнула, заревело внутри всё и заклокотало. Он и луны-то не видывал ещё — ставни тоже наглухо закрыл, — да и без того чувствовал, видать, медведь внутри него колдовскую пору. К браге, доброму своему другу, и не прикоснулся даже. Хотелось ему, как и всякий раз, в лес сбежать — да только теперь, казалось, ещё сильнее желание то стало. Чуял он, что ждут его там, но себя пытался удержать. Незачем Горшка тревожить — авось и он не выдержит зрелища такого, да отворотится от него, как Агата прежде. В глубине души отчего-то искорка надежды загорелась — на то надежды, что всё по-иному будет. И вспыхнула от искры той вся душа. Хлопнула дверь горницы. Вышел он вскоре на крыльцо и взгляд в высоту направил, прищуриваясь чуть. Там вдалеке виднелся краешек луны, за облака спрятавшейся. Втянул носом князь воздух прохладный, махнул рукой да и двинулся прямиком к лесу — и никто, даже коли бы осмелился, не сумел бы его остановить. Не теперь. По земле, ночной росой окроплённой, тянулся след от когтистых лап. *** Зверь, продираясь через чащобу и остатки разума сохранить пытаясь, искал дорогу к домику колдуна. Не по памяти столько, сколь по запаху: земля влажная пряно и остро ударяла в ноздри, сырая листва забивала нюх, но ворожбу медведь чуял ярче, чем даже собственный животный запах. Оставалось надеяться только, что примут его, не оттолкнут в последнюю секунду. Что не обманут он сам собой да луной проклятой. Запахло дымом и знакомыми травами. Колдун ждал его у порога, на дверной косяк плечом своим угловатым облокотившись. Очи его, чёрные в темноте ночи, отражали огонёк лучины, что держал он в руке. — Ну здравствуй, княже, — усмехнулся Горшок, на медведя глядя и бесстрашно улыбаясь. Тот в ответ зарычал, жалея, что голоса своего не сохранил: столько сказать хотелось, да не получилось бы. — Думал уж, что и не пожалуешь ко мне. А ты всё ж пришёл... Погасла лучина. Медленно, неспешно направился к зверю колдун — но шаг его твёрд был и незыблем. Точно чашу, обняли длинные пальцы морду медвежью, почесали под самой челюстью. Зверь зарычал довольно, подставляясь и умными, человеческими почти глазами глядя. Разлился в воздухе тихий вздох. — Истосковался я по тебе, княже. Да и ты, я погляжу. Пошли в дом, там и теплее будет, и спокойнее. Напоследок крепко чмокнул его Горшок в узкий лоб, невзирая на шерсть косматую и запах звериный, да и к дому направился. Уже там, в тепле, разомлел зверь совсем и развалился на полу, утомлённый своей прогулкой. Колдун, привалившись к боку его, сидел вместе с ним пред очагом и лохматый загривок гладил. Казалось, век ни на мгновение не смежил — всё в глаза заглядывал да улыбался, светло так, не по-колдовски совсем. Долгою обещала быть осенняя ночь, да только впервые с того момента, как обречён был в медведя оборачиваться, не грустил о том Андрей.