HSR мини-тексты

Блэйду приходится убеждать себя — «это несерьезно». Они на корабле Охотников за Стеллароном, Кафка на нем: полными шелковыми бедрами, упругой грудью цвета молока, соски набухли, словно крупная вишня. Блэйд трогает их языком. Ждет вкус вишни, — или крови, ей подходит — но ничего не происходит. Кафка запрокидывает голову и лезет ему в рот пальцами. Остренький маникюр царапает язык и щеку. «Это несерьезно». И если закрыть глаза, просунуть ладонь вглубь мозга к темным от гнили воспоминаниям, можно вспомнить, что бедра Дань Фэна узки, а грудь плоска, как и нужно мужчине; но Блэйд не закрывает. Между ног у Кафки скользко-тепло, будто вблизи Стелларона — опухоли всех миров. Блэйд поддевает большим пальцем шишечку клитора, дополнительно стимулируя. Член загоняет поглубже: шелк, молоко, вишня. От них уже кружится голова, но это лучше, чем… — Послушай, Блэйдик, — Кафка шепчет на ухо, проходясь ногтями по скальпу, — Его здесь нет. «Это несерьезно». Кафке нужно помолчать, если она не хочет порванных стенок влагалища, но даже в другой жизни, параллельной вселенной он бы не причинил ей боли, Дань Фэн — другое дело. Дань Фэн. Дань Хэн. Какая разница, если все это несерьезно? Он не закрывает глаза, любуясь покачивающимися перед ним грудями скачущей Кафки, от которой по-мужски пахнет потом и дорогим ворованным парфюмом. И это тоже лучше: видьядхара пахнут травами, морской водой и йодом, а от этого ему чудились водоросли вместо волос, когда он трахал Дань Фэна еще Инсином. Вот, что серьезно. Лишь это. Кафка сжимает его член собой, шипя где-то у виска: — Еще одна мысль о нем, и я выгрызу тебе кадык. Красные ногти ласкают нёбо. Они же пересчитывают алые нёбные складки, будто ребра, будто пальпирует врач резиново-холодными пальцами. Кафка объезжает его с умением лошадиной заводчицы Талии. Талийские женщины были суровые, замотанные в тряпки с помойки, вместо конечностей — ржавые протезы, иначе среди мусора и арматуры не выжить, рассказывала Серебряный Волк. — Ммф… — Блэйд хмурится, давясь пальцами. — О, побудь хорошим мальчиком, я знаю, что ты это умеешь. Она смеется, блестя слюной на острых резцах — как у кошки. Вокруг них комната Кафки: эта женщина сумела перекрыть винно-кровавыми обоями даже стерильную пластмассовую обшивку корабля, расставила по углам тяжелые вазы с цветами, рядом с кроватью, занавешенной пахучим фатиновым балдахином, устроила пепельницу, склад книг: философия, анатомия, пособие по психиатрии, биография какого-то скрипача; хуже всего — граммофон. Скрип иголки по пластинке. Тонкий-тонкий «шурх» слазившего винила. Блэйд борется, чтобы не закрыть глаза и уши. На бедрах Кафка стонет, выгибаясь, стон удачно совпадает с предсмертной агонией на пластинке, так, что он не сдерживается. Кончает следом, судорожно подрагивая мышцами. Это эгоистично, но все еще — несерьезно, словно поцелуи детей в саду; они мирятся с этим вдвоем, в частности она: вытаскивает пальцы из холодного рта, оставляя паутинку-слюну. Человек под иглой граммофона замолкает, когда Кафка вытягивается, чтобы снять ее. Ему почему-то кажется, что до конца агонии бесконечно-много времени, впрочем, неинтересно. Вкусы Кафки ужасны, иначе ее бы здесь не было. Волосы липнут к спине от пота, лоб — к ее пухлой жемчужной груди: как если бы он искал спасение. Напоследок Кафка еще раз объезжает размягчившийся член, Блэйд кривится от пульсации в головке. Потом она смеется, нарочито-шелково: — Уже можно начинать? Он непонятливо моргает: — Начинать что? — его воротит от ощущения собственной липкой спермы. — Выгрызать тебе кадык, Блэйдик, не пытайся обмануть меня. — Я не думал о нем. — Угу, — улыбается Кафка, — Тактично сделаем вид, что я тебе верю. В легких тяжело от желания вздохнуть; Блэйд сдерживается, в этот раз — тоже. Ничего не мешает ему сбросить Кафку с себя, поцеловать ее, изорвав глянцевые от блеска губы, оттолкнуть ее, трахнуть еще раз, или сделать так, чтобы она его трахнула; забинтоваться, одеться и уйти, в конце концов. Блэйд остается. Все серьезнее, чем им обоим казалось, но все еще недостаточно, чтобы забыть остроухого старейшину видьядхара. Сам про себя он сравнивает — перерезанные вены. Горизонтально, а не вертикально по анатомическим линиям: кровь польется, может даже разойдется плоть, но ты не умрешь, зато оставишь выпуклое и рубцеватое напоминание о слабости. Кафка морщится от его мыслей, будто нюхнула бензина. Забавно. Блэйд улыбается. — Это несерьезно, но меня раздражает, когда ты думаешь о нем с членом во мне. Неужели он был… — Кафка, брось. Брось, потому что это «несерьезно», а тебе, изящной нехрупкой женщине, никогда не отрастить рога, острые уши, не вдавить грудь до темно-красных крапинок сосков; где ты, а где Дань Фэн, хочется добавить ему, но он грызет губу. Не знает, что лучше. Но Кафка знает. Ей позволено видеть все, и именно ее ладонь, острый красный маникюр, лезет ему в упругий мозг, пачкая пальцы в скверне-старейшине. Может, ей правда никогда не дорасти до этого, но оно и не нужно, раз все несерьезно. Кафка вздыхает — и слезает с Блэйда.