Watch you sleep

      Это была одна из тех нехарактерно тихих ночей, когда сердцебиение всего корабля замирало, и даже дыхание становилось почти неощутимым, как в коматозе — только в ушах все равно надоедливо гудели отзвуки заводящихся моторчиков, стрекот шестеренок в механизмах и дребезжание стали из мастерской. Лофу всегда засыпал вместе с молодым генералом, и только Инсин, как лишняя деталька пазла, как неучтивый иномирец, каким и был, местным правилам ни за что не подчинялся и к положенному времени никогда не ступал отдыхать. Даже если веки настойчиво клевала усталость, он все так и оставался сидеть и бодрствовать в одиночестве на общей постели.       А Цзин Юань, конечно, давно уже спал. Его волосы естественно разметались по подушке, ни в коем разе не походя своей формой ни на изящный силуэт Белого тигра Бай-ху, ни даже на окружность солнечного венца — просто спутались хаотично, где-то налипли к щекам и где-то свободно потекли по шее, а сам он нелепо стал морщить нос, как будто его тихонько защекотал сам лунный свет.       Под строгим надзором Луны не то что спалось нелегко, а даже дышать становилось труднее: было в ее любопытном взгляде что-то такое неодобрительное и отчужденное, от чего вдоль позвоночника гулял настоящий мороз. И как бы завораживающе не разрисовывало ее иневое сияние светлую генералову кожу (все равно лучшим украшением сейчас ему была тонкая белая простыня), чем играть в гляделки, отвоевывая Цзин Юаню спокойный, здоровый сон, Инсин утаивал ночи от ее леденящих глаз.       Слой расписного шелка подернул окна, и комната погрузилась во мрак.       Очертания клетки из ребер под кожей были почти незаметны. Инсину думалось: возьми да проведи по ним пальцем, и звук получится не хуже хрустального перезвона гучжэна от единственного неумелого щипка — дешевым, но для него, неотесанного ремесленника из рода маложивущих простолюдинов, совсем непримечательным в своем грубом и безвкусном мяукании.       Ровно таким Цзин Юань и был: его красоту мог рассмотреть только слепец, а чистоту души прочувствовать только тот, кто никогда не заглядывает в людей глубже, чем на два цуня. И Инсин был тем самым незрячим филистером — лицемером и гордецом, каких не сыскать, ведь все они стыдливо прячутся в темноте, где им и было самое место. Но лишь одного его озарил свет совсем молодого генерала, до того в людях неразборчивого, что выбор его пал на самого заурядного кузнеца, который от других отличался разве что величиной самомнения и, в последнюю очередь, количеством отведенных лет.       Казалось даже, что всю суету и бессмысленную возню в жизнь Цзин Юаня привносил именно он, ведь даже в глубоком сне, нетревожимом, — каким ему и стоит быть, — когда тело восстанавливается после предшевствовашего ему дня, на чужом лице все равно пролегала беспокойная тень, как будто бы говорящая о том, что не все житейские заботы получилось оставить позади.       Инсин обыкновенно растирал эту безобразную морщину меж его бровей днем.       А потом примерял на себя шкуру верного полуночного стража всякий раз, когда в грезах у генерала из неопытности не выходило противостоять чему-то или выиграть очередной свой бой. Мироощущение простого человека так сильно не совпадало с типичным сяньчжоуским взглядом, что кузнец по доброй воле и шутить бы не стал о найме в ряды личной охраны того, кого взрастила сама мастерица меча Лофу. Это было бы унизительно и сравнимо со страшным оскорблением чести. В конце концов силе Цзин Юаня, как духовной, так и физической, можно было только позавидовать, и в стороже он нуждался только в моменте абсолютной уязвимости — когда сознание и внешняя оболочка погружались в крепкий, непробудный сон. Хотя сам никогда бы этого не признал.       И вот Цзин Юань, настоящий, живой, совершенно нагой и беззащитный, как есть, был перед ним. Инсин потянулся к нему, не отшатываясь в этот раз, и его шероховатая ладонь, совсем не преследуя желания приласкать, накрыла чужую грудь. В этом действии не было нежности, не было и любовной тоски: кожа к коже — заместо доспеха; родная рука — на замену глефе.       Из великого множества возможных, у Инсина был один талант: он разбирался в оружии до того хорошо, что при удобном случае мог бы стать с ним и единым целым — кузнецу, созидающему, ничего не стоило здраво оценить и себя: в руке Цзин Юаня, пожалуй, он был бы незаменимым, уникальным клинком. Таким, который хозяина своего знает вдоль и поперек, которому хозяин способен вверить саму свою жизнь. Тогда бы и не пришлось стеречь с наступлением сумерек его покой, а с первыми солнечными лучами отправляться досыпать упущенное...       Внезапно он не сдержался, ведомый страхом забыть все за ночь, и принялся небрежно проверять, как руки наощупь помнят чужое тело: узнает ли он мощные бедра, охлажденные броней? А если наткнется на новый, совсем незнакомый шрам на боку?       Этот расклад будоражил его даже как-то чересчур: на душе разгорелась не то пламенная страсть и готовность, не то противная, липкая досада. Инсин на самом-то деле знал, что не выйдет из него меча, даже самого бестолкового и тупого на свете. А если и получится обратить себя сталью, то под уже стремительно близящийся конец своего века лезвие, вероятно, переломится напополам. Так и останется от него два бесполезных куска металла, непригодных в бою, которые и сохранить у себя в качестве трофея будет жалко.       А Цзин Юань спал так давно, что Инсин совсем потерял счет времени и даже не заметил, как неосторожные прощупывания превратились в поглаживания. Он не уследил за тем, как собственные руки объяли широкие плечи, перечерченные белыми рубцами; как пальцы обвели рельеф каждого, а губы сухо сомкнулись поверх самых глубоких из них, и вот он уже не возвышался над ним, мирно спящим, а почти что лежал рядом.       Инсин был человеком. Человеком он был в разы слабее, черствее и мелочнее, но так сильно хотел оберегать молодого генерала, который, как поговаривают, одной рукой мог перебить целую армию, что готов был стать его доспехом и заменить свою руку на его глефу. И даже если судьба когда-то разведет их дороги; если когда-нибудь вдруг случится так, что солнце перестанет светить, а звезды — в назидание ему мерцать; если у молодого генерала по прошествии лет отпадет нужда в том, чтобы кто-то по ночам присматривал за ним просто на всякий случай, прятал от неодобрительного взгляда Луны и сторожил его сон...       Я никогда не захочу уходить. Я все равно останусь и буду смотреть, как ты спишь.