glace

      — Ну и чего ты не спишь, м? — доносится хриплый голос следом за шелестом простыней.       Вопрос, на самом деле, хороший: Саша уже второй раз за ночь вставал «попить воды», на самом деле просто не в силах уснуть из-за волнения, присущего ему перед любыми соревнованиями. После утомительной тренировки стоило бы хорошенько отдохнуть, но сон не шёл — часы, между тем, бьют второй час ночи.       Саша молчит, укладывается на нагретое место рядом с Мишей, придвигаясь к нему поближе. Московский вздыхает, сонно хлопая глазами, и осторожно его приобнимает, носом касаясь спутанных кудрей.       — Ты каждый раз как будто в первый.       — Так и есть. Почти.       Романов тихо смеется, прикрывая глаза, разнежившись в тепле Мишиных рук. Это именно то, о чем он мечтал еще с утра, когда все сложности только начинались. Тренер перед такими масштабными соревнованиями гонял нещадно — даже привыкший к большим нагрузкам Саша под конец дня ощутимо начинал сдавать позиции. Болели и уставшие от прыжков ноги, и напряженная спина от невообразимых прогибов, и сбитые об лед руки и коленки. Спать очень хотелось, но, почему-то, не получалось, даже когда Миша плотнее укрыл его одеялом, целуя в лоб, приговаривая:       — Завтра важный день. Нужно выспаться, — шепчет он, а сам уже наполовину засыпает.       Саша не спорит. Тихо вздыхает, утыкаясь в шею любовника, обнимая его поперек груди, и медленно-медленно, но все-таки засыпает.

***

      Сашино волнение достигает апогея, к удивлению, не в момент самого проката, а именно тогда, когда он зашнуровывает коньки. Отчего-то становится вдруг тревожно, когда он слышит доносящийся ропот со стороны зала. Там — сотни людей, ждущих от них чего-то блестящего, невероятного во всем своем исполнении. А Саша, невыспавшийся и все еще немного рассеянный, становится вдруг неуверен, что сможет все эти ожидания оправдать. И, вот незадача, даже коньки ведь нормально надеть не может.       — Саш, ты слишком занервничался.       Саша от неожиданности слегка дергается, когда на плечо ложится мягкая рука, немного поглаживая, а до ушей доносится ласковый, успокаивающий голос. Миша даже улыбается слегка, обходя Романова кругом, и присаживается на коленки, кладя ладони на его бедра, тепло которых Саша отчетливо чувствует через легкую ткань костюма.       — Давай сюда, — говорит он, проводя пальцами по длине Сашиных ног.       Конек перевязывают крепко и правильно: Миша делает это особенно внимательно, со всей свойственной ему заботой о партнере, чтобы Саша не травмировался ни в коем случае. А Романов наблюдает за ним растерянно, неуютно ёрзая на скамейке.       — У тебя коленки дрожат, — будничным тоном сообщает ему Миша, потуже затягивая шнурки.       Саша молчит, не зная, что и сказать.       Московский затягивает второй, осторожно перевязывая. Все поправляет, одергивает, заправляет концы, чтобы не мешались. И Саше руку протягивает. Молча, лишь улыбается слегка, смотря на него с этой нежной заботой, от которой Александр всегда таял.       — Все будет хорошо, Сашенька, — слегка придерживая его, проговорил Миша. — ты чересчур переживаешь.       Саша чувствовал исходящее и от Московского волнение, которое волнами излучалось от него, но внешне он был совершенно спокоен — Романов этому навыку, честно говоря, даже поражался. Но Миша лишь пожимал плечами, мол, ничего особенного. Саша знал, каким трудом ему удалось выработать эту черту.       Александр действительно чересчур переживал. Но не было никаких сомнений — тренировки до позднего вечера, сравнимые почти с каторжным трудом, и непосильный режим того стоили. Должны оправдать себя, по крайней мере.       Трибуны шумят каждый раз, как казалось Саше, одинаково. Не было какого-то особого различия в том, в Москве они или в Пекине — и там, и там от них ждут потрясного шоу. Романов эту программу, честно говоря, холил и лелеял больше всех, потому что сам идею выдумал, вложил глубинный смысл, в который тренер не особо вдумывался, но вроде бы заценил. Из всех греческих легенд, которых Саша дочитывает только сейчас, Амур и Психея — образы, зацепившие его больше всего. Он часами вглядывался в картины с их изображением и почти уговорил Мишу на поездку в Лувр. Но в итоге пораскинул мозгами и подумал, что зачем ему тащиться куда-то в Париж посмотреть на какую-то статую, если можно сделать самому, причем еще красивее. Для Саши лично очень важно показать высший пилотаж именно сейчас. Для него это не простая программа.       Он нервно поправлял костюм, сделанный, в общем-то, не самым примитивным образом — передать всю нежность, воздушность Психеи не могла даже самая легкая, податливая полупрозрачная ткань; и Саша в этом вопросе был крайне привередлив. Под стать был и костюм Миши, но уже более простенький, лоснящийся и, по скромному Сашиному мнению, непозволительно красиво сидящий на его фигуре, делая лишь краше ее и без того сногсшибательную красоту. Он в который раз мимолетом заглядывается, неровно выдыхая.       По площадке разносится звонкий, немного шелестящий голос комментатора, которого Саша не слушает. Скорость сбавляется, и стоило Мише тоже немного притормозить, как Александр слегка дергает его за рукав, шепча на ухо:       — Обещай мне, что мы не облажаемся.       Московский едва ли заметно кивает, и его улыбка приобретает немного другой окрас.       Все затихают в ожидании. Миша осторожно кладет одну руку на его талию, второй подхватывая тонкую ладонь — его пальцы Саша моментально сжимает. Прикрывает глаза, вдыхая, чтобы на пять минут забыть, как дышать в принципе.       Как только первые отзвуки музыки отдаются эхом от огромных стен, Романову кажется, что он грохнется в обморок прямо сейчас. Но он себя лишь усилием воли заставляет двинуться с места.       Мишину руку приходится все-таки отпустить на время, и Александр ощущает себя так, словно бы какую-то опору потерял; хотя никакого «словно» тут и не требовалось — Московский его действительно удерживал в какой-то мере от позорного падения. Саша чувствует лед, гладкий и ровный, так хорошо, как не чувствовал обычную землю — ему не составляет труда, изящно выгнувшись, проскользить так невесомо. За спиной не было даже искусственных крыльев, но Саша окрыленным себя и не чувствовал, а даже наоборот, максимально приземленным — полжизни на льду дают о себе знать.       Скрежет лезвий коньков Миши приближается как-то незаметно: Александр пока что на него не смотрит, только прокручивая в голове его незамысловатые движения, то, как элегантно он сейчас должен податься вперед, желая Саши коснуться. Но он ловко увиливает, кружась, стойко держа равновесие. Прикрывает глаза, чувствуя, что перед ними меньше, чем за секунду проносится весь зал — а потом его резко вдруг отрывают от земли; то был элемент, к которому Саша все еще не успел в должной мере привыкнуть, и каждый раз немного вздрагивал. Хорошо, что почувствовать это мог только Миша.       Его держали уверенно, надежно и вместе с тем так бережно. Александр прогибается, балансируя, с волнения стараясь не крениться в стороны. Чувствовать Мишины теплые руки, им довериться, зная, что они не уронят, а если даже и посмеют, то обязательно поднимут — чувство, которое Саша очень любил. Поддержки потому и были его самым обожаемым элементом.       И опускают его так же осторожно, но не отпускают, продолжая держать. Скорость набиралась, люди кругом мелькали все быстрее, но Саша на них не пытается даже заглядеться. Он перехватывает ладонь Московского, крепко за нее держась, и проскальзывает меж его ног, ухватываясь сразу же за вторую. А Миша держит, держит, не давая упасть или оступиться.       Саша хочет всю эту программу посвятить Мише одному. Через этот воздушный образ Психеи передать весь трепет, всё доверие — чтобы богиня дыхания вовсе, кажется, не дышала, когда, словив вновь, Амур невесомо подбрасывает ее в воздух. А Александр, пока может смотреть на него, глаз не сводит с Мишиных отточенных движений, сильных, но вместе с этим элегантных. И, может, Саше всего лишь кажется, может, он в мелькании фигур запутался, но Миша ему улыбался.       Они разъезжаются, и Романову хочется ощущать, что их движения сейчас идут в унисон. Что Миша докрутил свой риттбергер, а он, возможно, не совсем, но сейчас он об этом, почему-то, не очень-то и волнуется; что либела, которую Саша у него так любил, вышла так же идеально, как на последней их тренировке.       А когда они снова оказываются почти лицом к лицу, Александр и сам не сдерживает дурной, запыханной улыбки, слыша, как гулко бьется его сердце — или, может, это просто Мишино сердцебиение звук усиливает. Амур, притормаживая, опускается на одно колено, руками обхватывая свою Психею поперек талии, смотря снизу вверх по-божественному влюбленно, так что Саше думается, мол, действительно Бог что ли…       Сквозь тысячи посторонних шумов пробиваются последние аккорды его любимой, между прочим, мелодии.       — Ты доволен? — едва слышно спрашивает Московский.       — Я? — не сразу осмысливая вопрос, переспрашивает Саша, а потом незаметно кивает. — очень. Сильно.       Трибуны взрываются бурными аплодисментами.