Дельфины тонут голыми

я то нырял в пучину, то по течению плыл. мама, я был дельфином. нужным кому-то был.

Первый раз это произошло очень, очень давно. Но Израэль помнил тот вечер — впервые не дешевый ром, а дорогое вино, звон бьющихся бокалов, вопли разодранных королевских шавок, и он — Эдвард. Успех кружил ему голову, и любая удача становилась для него поводом, и теперь, среди роскоши и богатств, он становился настоящим демоном. Опасным и влекущим. Наверно, поэтому тогда это и случилось первый раз — потому что по-настоящему Израэля влек лишь мрак, сокрытый в темных пьяных глазах. — Как же ты хорош, — заревел Эдвард, хватая Израэля за грудки, сминая жесткую ткань жилетки, едва не отрывая его от земли, — как ты, мать твою, хорош! — Эдвард встряхнул его с невероятной силой, отшвырнул, вновь оказался рядом всего в два нечеловеческих скачка и вдруг обхватил своим горячими, замаранными кровью, вином, мясом руками его голову. Эдвард сжимал сильно, может, почти больно, тянул короткие волосы, давил куда-то в виски, но этого Израэль не чувствовал, вся боль была в пылающем и пульсирующем раной плече. А рукам Эдварда оставалось только наслаждение. Тогда, в тот раз, как бы Израэлю не хотелось верить в это, но он не поддался. Не было той самой, почти настоящей, истории из его головы о том, как Эдвард Тич пьяный и молодой просто полез к нему, а он поддался. Это не Эдвард вдруг навалился на Израэля своим горячим телом, это Израэль, скалясь, оголяя белые блестящие зубы, потянул своего друга ближе, еще ближе, еще ближе — и вот они уже в глубокой тьме, сокрытые покачивающимся содранным парусом. — Хорош? — глупо, почти кокетливо, как девчонка, переспросил Израэль. Они были так близки, что чужое дыхание щекотало губы. — Чертовски хорош, — повторил Эдвард. — Но я однажды стану лучше. Я тебя смогу зубами разорвать, — он толкнулся вперед, это, видимо, должна была быть игривая угроза, но Израэль чувствовал лишь его вес и жар — он был впечатан в мокрую холодную стену этим телом, и больше всего в мире он хотел, чтобы это не кончалось. Израэль молчал. Кажется, кураж и запал Эдварда вернулись с двойной силой — он улыбнулся, зверино и голодно, и глаза блестели как у настоящего Дьявола. Он явился тогда, и больше не уходил. Израэль пообещал себе его не отпустить. Руки скользили на плечи, на широкие плечи, словно они вот-вот начнут странный танец. Под пальцами перекатывались мышцы молодого и сильного тела. Ему столько предстояло. Он станет лучшим, он порвет Израэля на куски, он прав. — У тебя получится, — зачем-то вдруг почти прошептал Израэль. Оно сказалось само — как самое нежное признание, как самое желанное обещание — я сделаю все, чтобы у тебя получилось. Эдвард сказал в ответ только три слова. Эдвард сказал: — Сукин ты сын. И поцеловал. Теперь, спустя годы, Иззи кажется, что это точно был поцелуй, но тогда, на палубе королевской «Анны» Эдвард лишь прижался сухими горячими губами к чужим — очень жарко и долго, будто не знал, как быть с этим, что сделать дальше, и нужно ли — Израэль едва приоткрыл рот — они столкнулись всего на мгновение — мокрые губы, разрезанные дыханием желания, и мокрый, горячий язык. Это мгновение Израэль хранит там, куда никому не добраться. Эдвард отстранился — в глазах был бешеный огонь, та самая сумасшедшая искра. Он на секунду, на едва уловимую секунду, но все же — коснулся грубой грязной ладонью лица Израэля. Коснулся почти нежно. А затем сказал насмешливое: — Как там говорят: веревки из меня вьет? Израэль запоминал, как мог. И долго потом, раз за разом проживал это снова — но ответ так и не пришел. Но что бы не значили слова Эдварда, они были сказаны губы в губы — и это, наверно, важнее всего. Наверно, это все еще соленая морская вода течет с волос по лицу, заливает глаза, и Израэль от боли и злости почти не видит его — силуэт сверху закрывает собой белое пятно луны, у Эдварда еще нет длинных волос — и они просто растрепаны, немного вьются… Он наклоняется так близко, что свет заканчивается совсем, и наступает тьма — Израэль немного тоскливо думает, что это конец, чувствуя, как закрываются глаза. — Охуел совсем, — голос сверху немного дрожит, — я не дам тебе сдохнуть. Не молчи! Говори, сука, я же знаю, ты слышишь меня! — Да, — Израэль скорее выдыхает, чем говорит, и рот наполняется кровью. — Давай, дыши, — Израэль чувствует, как чужие холодные мокрые руки разрывают на нем рубашку, глаза закрываются. — Дышать! Это приказ! — Эдвард сверху почти воет. — Да…капитан. Больше Израэль ничего не слышит. Это было хорошо — словно он очень долго спал. В этом сне ох ходил по побережью у дома, мать делала пирог с рыбой, и Изабелла забирала самые длинные кости — снова что-то плела. Она любила смеяться, и этот смех скользил над водой и солью. Потом он закончился, и Израэль видел вдали маленькое тело в мокром песке, накрываемое волной, и никак не мог до него дойти. Он все шел и шел. А потом появился другой голос, не матери и не Беллы. Вот такой был сон, словом, вовсе не собачий рай, который часто обещал пьяный Эдвард. В ту ночь на берегу окровавленное тело Израэля едва дышало, из-за прибоя и собственного стука сердца в ушах, Эдвард не мог понять, но сдаваться не собирался — даже если Израэль собрался умирать, он ему не позволит. Да, он теперь капитан. И он не даст ему умереть. Эд слабо понимал, что делать — такого никогда не случалось. На Израэле все заживало как на собаке, и он, порой раненный, всегда только чуть вскидывал подбородок — не надо меня жалеть. Его за эти годы даже не задевало по-настоящему — он был так ловок… Но сегодня это случилось, кажется, впервые, и все было плохо — Эдвард почувствовал, как в тревоге колотится сердце где-то у горла. Впереди только тьма леса, судя по песку, поселение начиналось через пару километров на запад. — Я не дам тебе умереть, чертов ты ублюдок, — Эд не знал, зачем говорил это, пока пальцы ощупывали чужую пробитую грудь, — я твой капитан, и я не позволю, ясно тебе? — в легких у него, кажется, была вода, и оставшийся в теле осколок стекла вошел так глубоко, что Эд почувствовал скрытую уже под кожей остроту. — Кто, блять, вообще так умирает? Задело какой-то хуйней, — Эдвард понял, что теряет все свое ночное зрение — глаза почему-то затянула пелена. — Если ты меня слышишь, думай о том, что сейчас будет очень больно, и терпи. — Эдвард полез в сумку, находя маленькую флягу рома, чуть потекшую, смешанную уже наверняка с соленой водой. — А если не слышишь, то…то я тут, кажется, из-за тебя… — дыхание сбилось, — сукин ты сын. Эдвард долго еще вспоминал это странное, новое и такое приятное — да, капитан. Израэль первым признал его. Он его первая команда. Он и правда чуть не сдох. И, открывая глаза, он увидел чужие — огромные, черные, блестящие. — Где мы? — У Мадам Дейли. В узкую комнату пробивался слабый солнечный свет — и Эдвард в лучах восхода казался почти ангелом — молодым, поблескивающим, с непослушной копной волос. — Я подвел тебя, — прохрипел Израэль, пытаясь подняться. — Нет, — Эдвард остановил его — на нем была лишь легкая рубашка, открывающая плечи, шею, выступающие ключицы, первую татуировку. Израэль понял, что лежит голый, а чужая рука касается широких неумелых повязок на груди, он сделал бы лучше, надо научить его. — Лежи. Он нелепо осмотрел себя, падая обратно. — Хочешь есть? Пить? Девчонок? — заулыбался Эд. — Только без напряга, а то вывалишь на них свои кишки. — Кишки не здесь. Ты идиот, Эдвард, — Израэль слабо улыбнулся, закрывая глаза. — Тебе надо…научится врачеванию. Азам. — Идиот? Я вообще-то твой капитан. — Да, — тихо согласился Израэль, не открывая глаз, — да. — Так что? — Просто воды. Девчонки не волновали Израэля, женщины не волновали Израэля, Израэль не был уверен, волновало ли его вообще хоть что-то, кроме жаркого темного взгляда теперь уже капитана. Кроме тех сухих губ. Наверно, нет. И одиночество в мыслях об этом было слаще любых ночей в борделях. Горько было лишь одно — Эдвард ушел, как и уходил всегда. Израэль провалился в новый тревожный сон, с Беллой, рыбным костями и телом на берегу. А затем, во тьме наступившего вечер распахнул глаза от коротких стонов за стеной — такой тонкой, что можно было почувствовать малейшие вибрации кровати по ту сторону — это был Эдвард, звучит жалко, но Израэль просто почувствовал это. Эдвард трахал кого-то, низко рыча, так, что этот рык проползал по стенам и потолку прямо в голову. Трахал кого-то. Кого-то, кто женщина, вероятно. Кого-то, кого должно любить и трахать, если ты знойный пират. Вот и все. Израэль проснулся, почувствовав, что кто-то смотрит на него. Эдвард прикуривал сигарету, сидя на табуретке у окна, снова закрывая собой луну: — Лучше? — Почему ты здесь? — Где? — Здесь, — Израэль слабо кивнул вокруг. — Блюду твое выздоровление. Ты нужен мне целым и побыстрее. Есть такое слово «блюду»? — интонация стала веселой, — один хуй — слежу, как ты тут приходишь в себя. У нас всего день. И я нехило постарался для этого, — хохотнул он, кажется, намекая, что за стенкой была сама Мадам. — Хорошо, — снова покорно кивнул Израэль. Он не был интересным собеседником, он вообще мало болтал, он просто делал. И сейчас, когда он не мог ничего сделать, оставалось только пристыжено молчать. — Знаешь, — Эдвард затянулся поглубже, — знаешь, когда я тогда на берегу доставал из тебя все это дерьмо… Осколки… Мне показалось, что это так…ну, так приятно, да? В смысле, это все-таки приносит какое-то странное удовольствие, иначе зачем мы это делаем? — Что «это»? — Умираем. Убиваем. Играем со смертью. Получаем ранения. Смываем морем кровь, слезы, слюни, дерьмо и сперму друг друга, — он засмеялся, низко и вибрирующе. Израэль тоже заулыбался: — Последнего пока еще не случалось. — А ты откуда знаешь? — ржал Эдвард. — Ты же отключился. Мало ли, как я тебя лечил. Сам говоришь — у меня даже азов нет. Стало очень жарко — это ужасно. Весь этот диалог шел куда-то не туда, он был неправильным. Но Израэль не хотел, чтобы он заканчивался. Но он не знал, что сказать. И Эдвард продолжил сам: — Я просто подумал, что между сексом с мадам Дейли и тем, чтобы снова прожить эту ночь смерти с тобой, я бы выбрал второе. — Ты просто любишь второе и не любишь первое. — Я люблю секс! — возразил Эдвард, — просто есть вещи гораздо круче. Например, то, что ты не сдох! Израэль смеялся, и ничего больше не сказал. Израэль думал — потому что ты любишь второе, и не любишь первое. Любишь второе. А потом появился он — Джек. И все пошло по пизде. Он взрастил в Эдварде идиота, рядом с Калико Джеком тот становился тупым и неуправляемым уебком, раз за разом. Каждый раз. Бывало, бросал команду и целыми днями даже не появлялся на палубе, заставлял неделями сидеть пришвартованными, пока они веселились и занимались бессмысленной хуйней на суше. — Братишка, че ты такой серьезный! — Джек навалился всей своей обдолбанной тушей, хватая Израэля за ремень брюк. — Не смей, — нож оказался у чужого горла мгновенно, — касаться меня. Поганый пес. — Эй, эй, Иззи, дружище, ты что-то напряжен, — Джек ржал, смотря своими прозрачными глазами ничтожества. В Джек не было ничего, за что он был бы достоин жизни. Но Эдвард, видимо, считал иначе. — Иззи! — завопил он. — Боже, охуенно звучит! — Эдвард почти упал на доски от смеха, гогоча и кривясь, — Я всю жизнь думаю, что ж за имя такое ебаное, как его сокращать! — Точно, — Иззи чувствовал, как содрогается от смеха глотка под лезвием. — Эй, эй, — Эдвард шел к нему, покачиваясь, — Джек прав, ты что-то…какой-то… — он подошел так близко, что запах спирта и кислоты от него превратился в невыносимый, — какой-то слишком серьезный? — Команду беспокоит, что по-прежнему нет дальнейшего плана. — Израэль убрал нож, отталкивая идиота-Джека. — Команду? — уточнил Эдвард, и в голосе появилась новая, насмехающаяся нотка, которой прежде Израэль никогда не слышал по отношению к себе. — Команду, — твердо повторил он. — Или все-таки тебя? — все так же, с какой-то неуловимой издевкой, спросил Эдвард. — Так что мне сказать команде? — холодно, едва проговорив от гнева, спросил Израэль, не отводя глаз — взгляд у Эдварда был тупым и пустым, и злым. Да, опустошающе злым. — Скажи команде, что ты теперь Иззи. Я тебя переименовал. А потом он просто ушел, как и всегда делал, когда рядом оказывался этот Джек. Что было в нем, чего не было в… Израэль не хотел додумывать эту мысль, но она сама впивалась в его голову, просачивалась в сердце. Что было в Джеке, и чего не было в нем, в Израэле? Почему его было недостаточно, почему Эдвард всегда, раз за разом уходил прочь? Двое вернулись на корабль в глубокой ночи, вопя и гремя всем вокруг и всем, что у них было с собой — бутылки, монеты, какие-то безделушки, на которые потом играли в карты. Израэль точил нож, тот самый, который Эдвард подарил еще на Стихии. В знак благодарности. В тот год Израэль научил его всему, что знал сам. И этот нож оставался вечной памятью о днях, когда… Когда он был необходим. В коридоре раздались удары и смех. Израэль скрежетал ножом, почти выбирая искры, но это не заглушало их воплей. Если он остановится хотя бы на мгновение, он услышит все, о чем они говорят, разберет каждое слово. А он не хотел. Он боялся услышать среди них что-то…по-настоящему ранящее. — Я…блять! Вот дерьмо! — кажется, Джек врезался к угол поворота, через две каюты они окажутся прямо напротив двери Израэля — он знал этот корабля наизусть, каждый его уголок, он слышал все в нем. — Я ухожу, знаешь…утром… — Что?! — Эдвард завопил, и Израэль остановился. Позорно замер, вслушиваясь. — Джек! Еще столько всего! Останься! Зачем?! Сердце унижено пропускало удары, Израэль смотрел на покачивающееся пламя свечи, сжимая рукоять. — Да хорош…ты…ты… — Джек записался, его стало слышно совсем глухо, а затем, — Найдешь, с кем потрахаться, да? — он заржал, и Израэль почувствовал, как жмурится от гнева. — Да не…не в этом дело. Джек… Джек! Это еще хуже, если дело в чем-то другом. — Заткнись нахуй, Эд, ты такой…ты как баба…каждый раз…ноешь… — Повтори? Кажется, они остановились, уже пройдя дальше, встали чуть левее, у самой двери капитанской каюты. — Ноешь как ебаная брошенка! — Повторил Джек, заливаясь смехом. Израэль почти вскочил от злости и бессилия. Нож влетел в хилую стену, вошел до середины. Сука! Тупой Эдвард! Я ненавижу тебя! Как ты можешь позволять ему это… Этой помойной шавке, грязному псу. Сука. Почему ты… Удары — один за другим. Еще несколько похожих, и проснется команда. А если она не спит все еще хуже — и этот позорный разговор слышал кто-то еще. Израэль посмотрит утром в глаза каждого. Удары прекратились, загремела дверь. Они ввалились в капитанскую каюту, кажется, уронили что-то, загремел звонок. Израэль не спал всю ночь — лязгали ножи, свистели сабли и слезились глаза, пока за стенкой редко и низко разносился рык, вой, стон. Потом, хоть и нескоро, но Джек все-таки исчез. И, казалось, исчез не так, как исчезал обычно. Исчез навсегда. И что-то он забрал вместе с собой. И Эдвард Тич бродил вдоль палубы, пытаясь найти это, и не находил. И спускался в каюту под молчаливые взгляды, бросая находу что-то вроде: вырвем глотки первым, кого встретим, на сегодня все. — Капитан? — Заходи, Иззи. Дурацкое прозвище осталось, но Иззи не стал противиться — если Эдварду нравится, то и пусть, даже зная, что чья это была тупая идея. — Как думаешь, может, мне бороду отрастить? Иззи удивленно поднял брови, прикрывая дверь. — Что? Мне кажется, подбородок какой-то…не очень. Как-то портит весь образ. Словно я какая-то девка. И волосы эти… Иззи, кажется, хочет спросить — кто тебе это сказал? Но он знает ответ. И он говтрит только: — Отрасти. Эдвард обернулся, улыбаясь — длинные темные волосы струились по плечам — густые, пышные, полные жизни. Наверно, если бы «девки» были бы и правда такими, может, Иззи бы и согласился на них. — Мы как-то засиделись, не так ли? — Соглашусь, — коротко кивнул Иззи, чувствуя, как в груди что-то расцветает вновь, возвращается вместе с чужой дьявольской улыбкой. — Не пора ли повеселиться? — Давно пора, капитан, — Иззи как-то глупо шагнул вперед, будто собирался веселиться прямо здесь, словно хотел сделать что-то, о чем не имел представления. Эдвард весело закивал, а затем сказал неожиданное: — Ты так часто называешь меня капитаном. — Потому что ты — капитан. Таков порядок, — нелепо ответил Иззи, сталкиваясь с пронзительным взглядом и отчего-то чувствуя себя вдруг смущенным. Казалось, еще недавно Эдвард смотрел так пусто и глупо, а теперь эти темные глаза налились…чем-то глубинным, чем-то тяжелым, и это что-то всматривалось в Иззи Хэндса со всей своей силой в ответ. — Тебе нравится это? — Эдвард поднялся, подходя слишком быстро и слишком близко. Когда-то это была их нормальная дистанция. Когда-то они спали в одной каюте, на одном матрасе, в одном гамаке, и Иззи вдыхал запах этих еще коротких, вкусных волос. Соль, кровь, пот и что-то неуловимое, тем, что было Эдвардом, всей его сутью — так пахла его каюта, его одежда, его руки. И волосы. Волосы тоже. — Отвечай своему капитану. Что за странная пауза, Иззи? — он склонил голову как хищник, как тот, кому вверили власть. — Да, мне нравится это. Если бы было иначе, мы бы сейчас об этом не говорили. — Да! — Эдвард закивал чему-то, скалясь от странного удовольствия, а затем, оказавшись в одно мгновение так близко, что почти дышал в чужое лицо, схватил его голову — запустил пальцы в темные волосы, сжал так, что пульс виска наверняка передавался в чужое тело коротким ритмом, так, что стало больно. Руки Эдварда пахли Эдвардом. Все вокруг пахло им. И Иззи опустил глаза, пытаясь украсть в сердце хотя бы мгновение с ним. — Сегодня твой капитан будет рвать глотки. Смотри, не отводя глаз. Израэль — настоящий воин, и приказы он исполняет всегда. Он отвел глаза лишь пару раз, когда в запале боя не смог почувствовать, что за спиной. И он видел все — видел рождение того, кого назвали Черной Бородой. Так это случилось во второй раз. — Иди сюда, — Эдвард схватил Израэля за руку в новом, странном жесте, который никогда больше не повторялся. — У меня для тебя кое-что есть. Они шли по незнакомому коридору, мимо распахнутых, разграбленных кают, шли до самого конца во тьме — здесь стоял совсем другой запах, что-то очень сладкое, и это плохо. Сладкие запахи приносили смерть. — Смотри, — со странным детским восторгом сказал Эдвард, приоткрывая последнюю дверь. Среди разворошенных вещей и открытых пустых шкафов, в куче мусора и бесполезных безделушек, в красном красивом кресле лежала она — гитара. — Как тебе? — Эдвард улыбался, и, как будто только теперь осознав свой странный жест, отпустил чужую руку. Израэль чувствовал, как на ладони осталась влага — кровь, вода, может, вино или ром… — Я удивлен, — честно ответил Израэль. Сложно было понять, что именно поражало его — то, что здесь оказалась гитара, или то, что, обнаружив ее, Эдвард подумал о нем. — Ты же умеешь? — не унимался от своей находки Эдвард. — Я же помню! Все ты умеешь, талантливый ты ублюдок! — Это не талант, — Израэль понял, что глупо улыбается. — Просто навык. Такой же, как и другие. Эдвард сделал пару шагов — скрипнула и тежело закрылась дверь. Заскрипел замок. Он обернулся с улыбкой Дьявола. С улыбкой хитрого лиса, с улыбкой капризного мальчишки, с улыбкой, которая шепчет — я знаю, что мне все можно. — Сыграй что-нибудь, — он подошел, но недостаточно близко, и Израэль шагнул к нему сам. Зачем-то шагнул. — А еще лучше: спой. Я помню, как ты пел на Собачьем мысе. М? — он заискивающе заглянул в глаза, света почти не было — лишь тот, что пробивался из узкого окна под самым потолком. Конечно, Израэль помнит — на ветру и солнце они лежали на горячем песке, и Эдвард болтал без умолку — о том, куда они поплывут, как назовут корабль, как покорят Карибы. Израэль слушал и смотрел на улыбающийся рот, острые клыки, длинные черные ресницы. Он был так красив, что невозможно было представить его в грязи и сырости трюмов, в холоде палуб. — Знаешь, здорово, что ты родился в самом начала лета. Мне кажется, это что-то значит в жизни, да? — Сомневаюсь, — ухмыльнулся Израэль, отведя взгляд к синему чистому небу. — Почему? А как же гадания? — Эдвард поднялся на локтях и навис сверху, закрывая солнце, становясь солнцем. — Это просто день. — Просто день? — он ухмыльнулся как еще не умел — в этой ухмылке лишь проглядывало обещание будущей, настоящей. — А я приготовил тебе подарок. Ну, наверно, так это называют. Израэль ощутил, как начинает гореть шея, и этот жар вот-вот поползет к лицу. Так хотелось спросить, что это, но он вдруг замолчал, нелепо и неловко. Но говорить не пришлось — в руку легло что-то легкое и маленькое. Грубые теплые пальцы на мгновение коснулись ладони и исчезли. Эдвард молчал, словно и сам ощутил это… Что-то. Израэль не мог сказать, что. Это были часы с компасом, абсолютно точно дорогие, ужасно дорогие. И мысль о том, как Эдвард добывал их будоражила сердце — и щеки пылали под июньским солнцем. — Спасибо, — он не повернулся, смущенно проговорив это в синее небо. И Эдвард наконец засмеялся, разрезая тишину и ожидание. — Какой же ты странный. Я ради них чуть не умер! Хоть бы спел из благодарности! И Израэль вдруг спел. Это была простая и грустная песня о том, как море влюбилось в своего моряка. Теперь, в этой мертвой комнате, по которой пронесся вихрь смерти и жажды, Израэль неловко брал в грязные руки инструмент — дорогой, с аккуратно выведенным по кругу словами, кажется, испанскими. — Спой ту песню, помнишь, про море? — Эдвард сел на пол, почти у самых ног — это ощущалось как тот самый, легкий и желанный сон. Он смотрел снизу вверх огромными черными глазами. И как это могло сочетаться в нем с тем, кем он был на самом деле. Дьяволом, убийцей, капитаном. На скольких он смотрел так? Он смотрел так на Джека? На тех бесчисленных девушек в портах? На своего первого возлюбленного, если он когда-то был, а он… он должен был быть. Израэль не хотел верить, что первым был Джек. — Помню, — хрипло ответил Израэль. — Но я не знаю, как сыграть ту мелодию… — Мне все понравится, — просто ответил Эдвард. И захотелось, чтобы ему понравилось. Захотелось ему понравиться. Это тянулось долго и медленно, а закончилось быстро — Эдвард вдруг поднялся, забрал гитару из еще наигрывающих рук, сказал: — Не знаю, зачем это. И поцеловал. Кололась проступившая щетина. Жесткая рука скользнула по шее, к самому горлу — и Израэль подался вперед, подался в эту давящую руку. Сердце замирало в груди, и если бог есть, и если он решил подарить своему рабу Израэлю немного света — это был он. Это был свет, пробивающийся сквозь сжимающиеся легкие. Его не ждет собачий рай, его ждет людской ад. За одни лишь мысли. Они не сравняться и с тысячей убийств. Было мокро — дыхание становилось тяжелым, и Эдвард скользил выше, прихватывая Иззи за челюсть, как какую-то игрушку, куклу, девчонку, приказывая открыть рот — его язык был на вкус как ром, солоноватое мясо, морская вода, ближе к берегу. Израэль не решался коснуться в ответ, и лишь раз, всего мгновение — провел ладонью по жестким растрепанным волосам, до самых кончиков, стыдно запустив в них пальцы, будто это было куда интимнее их смешивающейся слюны. От Эдварда исходил жар, немыслимое желание, тьма в нем разросталась, поглощая Израэля, его губы, его тело, душу, всего его, всю эту гребаную комнату, весь этот корабль плыл во тьму Эдварда. Весь мир. Он вдруг отстранился, и посмотрел на Иззи. Иззи смотрел глазами влюбленной девочки, верной собаки, рыдающей матери, обожающего мужа — все их глаза смотрели в Эдварда в полутьме. В них было так много. Но он хотел так мало. — Не смотри…так, — он приблизился вновь и, схватив чужую бьющююся под пальцами шею, сжал так, что Израэль захрипел вместо тяжелого дыхания. — Не смотри так. — Поцелуй был коротким и больным — скорее это было укусом — и губы саднило от чужих зубов. — Неужели тебе нравится? — он толкнул Израэля в стену с такой силой, что упали тяжелые, деревянные часы. Он мог бы вырваться, мог бы оттолкнуть, мог бы даже попытаться убить его — но он жался сам, и, чем сильнее Эдвард пугался себя, тем сильнее Израэль смотрел так. — Я не хочу делать этого, — Эдвард коснулся чужого лица — невесомо, почти нежно, коснулся наверняка покраснейшей шеи, останутся следы. — Но ты…иногда я… — Что? — Израэль едва стоял на ногах. И был готов на все. — Что, капитан? — Сукин ты сын! Было больно. И очень хорошо. Это случилось и в третий раз — в третий раз это сделал Черная Борода. А Эдвард исчез. И долго, долго не возвращался.