Также месяцами ранее…
Брак как долгий разговор. При вступлении в брак нужно ставить себе вопрос: полагаешь ли ты, что ты до старости сможешь хорошо беседовать с этой женщиной? Все остальное в браке преходяще, но большая часть общения принадлежит разговору. Фридрих Вильгельм Ницше
На словах они уже раз сорок развелись. Только заключили религиозный брак по пожеланию Мустафы-аги, как шайтан в предвкушении потехи стал с утроенным рвением рвать их союз на части. Наверное, сговорился с Ярен. Потому что иначе Харун не мог объяснить, почему она всегда становилась причиной их ссор. Что такое крепкий, здоровый сон, Харун забыл, когда вернулся к Шадоглу из-за происшествия с петлей. Женушка, как газель, скакала от кровати к ванной, от ванной к кровати и стучала дверью. Ложилась в постель и, как в утробе матери, беспокойно ворочалась, пытаясь принять более удобное положение. Харун честно пытался это понять, принять и простить, потому что Ярен мучила то тошнота, то бессонница, то жара, но недавно он на нее прицыкнул: можно дверью хотя бы не хлопать. В него прилетела подушка. Окно в спальне — Харун к нему не притрагивался, его, скорее всего, закрывала Ярен, но, так как она забывала об этом, то выговаривала Харуну или Мелике. Врач с сочувствием предупредила его, что беременная жена растеряет многое из адаптивных навыков, будет и забывать, и путать, поэтому о ней надо заботиться. Он этот пустяк переносил молча. Это было ерундой по сравнению с тем, как Ярен роптала на «овощную пытку» мамочки Хандан и тащила Харуна в кафе, отрывая от дел. Бросить ее голодной не позволяла совесть. А уж как ее задело, что с ним пофлиртовала симпатичная иностранка за соседним столиком… — Что этой девице нужно? Ярен вернулась из уборной, с грозным видом поставив сумку на стол. Мечтала наверняка в Харуна швырнуть, но, молодец, воздержалась. Гневные молнии в ее глазах смягчились до ожесточенных бликов. — Да так, туристка из Англии, спросила про церкви. Сказала, что у меня очень славная сестренка, — подшутил Харун, сопроводив похвалу улыбкой, и отпил черный кофе. Очень славная «сестренка» села за стол, удостоила отвернувшуюся англичанку ревнивым взглядом и с исконно восточной экспрессией издала недовольное шипение. — А мы так похожи с тобой? — Ярен закрылась от Харуна картой меню, но он видел, что она не читала содержание, а выкроила минуту, чтобы унять волнение. Не приведи Аллах, он подумает, что она на дух не переносит посторонних женщин рядом с ним, и засмеет ее. — Это странно, но да. Мы одинаковы. Когда родится ребенок, не будет проблем выяснить, на кого из нас он похож. У него будут светлые волосы, и ложь начнет отскакивать от зубов, как только он освоит речь. Харун непринужденно отклонился на спинку стула, а за меню послышался мелкий смешок. Мустафа-ага — человек, не лишенный змеиной мудрости, на прощание сказал, что жена родом из сердца мужа, так же как муж родом из сердца жены, а проклятием они станут друг другу или благословением, то настолько, насколько оба приложат к тому усилия. Харун желал верить, что Ярен все-таки его благословение. И определится, в конце концов, с заказом. Из-за меню показались наморщенный лоб и русая макушка Ярен, которую накрыл золотистый свет солнца. С утра Мидьят еще плавал в белом, туманном мареве, а уже к обеду, быстро потеплев, прояснилось. Климат в этих краях не мягкий, под стать жителям — летом прокаливал нестерпимым зноем, загоняя людей под крыши, а зимой днями сеял дождь, закаляя их, будто металл. Вот и Ярен, ненадолго охладев к туристке, снова взялась распекать Харуна: — Почему она решила, что мы брат с сестрой? Кольцо, что ли, не видела? — Выходит, не заметила. Женушка отложила меню и словно в отместку Харуну, совершенно точно назло передумала что-либо заказывать. А его память поневоле посетил рассказ мамочки Хандан, как она в беременность Азатом взяла быка за рога, вернее Джихан-бея, и поехала с ним в ночь к реке собирать смолу евфратского тополя. Когда они доехали и нашли-таки нужное дерево, в четвертом часу утра, мамочка Хандан запросилась домой. На этой части повествования Харун беззаботно посмеялся, убежденный, что с ним такое никогда не случится, а сейчас с охотой разделил бы горестный вой папочки Джихана. — Поехали в особняк. Ничего не хочу, тошнит, — скисла Ярен. — В особняк? Харун поразился тому, как миролюбиво прозвучал его голос, потому что его так и тянуло устроить прихотливой султанше суровую мидьятскую реальность. Чтобы сводить ее в кафе, он отказал Азату в помощи в офисе, а там, дорвавшись до совета директоров, вовсю свирепствовала мать, загребая жар руками Фырата. — Заводи машину, — Харун выложил на стол включи. Ярен уже освоила основы вождения, и разобраться в функционале автомобиля для нее было раз плюнуть. — А ты? — Оплачу заказ и приду. Он остро нуждался в пяти минутах тишины, чтобы дать себе поостыть и направить мысли в более позитивное русло. Харун не знал, куда запропастился так и не объявившийся проклятый муж, чье сердце породило дьяволицу Ярен, как уверял Мустафа-ага. Но в чем он с полной ясностью убедился, так это в том, что его сердце подобно морю с Бермудским треугольником, вершинами коему служили Ярен, мать и дом Шадоглу. А рассорило их в конечном счете вино, из-за которого жена впала в истерику. Она решила, что оно ей необходимо, как дыхание, а, раз врач на осмотре сказала, что поводов для беспокойства нет, то это открывает ей дорогу к стеллажу с алкоголем. Они прогулялись в магазин за продуктами — во всяком случае так считал Харун и вскоре упустил Ярен из виду. Растворилась хитрая бестия, как соль в кипящей воде. Он помнил, где находились фрукты, и рассудил, что женушка будет где-то рядом с яблоками, потому что она обязательно покупала их каждую поездку в город. Проходя мимо отдела со спиртным, краем зрения Харун уловил знакомую куртку. Ярен изучала этикетку на бутылке вина. Он приблизился, встреченный легкомысленным вопросом: — Харун, какое из этих лучше? — Для тебя, милая, еще шесть месяцев никакое, — напомнил он категоричным тоном, который точно не значил «Спорь со мной до победного». — Доктор разрешила! — Этого не может быть. Я это не слышал, — Харун изъял у нее бутылку и поставил обратно на полку. Ярен увернулась, когда он попытался увести ее, и, по всей видимости, дала шайтану клятву во что бы то ни стало покорить Харуна своей новой прихоти. — Я уточнила, и мне сказали, что от одного бокала ничего плохого не будет. — А я знаю, что у лжеца сгорел дом, и ему никто не поверил. Если хочется кого-то дурачить сказками, то в твоем распоряжении три мелкие сестры. Тебе нельзя алкоголь. Или я пропустил какие-то новости из рубрики очевидных фактов? — Харун, некоторые специалисты считают… — Эти специалисты прикрываются ошибкой выжившего. — Но я хочу вино! — на ее глаза навернулись слезы ярости. — Перехочешь. Он схватил Ярен за локоть и, злой, словно кангал, повел на выход. До машины женушка дотерпела, но, как только села в салон, в нем поднялась ругань. Все копившееся в них напряжение от тягот общего быта оглушительным ударом вырвалось наружу. Недели, вплоть до рокового дня с выстрелом, пронеслись между ними бешеным вихрем брани и крика и провалились куда-то вглубь души тяжеленным камнем на подъезде к старому Мидьяту. У ворот особняка Ярен показательно хлопнула дверцей автомобиля и до самого вечера игнорировала звонки Харуна. Да блядь! Лучше б он родился евфратским тополем! Порой шайтан подсказывал толковые вещи. Вроде бы в здравом уме не привидится купить беременной жене вино и переметнуться на сторону зла и безответственности. А если посмотреть с другой стороны, то это уступка и разумная цель примириться. Пить Харун, естественно, не позволит, но была крохотная надежда, что Ярен утешит запах и навязчивое желание отпадет. Приняв за истину второй вариант, Харун откупорил винную пробку и поставил бутылку на асфальт. Он сидел в машине, лицом к вечерней городской улице, и переливал вино в термос. Если кто-то из домочадцев спросит об этой маленькой контрабанде, можно соврать, что там фруктовый сок. Дома Харун нашел женушку в зале за книгой. На серебряном подносе на маленьком столике аккурат сверкали чистотой вымытые стаканы с графином воды, и он взял один, сев на диван. Ярен, оторвавшись от турецкого романа, с ленивым любопытством покосилась на термос, а, когда Харун открутил крышку и на глаз отлил несколько небольших ложек, оно переросло в жадное удивление. — Что ты делаешь? — Ярен стало весело. — Пипетку принести, Харун-паша? Будет удобнее капли подсчитывать. — Не ерничай. Каким вздором приходится заниматься, чтобы горным козлом не лазить в поисках евфратского тополя. Уж лучше вино — оно, по крайней мере, продается в магазине. — Это что, извинения? — гордо спросила жена, почуяв многослойный аромат специй и красных ягод. — Это вино. — Точно не извинения? — она ехидно воздела бровь. — Можешь поддаться красивой мечте, любимая, я не против, — уперся Харун. — Но, смотри, я разрешаю подышать им. Попробуй только сделать хоть глоток. — Да отдай уже, без тебя знаю! Женушка отняла стакан с плещущимся на донышке вином и поднесла к лицу, вдохнув яркий запах. В упоении прикрыла веки и изрекла: — Извинения приняты. В эту минуту распахнулась дверь залы, и Харун мгновенно закрутил крышку термоса, убрав его под столик. На соседний диван с потухшим лицом упал папочка Джихан, приложил ладонь ко лбу и пояснил: «У нас Хюма плачет, а у меня разболелась голова. Посижу пока с вами, все равно отца дома нет». Именно, Харун подгадал час, когда Насух-бея не будет и семья отправится на спальный этаж. Комната Джихан-бея и мамочки Хандан так вообще далеко от гостиной, через двор. Но, увы, не спится домочадцам спокойно — как чувствуют сладость запретного плода. Глава Шадоглу не жаловал алкоголь. — Папа, как Хазар-бей, получше? — неловкое молчание подтолкнуло Харуна прервать его. Он воспользовался мгновением, пока Джихан-бей зажмурил глаза, потерев переносицу, и потянулся за стаканом Ярен. Решил убрать от греха подальше, а там ему искусительно улыбнулся пьяный дьяволенок. С нетронутым вином. Мидьят — пространство необъяснимых открытий, ведь где бы еще Харун узнал, что беременных выносит, что б его, с запаха. — Неважно, — ответил папочка Джихан, задумчиво поморгав и покрутив зерна своих четок. — Снова прогнал Азизе, когда увидел ее с отцом. — И правильно сделал! — дерзко произнесла женушка, из-за чего Джихан-бей заподозрил, что она в своем прежнем запальчивом характере, невзирая на старания Харуна урезонить ее и увести в их комнату. — На что дед надеется, подпуская к себе эту старуху? Папа, он ее простит? — Упаси Аллах от такой напасти! — погорячился тот. — Этому не бывать, дочка. Ты, главное, не переживай, я все решу. Я не буду Джиханом Шадоглу, если отец признает Азизе нашей родней. — А если признает? Это, в общем-то, не дело Харуна, и все же он допускал такой вариант, исходя из обстоятельств. Они таковы, что Насух-бей склонялся к примирению с любимой Азизе. — Аллах, как можно простить женщину, которая хотела убить нашу семью? Дед лишился рассудка, — возразила Ярен. Харун иронически промолчал, обернувшись к женушке: действительно, как можно смиловаться над женщиной, что молилась о твоей смерти? Ярен кокетливо отзеркалила его улыбку. Тут-то папочка Джихан впал в сомнения. Он присмотрелся к ее затуманенным глазам, в которых искрилось море огня, и направил свое внимание на напиток в стакане: — А что вы пьете? Джихан-бей обнаружил под столиком термос и открыл его, а, принюхавшись к горлышку, переместил на Харуна неопределенный взгляд. — Вино? И Ярен… — Ни в коем случае, папа. Она очень хотела, но мы ограничились запахом. Твердость и холодность папочки Джихана смягчила едва уловимая улыбка, с которой он снял пиджак и поставил на столик второй стакан. Наполнив его вином, опустошил до дна. Но этим тесть не ограничился. Он вдохновленно плеснул вино в стакан Ярен, вручив тот Харуну, и опять в свой. Застигнутый врасплох, Харун успел лишь еще раз оглянуться на женушку, уверившись, что ей не стало хуже. — Папа, а как же Насух-бей? — Сынок, отца долго не будет. Мы не пьем при нем из уважения, но я разве похож на моралиста? Нет, если ты против алкоголя, я не настаиваю. — Папа, вы не так поняли, — Харун поспешил сбросить с себя налипший образ ханжи. — Вином меня не запугать. — Вот как? — Однажды в Стамбуле мой одногруппник намешал мне такой Коктейль Молотова, от которого у меня начисто взорвались сознание и печень, а утром мы блестяще сдали экзамен. На меня никак не повлияет пара бокалов, у меня крепкий организм. — Тогда прекрасно! — совсем уж воспрянул папочка Джихан и, опрокинув в себя вторую дозу, потер темную с обильной проседью бороду. — Как говорится, сынок, не пьет только сова, потому что днем спит, а ночью алкоголь не продают. Тем более ни Аллах, ни Насух-бей не видели. Харун выпил свой стакан, ему стало теплее. Но, так как он все еще приглядывал за женушкой, расслабиться особо не выходило. Он предложил Ярен отвести ее в спальню. Она отказалась, подоткнула диванную подушку и, привалившись к его боку в обнимку с ней, тихо засопела под их негромкий разговор с Джихан-беем. Через некоторое время ее разбудил скрип двери. В гостиную, ищущий брата, шагнул помятый Хазар-бей, и первым делом папочка Джихан, чуть-чуть навеселе, пригласил его за стол. Вопреки возражениям Хазар-бея к двум стаканам присоединился третий, а к трем собеседникам — четвертый. Песочили, как обычно, Азизе. Братья Шадоглу выговаривались друг другу о нелегкой жизни, а Харун изредка вникал в смысл беседы, прижимая к себе Ярен. Слабость и дремота, тяготившие ее, помалу уступали живости. — Как моей матерью может быть та, что никак не напьется чужой крови и страданий? — в голосе Хазар-бея ужас наслаивался на горечь и усталость от прожитых потрясений. — Разве может такая женщина кому-то стать доброй матерью, Джихан? Кому она стала матерью? Мирану? Которого растила на ненависти! Да парень с ума чуть не сошел, вспомни его безумные глаза! Кто сыновья Азизе? Мучители, убийцы! И все лежат в могиле! Она хоть кого-то по-человечески воспитала? На этом признании Харун с трудом отогнал мысли о матери. От правды, что они с Азизе одним миром мазаны, испарялось все настроение. — Какой замечательной была наша мама, — с теплотой произнес Хазар-бей. Папочка Джихан, размягченный вином, поддакнул. — Какие она истории рассказывала душевные, сколько в них было вложено любви, нравственности и света! Много воды утекло с тех пор, а я всегда, когда меня душит злоба, когда хочется стенать, возвращаюсь к ее рассказу о дяде, и мне становится легче. Когда я вижу Азизе… Джихан, внутри меня все дрожит, но я вспоминаю, чему нас учила мама. Чему учила настоящая мама, а не та зверюга, что едва не сожгла меня живьем! Как бы Азизе ни была дорога отцу, я никогда не приму ее, как мать. Никогда! — Извините, о каком рассказе речь? — почувствовав, что Хазар-бея нужно как-то вызволять из пучины боли, Харун перебросил его думы на другую тему. — Ох! — с отеческой улыбкой воскликнул Хазар-бей. — Наша мама, Назлы, очень любила историю о дяде Сардаре, он ее старший брат. Джихан, ты же помнишь ее? — Конечно, брат, как не помнить? — Мама была из общины курдов. Наша бабушка Гюль родом оттуда же, она и познакомила маму с отцом. Харун чуть не поперхнулся воздухом. — Курдов? Погодите, Шадоглу наполовину курды? Пусть от отца Харуну не передалась безусловная любовь к археологии, зато багаж знаний до отказа забит историческими фактами и сюжетами. Для него не новость смешанные браки турок с курдами. Тем не менее родство Шадоглу с курдским кланом было необычно: он и забыл, что провинцию Мардин, к которой относился Мидьят, населяли преимущественно горные турки. Ярен привстала и сделала важное лицо, словно говорившее, что за ее спиной, как ревностные стражи, стояли призраки курдских предков. И эти призраки, неукротимые курды, особенно почитали кровную месть. Всевышний приказывал им мстить, пока душа покойного не обретет успокоение в пролитой крови убийцы. Не держали мстителей ни чужие законы, ни их богатства, ни жизни — и тому, и другому, и третьему предпочиталась храбрость. Старые обычаи остались за чертой лет, но, глядя на тестя и жену, Харун понимал, что узы родства связывали их с понятиями предков теснее, чем казалось. То, над чем трясся Насух-бей, папочка Джихан и Ярен не раздумывая сравняют с землей — законы, богатства и честь Шадоглу. Такой будет их месть, возвышающая их в собственных глазах. — Верно, Харун, курды, — печально кивнул Хазар-бей. — А та история о дяде, в свое время она показала нам, что есть пути, отличные от тропы ненависти и насилия. Дядя убил человека. Сейчас вообще курды стараются как можно реже прибегать к кровавым распрям и за ущерб берут плату. Но в некоторых семьях… до сих пор считают, что, пока убийца жив, в доме ежедневно происходит плач. Но есть и хорошая сторона этого обычая. Убийца может покаяться. Его простят. Зло не породит новые страдания и зло. — Дядя Сардар пришел к отцу убитого и сдался на его милость. Его могли убить — в этом нет ничего удивительного, потому что решение было за родственниками. Но его простили, — внушительно добавил Джихан-бей, положив одну ногу на другую. — Дядя выплатил вещами и скотом семье убитого и дал клятву бахта заботиться о них, когда у них возникнет какая нужда. Безутешному отцу он стал, как сын. — Клятва бахта — это клятва счастьем, — объяснила Ярен, обменявшись с Джихан-беем таинственными улыбками, которые не ускользнули от Харуна. К отцу она все же бережнее относилась, нежели к матери. Как это знакомо. — Слова того, кто клянется счастьем, считаются непоколебимыми. Вечер перестал быть томным, когда к вкусу изысканного вина добавились ностальгические нотки девяностых. Джихан-бей захотел почтить еще одно доброе деяние Назлы-ханым и, подойдя к комоду, стянул запыленную скатерть с большого магнитофона. Оказывается, в их с Хазар-беем детстве, если отец задерживался на работе, мать скрашивала серые будни сыновей музыкой. Она обожала слушать кассеты. — Сколько себя помню, — сказал папочка Джихан, слеповато приглядевшись к дисплею магнитофона, — как только отец за порог — мы с Хазаром забирали игрушки, учебники и мчались в эту комнату. Мама включала кассету и помогала с уроками. А когда отец возвращался, я опять чувствовал себя, как в тюрьме. И игры, и музыка, и мамины истории, и наши с Хазаром забытые вещи постоянно раздражали его. Аллах, все забыл! Дочка, — подозвал он Ярен, и та вспорхнула к нему, с любовью оглядев магнитофон, — я правильно нажимаю? Хочу выбрать радио. Со знанием дела — наученная дорогой бабушкой Назлы, как выяснил Харун — женушка настроила радио, и сонливое безмолвие гостиной растолкала затейливая турецкая мелодия. С примирительным выражением в лице папочка Джихан прижался виском к макушке Ярен. Со стороны все выглядело так, будто в ее объятии он искал прощение за нарушенную клятву бахта стать для нее лучшим отцом. Когда они вернулись на диваны, у обоих подернулись скупой влагой глаза. Хазар-бей поднял свой стакан, наполненный Харуном, и с папочкой Джиханом они, братья, дружно допили остатки вина. Один был натурой романтичной и мягкой, второй своенравной и охочей до азарта, а Харун последние несколько стаканов подмешивал в эти натуры алкоголь, не притрагиваясь к своему. Он уважил тестя, но нужно сохранять трезвость рассудка на случай, если женушке поплохеет. Хмель ее, видимо, отпустил. Вслед за ним ей бросился в душу ритм следующей песни, и Ярен застучала по коленке пальцами. — Раньше здесь часто играли песни, — мечтательно произнес Хазар-бей. — После смерти мамы отец снес кассеты в кладовку, и музыкальная традиция канула в прошлое. Ну ладно. Время позднее, я пойду. Скоро отец вернется, не хочу с ним пересекаться. Я уберу, — он забрал их стаканы. — Доброй всем ночи! — Да, брат, иди. Доброй ночи. Тебе нужно отдохнуть, старик. — Кто это тут старик? На свои седины посмотри. — Вот еще! Это не седины, а благородное серебро. А ты весь белый, как дед Юсуф. — Сам скоро станешь дедом, не стыдно препираться, — расплылся Хазар-бей в усмешке, щедро подаренной им всем. — Можно подумать, ты не станешь дедом. Подожди, Хазар. Я тоже иду. Дети, отдыхайте, спокойной ночи. Харун, о том, что здесь было, отцу ни слова. — Разумеется, папа, — спровадил их Харун, дойдя до комода. Они и засиживаться с женушкой долго не будут, хотя, похоже, в ее намерения входило кое-что иное. Дождавшись, когда Хазар-бей с папочкой Джиханом уйдут, Ярен в нетерпении затворила за ними дверь и сбросила ботинки, оставшись в носках. Она как-то загадочно улыбалась при этом и качала головой в такт музыке, затем плечами и талией, подкрадываясь к Харуну. А он совершенно внезапно для себя стал тем необходимым злом, что выкручивало у магнитофона громкость, со смаком отмечая, как очаровательный дьяволенок Ярен, танцующий не на ковре — у него на сердце, отзывался на возрастающий бравурный аккомпанемент. Аллах, как вспыхнула-то! Повернулась к нему боком, сойдя с ковра, в ту часть гостиной, где больше пространства, и плавно задвигалась, взмахивая руками и качая бедрами. На минуте, когда певец взял высокую ноту, Ярен подскочила к магнитофону и добавила еще громкости, после чего топнула несколько раз ногами, точно выбивая искры колдовского огня. Огня, которым была сама. Переливы браслетов на ее щиколотках утонули в шуме песни. С горячностью предков-курдов, детей природы, Ярен крутанулась вокруг себя и встряхнула головой, так что волосы, разметавшиеся, застлали глаза и беспорядочными волнами окаймили плечи. Если Насух-бей увидит, что в его доме слушают дьявольские песни, танцуют дикие танцы и — какой харам! — счастливы, гнев разъест его до усов, оставив горстку пепла. Полностью отдавшись танцу, Ярен углубила движения, присоединив новые элементы, и нарочно, чтобы Харун узнал, повторила выпады руками из танца Софи Лорен. Как женушка откопала эту комедию с турецкими субтитрами и почему, объяснению Харуна не поддавалось. А главное, как она научилась так танцевать, сидя в четырех стенах? Помнится, похожий вопрос ему жуть как не терпелось задать матери, когда в семь лет он увидел ее танцующей. Свою мать — вечно занятую и избегающую всякого веселья. Что заставило владычицу Асланбеев сойти с пьедестала и пуститься в пляс, Харун не отважился спросить, но застыл столпом в дверях ее кабинета. В полутьме, повернутая к выходу спиной, мать его не заметила, думая, что он отдыхал на втором этаже. Она скинула на кресло свой необъятный рабочий пиджак, который в пору пришелся бы отцу, и, вложив в плеер кассету, включила музыку. Первая туфля, отброшенная носком ноги, отлетела в дальний угол кабинета, другая последовала туда же. Кобуру на поясе мать не тронула, а вот пистолет с грохотом швырнула на стол и распустила хвост с высоким начесом. В танце она перемещалась так, словно привыкла отрываться по выходным и умела, хотя куда грубее Ярен, в пластике которой преобладала кошачья, небрежная грация. Мать двигалась, как мужчины, она многое — это Харун понял позже — делала, как мужчины: чеканила шаги, одевалась, рубила реплики, и голос у нее был низкий и басовитый, Харун сказал бы, что прокуренный. Правда, сигарет при матери никогда не видел и сам не курил. Мать изгибалась, извивалась и качала головой. Широкие штанины брюк колыхались, придавая танцу элегантность. Может быть, скользнула в прошлое мысль, и Харун усмехнулся, танцуй мать не дома, тайно от всех, а на костях убитых, из которых отстроила свой бизнес, это удовлетворило бы ее быстрее. Ее руки будто судорогой сводило в кулаки — на звуках ударных мать неистово колотила воздух. Так и рвалась кого-то бить, бить, бить… Под пульсирующий бит Goo Goo Muck. Под финал песни мать стала просто пританцовывать, стоя на месте, потом резко наклонилась и вытащила из брюк платок. Фонарь с улицы на пару секунд выхватил ее разбитые губы и хлынувшую из носа кровь. Это заставило Харуна отшатнуться от двери и молчать о своей ужасающей, но казавшейся верной догадке: кто-то напал на мать, и она воспользовалась пистолетом. Ярен снова покрутилась, и Харун, втянувшись в танец, поймал ее руку и, подхватив за талию, приподнял и закружил по зале. Она не вздрогнула в его объятиях и не испугалась, а, наоборот, запрокинула голову и, забывшись от блаженства, целиком вверила себя Харуну. Не зная Ярен, он бы удивился такой смелости у женщины, что под спудом жестких провинциальных нравов даже с супругом могла позволить себе лишь степенно поддакивать. Со стола упал, откатившись, пустой термос. Наверное, женушка задела его ногой, но они тут же забыли про это, когда Харун поставил ее на пол и потянул за собой, пригласив шутливо вальсировать по зале. Они вели по очереди, то передавая инициативу друг другу, то завладевая ею. Им катастрофически не хватало места, отчего они иногда наскакивали на мебель, а Ярен, раскрасневшуюся, в бодрящем облаке его одеколона, все сильнее забирал взрывающий легкие смех. — Где ты научился танцевать? — У меня встречный вопрос. Они замедлились. На радио сменилась песня, отбросив их в не столь отдаленные восьмидесятые, но они уже не слушали. — Бабушка со мной танцевала, когда я была ребенком. Мной занималась она. Мама ворковала над Азатом, — с досадой в голосе говорила Ярен. — А когда бабушки не стало… — Пришло одиночество, — понимающе кивнул Харун. Он дотянулся до магнитофона, убрав звук на минимум. Всего на миг Харун отпустил руки, как спохватился, увидев, что женушку шатнуло в сторону. — Стой, курдская дева! Что ни говори, а купить тебе вино было дурацкой идеей. Она самоуверенно положила руки на его плечи — не впервые ему показался забавным этот чисто захватнический жест, маленький ритуал, вошедший у Ярен в обиход. Не менее забавным, чем ее язвительные комментарии в полупьяном состоянии: — Не такой дурацкой, Харун, как сдавать экзамен в похмелье. И да, прежде чем ты начнешь спорить, вспомни, чем закончилась твоя сегодняшняя попытка. Это, конечно, все равно что запугивать льва бараниной, но Харуну смертельно надоело пререкаться, поэтому он пошел на мировую: — Ладно. Мы оба виноваты. Давай договоримся не ссориться. Если тебе чего-то захочется, а я буду против, и наоборот, если против будешь ты, разберем минусы и плюсы наших желаний и придем к единому рациональному решению. Как тебе такой бизнес-вектор, жизнь моя? — Даже если я тебя очень сильно разозлю, сильнее, чем тогда в отеле, ты не накричишь на меня? Точно? — Клятва бахта, — улыбнулся Харун. Если уж непримиримые курды дошли умом до идеи прощения и мира, то почему бы им с Ярен не последовать благородной традиции праотцов. Некоторые обычаи были достойны возрождения. — Никаких раздоров. После секундного промедления Ярен встрепенулась, вложив руку в протянутую ладонь. Прикосновение на коже Харуна горело теплом, как от пламени, что сейчас бушевало в жене. — Так уж и быть, Харун-паша. Клятва бахта!