«Строить любовь, назначать над ней Бога…
Ведь это не ночь, а ты так нежна!..» Гр. Полухутенко «Ноктюрн»
Ройенталь вновь дарит ей цветы. Едко-желтые венчики бумажно шуршат под пальцами. Ева доверчиво жмет букет к груди, но смотрит недоуменно, чересчур долго. Ройенталь дергает плечом, пытается улыбнуться — легко, как человек, смеющийся над собственной причудой, навеянной счастьем. — Я соскучился. Но он ворон, привыкший выклевывать сердца: голос вкрадчиво низок, а губы кривятся в ухмылке, властной, язвящей. Ева смятенно краснеет и невольно касается щеки: этот румянец саднит как рана. Но, смахнув тревогу, берет его за руку и ведет вглубь дома. Она слишком сладка для подозрений: ванильно-светлые кудри, кожа белей пастилы, глаза — засахаренные фиалки, конфетно-розовое платье, кружевной фартук — странно ненастоящая, фея с картинки (если б он в детстве читал сказки, а не энциклопедии и учебники в отчаянном стремлении понравиться…). Ройенталь настороженно ступает следом. Обман — чужая шкура, наскоро стянутая нитью, в прорехах мелькает правда. Рывок — и расползется лоскутами: не оглядываться, не держать плечи так строго и прямо, не сдавливать мягкую ладонь… Гостиная полна водянистого света: от лампы на полу лежат неподвижные золотые круги. Ева сажает его в самый центр, средоточие тепла — ясный отблеск затмевает черноту формы — и опускается к нему на колени. Зажмурившись, крепко льнет к плечу, будто проваливаясь в него, и в этом больше единения, чем в нагой исступленной спаянности. Дыхание, пресекшись, благоговейно и больно замирает в груди. Он ловил женщин в объятия, чтоб растерзать их лживую красоту. Жадно вывернувшись наизнанку, они лежали после сыто, склизко распластанные, и Ройенталь с торжествующим омерзением вышвыривал из постели смрадную от пота тварь. Не потому ли в дом Миттермайеров он приходил как в святилище и медлил на пороге, стряхивая с себя сальность и ликующую злобу? Здесь никогда не звучало презрительных криков… Инородный их счастью, он заслонялся букетом — лучисто-желтым, как их улыбки и каждое мгновение в этих стенах. (Или это был цвет кислой, гложущей зависти?..) Ева гладит его руку. У него надменно-бледные пальцы душителя, но чужое обличье накинуто поверх, и он видит ладонь Миттермайера: широкую, надежную, с крупными костяшками и твердой хваткой — чтобы трепать по голове сына и разбивать все преграды. Ева целует ее, и Ройенталь, пораженно отпрянув, с коротким вдохом стискивает ее талию. Сколько тихой невинной нежности ей по силам вложить в вассальный унизительный жест… Удивленно обернувшись, она вопрошает взглядом, и Ройенталь, порывисто нагнувшись, касается губами спокойных век, уголков рта и подбородка — округлого, как вишня, со смутно ощутимой косточкой. Другие гадко трепетали, захлебываясь предвкушением, но Ева безмятежна — так цветок, простершись навстречу, непорочно пьет солнце. Боясь разбить все, Ройенталь утыкается ей в шею: он слишком груб и голоден, его тянет показать зубы, вгрызться. Ева щекотно перебирает ржаные волосы мужа и ничего не выпытывает. Ласково отстранившись, целует его в тонкий алчущий рот, и вместо страстной суеты между ними сплетается безмолвное утешение. Прежде, припадая к женщинам, он кромсал и клеймил, словно на хищных губах и ключицах запекутся рубцы и все шарахнутся от уродливой потаскухи. Кротко, невесомо дотрагиваясь, Ева растворяет его горечь — Ройенталь слепо вторит и теряется в череде бережных прикосновений. Очнувшись, он в блаженной слабости приникает лбом к ее лбу. Миттермайер заперт в бескрайней тьме за окном, а Ева так невозможно проста: пока в нем туго перекрещиваются амбиции и преданность, рассудок и гордыня, она вся — любовь… Желтые цветы брошены на столике подле. Заметив, она звонко восклицает: «Совсем забыла!» — и вскакивает. Волосы холодно плещут, и Та Женщина, гибко наклонясь, протягивает когтистую руку. Объятый бешенством, Ройенталь выворачивает хрусткое запястье. Голубизна, как прочерк лезвия, рассекает его лицо — Евангелина, вырвавшись, растирает алый след и натянуто бормочет, потупясь: — Ах, это вы… здравствуйте… Вольф еще не дома… Скованно отвернувшись, она комкает передник, косится на дверь и, чуть нахмурясь, на него — развалившегося в кресле Миттермайера. На подлокотнике тот в детстве выцарапал несуразного волчка и теперь, возвращаясь из дворца и из битвы, шутливо скребет его за ухом. — Может, чаю?.. Наедине с ним Ева всегда робеет. Сквозь восемь лет он так и остался мрачным незнакомцем, который поцеловал ей руку на свадьбе, будто нехотя признавая ее власть. Тогда он мстительно караулил малейший знак вероломного восхищения, — с каким наслаждением он бы возненавидел ее… — но отыскал лишь застенчивую неловкость. Ройенталь оцепенело качает головой и хрипло роняет: — Нет, благодарю… Он безраздельно владеет ситуацией, он почти овладел собой… Он способен завладеть любой женщиной. Но покорить эту можно лишь одним путем… «Как низко…» — думает он отрешенно и произносит: — Ева… Пронзенный догадкой, едва сдерживает смех. Часы гнетущих размышлений: «Кто я средь полчищ?» — и как просто: змей! Искуситель из ветхих суеверий… Она чует неладное, но хорошая хозяйка не пятится от гостя, даже если он впервые назвал ее по имени — участливо кивает, вся внимание. Ройенталь снисходительно улыбается: — Вы не находите, что мир отвратительно устроен? Полуотвернувшись, выводит проникновенно, нараспев: — Вы так желаете ребенка и достойны этого как никто иной, но все безуспешно… Она мгновенно вспыхивает болью: неотступная горючая скорбь совсем близко, под кожей… — А такому проходимцу, как я, это дается ненароком, против воли. Подло плодить сирот, когда вы так ждете… Несомненно, в ней тлели эти слова. Как истинный аристократ, он мимоходом оскорбил ее и, скрывшись, откупился через посредника. Тот разговор настиг ее в дверях и разъял до сердца. Ройенталь поморщился и промолчал — Ева любезно поставила перед ним тарелку и вышла. Он, затаясь, слушал шелест ее платья: ни проклятия, ни всхлипа… Считала ли она его трусом, расправляя в вазе очередной букет? Неважно: сейчас он словно украдкой просит прощения, и Ева растроганно и изумленно делает шаг навстречу. Обида тяготила ее, а от примирения так легко и радостно, что она простодушно почти благодарна ему. С приоткрытых губ вот-вот сорвется: «Вы не виноваты!». — Но судьба — жестокая дрянь, с нее станется без разбору всучить мне еще. У него больше нет веселых глаз Миттермайера. Его собственный, левый стыло-учтив, а в правом — бездна, кишащая вожделением. — Позвольте — и я излечу вас. Вкуси запретный плод измены и познаешь радости материнства… Ройенталь медленно поднимается, готовый развеять все возражения, убаюкать дрожь, пленить надеждой и, нашептывая, привлечь к себе. Он не читал, но знает понаслышке: сказки полны фальшивых чудес в ответ на настоящие беды. Будь они честны, бесплодие королевы исцелялось бы именно так… Ева не смыкает ладони в мольбе и не загораживается — руки бескровно висят. Немой упрек вскипает слезами — они исчеркивают ее лицо, как трещины. Ройенталь пробуждается в ледяном поту. Одеяло глумливо опутало ноги, и, вскинувшись на локте, он на миг видит, как вьется поверх простыни упругое аспидное тело. Не зажигая свет, он надсадно хохочет. Пыльная история, пятый параграф, хлипкий профессор, бубнящий сквозь насморк, — чтобы однажды прозреть себя в груде дикарского бреда. Он был вторым после Бога, но, возгордясь, восстал и ныне не прочь убить Его. Немудрено, что на краю пропасти ему снятся кощунственные сны.