Мой дорогой сын...

Моцарт-отец, вице-капельмейстер зальцбургский, покинул Вену и возвратился домой. К такому заключению Антонио Сальери приходит в то утро, когда получает записку от Моцарта-сына — короткое «Приезжай» без подписи. Впрочем, Сальери хорошо знаком почерк Вольфганга — его не спутать. Наспех отменив несколько дел до обеда, Сальери посылает слугу поймать ему экипаж — и едет на Домгассе, где Вольфганг снимает квартиру в последние полгода. Еще недавно Сальери и сам часто бывал здесь, и оставался до утра, — и как будто жизнь назад. С тех пор, как Моцарт-отец гостит в Вене, они с Вольфгангом не виделись несколько недель, не считая, впрочем, одной короткой встречи во дворце императора, когда Вольфганг издалека улыбнулся ему как раньше, заставив сердце забиться сильно и часто, но тотчас исчез, влекомый какими-то своими заботами — к числу коих Сальери больше не принадлежал. Сальери не знает, чего ему ожидать от встречи. На всякий случай он одевается в черное — и самым скромным образом. Если Вольфганг намеревается порвать с ним - ни к чему тогда все эти кружевные манжеты, они лишь сделают Сальери еще более жалким. Если Вольфганг намеревается порвать с ним... нет. Сальери не готов. Ему ещё слишком дорого всё то, чем встречает его этот дом - поющая лестница, лепнина на потолке, лучи солнечного света сквозь небольшое окошко, в которое кто-то додумался вставить цветные витражные стёкла. Он привычно перешагивает красный прямоугольник, наступает на синий и желтый, и останавливается у двери на лестничной клетке, чтобы немного послушать музыку. В это время Вольфганг всегда сочиняет — и сегодняшнее утро не исключение. Что-то переменилось — Сальери слышит это в музыке. Какая-то новая тема всего в несколько аккордов возносит его на вершины блаженства — и незвергает в ад одной ревнивой мыслью, что иная любовь стала причиной этому чудесному душевному движению, воплощенному в земных (но разве можно назвать музыку Вольфганга — земной?) звуках. Сальери задерживает дыхание — лишь бы одна только эта музыка, приглушенная дверями и стенами, всё звучала, и звучала, и, как любовь, никогда не переставала, хотя и пророчества прекратятся. Если Вольфганг намеревается порвать с ним... Пусть. Сальери всё равно будет приезжать сюда в урочный час - и так же смиренно, как этим утром, у закрытых дверей слушать… слушать эти сокровенные диалоги Моцарта со Всевышним. Наконец музыка стихает. Он решается войти. Вольфганга он находит уже на диване — тот полулежит и, покачивая ногой в такт ему одному слышной мелодии, торопливо записывает карандашом на нотной бумаге. Сальери замирает на пороге, не зная, как обратиться к нему. Раньше таких затруднений не было — ласковые слова легко порхали с его губ: amore mio, carino, tesoro, cuore, piccolo, angelo… Сейчас он говорит только: — Вольфганг.  Моцарт вскидывает голову. Молчание между ними достойно паузы в финале оперы. Но, как и оперный финал, оно не может длиться вечно. Моцарт отбрасывает бумаги, поднимается навстречу и своими легкими шагами вмиг пересекает комнату. «Ты посылал за мной? Вот, я прибыл. Если ты теперь желаешь что-нибудь сообщить мне…» — все заготовленные речи, которые Сальери старательно отрабатывал в карете по дороге сюда — искал верный тон, при котором голос не предаст его, не охрипнет, не дрогнет — всё это рассыпается в пыль, когда Вольфганг обвивает его руками, прижимается всем телом и целует в губы с жадностью, какая, наверное, была между ними только в самом начале, когда они только объяснились друг с другом. — Думал, ты не придешь так скоро, — шепчет Вольфганг, улыбаясь. — Твои утренние занятия… — Я… всё отменил, — неверным голосом отвечает Сальери. Ему кажется, он упадет сейчас в обморок от облегчения и счастья, и ощущает, как слезы набегают на глаза. — Надеюсь, ты хотя бы позавтракал. Я распоряжусь подать кофе и булочки. Когда он уходит, Антонио торопливо вытирает глаза, собирает разбросанные листы — борясь с искушением заглянуть: Вольфганг не любит, когда без разрешения смотрят в его бумаги. Что ж, похоже, они не расстаются. Не сегодня. Руки уже почти не дрожат, когда Антонио берет с блюдца кофейную чашку. Вольфганг улыбается ему, и за эту улыбку Антонио готов продать душу дьяволу. — Мой отец просил кланяться тебе перед отъездом, — говорит Вольфганг. — Он оставил для тебя письмо. С этими словами он принимается искать почтовую шкатулку, с удивленными восклицаниями осматривая привычные места, где она могла бы быть, наконец исчезает в спальне и появляется оттуда с отыскавшейся пропажей. Он снова садиться на диван и поднимает резную крышку ящика. Антонио узнает шкатулку — именно под ней он отыскал однажды то начатое и неоконченное письмо, которое впоследствии привело его в Зальцбург — а Леопольда Моцарта, его соперника, — сюда, в Вену. Сальери многое передумал за эти дни разлуки с Вольфгангом, но каждый день давал себе клятву, что не станет ни о чём жалеть. Вольфганг выглядит счастливым. Перебирая конверты, он продолжает говорить что-то об общих знакомых, рассказывать о своих масонских приятелях, и вот наконец извлекает на свет втрое свернутый листок простой бумаги. Антонио видит свое имя. Чашка все-таки предательски звякает о блюдце. — Хочешь, чтобы я прочел это сейчас? — спрашивает он, не глядя на Вольфганга. Тот издает неопределенный возглас. — Я не знаю, что в нем, — отвечает он. — Сделай, как хочешь. В любом случае, я убежден, его содержание должно тебе понравиться. Оно написано с самым искренним чувством! Антонио пожимает плечами и разворачивает бумагу. «Дорогой Антонио, — читает он. — Я покидаю Вену с легким сердцем, потому что оставляю моего сына с человеком, который любит его так же сильно, как я люблю. Меня согревает знание, что этот человек позаботится о моем Вольфгангерле. Что он стал, и непременно с каждым днем будет становиться для него чем-то большим, чем просто друг, брат, наперстник и любовник. Что он станет его второй душой, вторым сердцем. Станет его музыкой. В силу возраста и жизненных обстоятельств я тяжело доверяю людям, но вот теперь, на закате лет Бог дал мне счастье встретить человека, который вызывает у меня искреннее и безусловное доверие. Этот человек — вы. Мы много говорили о вас с Вольфгангом, но то, что вы сделали для него и для меня, для нас обоих, — больше, чем все слова, какие могут быть здесь сказаны. Если вы позволите мне иногда писать вам, а я надеюсь, что это так, то буду надеяться также и на то, что в следующий раз вы позволите называть вас „мой дорогой сын”. Я хотел бы думать, что впечатления от нашего первого знакомства не окажут рокового влияния на наше дальнейшее общение. Посему отныне я хотел бы звать вас сыном и уже называю вас так в своем сердце». Сальери прижимает руку с письмом ко рту. Он видит испуг во взгляде Вольфганга, устремленном на него. — Антонио? Что с тобой? Ты плачешь? Что-нибудь случилось? — говорит Вольфганг поспешно, придвигаясь к нему, и Сальери качает головой. Он откладывает письмо на стол и позволяет рукам Вольфганга сжать его руки. Они оба держатся друг за друга, и благодаря этому обстоятельству мир как будто вновь обретает равновесие. Антонио находит в себе силы улыбнуться. На лице Вольфганга, словно отражение неба в воде, тоже проступает улыбка. — Значит, между нами всё хорошо? — спрашивает он. Сальери кивает, слабо, но чуть более внятно, чем прежде, и говорит ему да.