insignificant events

— Ты опоздал. — бросает Горташ, не удостаивая его взглядом. — Опять. — он быстро скребет пером по бумаге, выводя заученно-красивые буквы. Письмо для очередной знатной дамы, что всегда готова поддержать лорда, даже не задумываясь о полезности его идей для города. Конечно, он горазд на сладкие речи. Особенно, когда выдается случай произносить их наедине вкрадчивым шепотом. Герой, Баал его раздери, любовник. — В Храме много дел. — пара широких шагов, чтобы оказаться за спиной Горташа. — И разбираться с ними сложнее, чем сочинять эту дрянь. — в голосе еле слышны нотки разражения, не сиюминутного, как в словах самого Горташа, но давнего, неделями скребущего чужую глотку. Энвер выдыхает устало. — Ты снова злишься на эти глупости. — он откидывается на спину стула, смотря снизу вверх на Темного Соблазна. Между ними повисает тяжелое молчание. Мозолистые, крепкие, совсем не такие, как у самого Горташа, отвыкшего за последние годы от подобной неблагодарной работы, спрятавшегося в золотую скорлупу, руки висят безвольно. Темный Соблазн не собирается касаться Горташа. По крайней мере, пока его не попросят. Энвер прикрывает глаза, наугад цепляя своими пальцами чужие. — Ты же знаешь, я принадлежу лишь тебе. — он тянет ладонь Соблазна на себя, умещая ее на собственной шее. Соблазн не двигается. Не отзывается. — Ну же. Нравится стоять столбом? Нетерпение. Горташ ждет. Не хочет опускаться до просьб. И все же — он жаждет чужой ласки. Энвер устал, устал от вечной беготни, лицемерия, склизских любовных посланий, что писались теперь без особых раздумий. Устал от того, что должен контролировать каждую свою эмоцию, каждый жест, каждое слово. Ему нужна лишь капелька свободы. И ничего больше. Темный Соблазн склоняется к его уху и шепчет: — Попроси меня. Он чувствует, как Горташ вздрагивает. Замирает. Борется с самим собой, хотя на это борьбу его долго не хватит, это понятно им обоим. Он слишком утомлен. — Прошу, сделай уже что-то. Хватит меня мучать. — почти хрипит он, в секунде от того, чтобы в конце выплюнуть недовольное «идиот». Темный Соблазн сжимает пальцы, и заостренные ногти царапают тонкую кожу. Ладонь съезжает на грудь, а затем — под глупую рубашку на шнурке. Губы Соблазна — на шее Горташа, он мажет ими по коже, оставляя мокрый след, а затем впивается в заласканное место укусом. Не в кровь, но совсем близко к этому. Горташ дергается, шипит раздраженно: — Без следов! Не выучил еще за столько времени? — он пытается вывернуться из-под чужих прикосновений, но Соблазн — не позволяет. — Какая разница? Ты — мой. Я могу делать все, что захочу. — скалится он, обжигая шею, на которой теперь расплываются алые пятна, огненным дыханием. — Придумаешь потом, как прикрыть их. Ты же у нас умный засранец. Темный Соблазн чувствует, как горят чужие щеки. Энвер смущен. Ему нравится. Ему, Баал его раздери, нравится. Он смиряется, подставляет шею под укусы, полностью отдаваясь чужой воле. А стоило лишь попросить. Мольбы, угрозы, убеждения — все это не нужно. Когда он сам готов отдаться в чужие руки. Глупец. Жгучий холод — там, где только что разливался жар. Мороз наточенного лезвия. Кинжал, в алеющем металле которого отражается закатное солнце. — Соблазн! — удивленно вскрикивает Горташ. Его широко открытые глаза сталкиваются с пустым взглядом белесых глазниц, а затем — лицо Темного Соблазна искажается, преображаясь. Бледно-серая кожа, ичерченная темными разводами. Пшеничного цвета волосы. — Орин! — рычит Горташ, дергаясь в сторону. Но ее объятия крепки, а нож у горла значительно ограничивает движения. На лице отродья Баала — не того, не правильного — возникает жалостливая гримаса. — Ты так веришь ему, Энвер Горташ. — она надувает губы, кажется, будучи полной сочувствия чужой опрометчивости. — Позволяешь ему брать над собой верх. Что бы подумал твой божок-тиран? Его Избранный позволяет отродью самого Баала вертеть им, как его черной душе угодно! — с каждым словом ее пробирает на смех. Орин смеется так, как в стенах Храма ей смеяться запрещено. Гулко. Бесстыдно. Безумно. — Что тебе надо, девчонка? — в его словах сквозит отвращение. К ней, к кинжалу у горла, к цепким ладоням на его груди. К самому себе. Не узнал. Не понял. Позволил себе обмануться. — Ты жалок, Избранный Бейна. И точно не ровня моему братцу, хоть он и думает так, пока ты водишь его вокруг пальца. — она забавляется, игнорируя его вопрос. Горташ сжимает зубы. — Твои разговоры ничего не стоят. Ты — никто. — шипит он. В бездне ее глаз — неприкрытое сумасшествие. Но Энвер не боится. Ему нет дела до чужого расколотого разума. Он раздражен, может, даже зол, каждое его слово, похожее на плевок, полнится неприязнью. Но — слова срываются с его губ, одно за одним. — Лишь девчонка на побегушках у Избранного Баала. Горташ не боится. Только если… Самую малость. — Где Темный Соблазн? Темный Соблазн. Избранный Баала. Любимый сын. Главная помеха для Орин. Но она уже знает, что делать. Все распланировано. Каждый шаг. Она постаралась. Орин сделает все красиво. Во славу Отца. Ей будут поклоняться. Восторгаться. Подчиняться. Ее забоятся. И — будут любить. Ее, а не заигравшегося в Великий план с жалким лордом брата. Орин взмахивает рукой, сжимающей кинжал, оставляя тонкий порез на чужой шее, где тут же расцветают капли крови, и отшатывается от него, как от прокаженного. Она бы могла убить Энвера Горташа. Она бы хотела этого. Но сейчас не время. — В Храме много дел. И разбираться с ними сложнее, чем сочинять эту дрянь. — повторяет она не своим голосом, снова натягивая чужую личину. Горташ прижимает ладонь к свежей ране. Его волосы растрепаны, щеки горят, шею покрывают темнеющие пятна, от которых он позже с усилием будет избавляться. А в глазах плещется злоба. — Хватит играть в эти чертовы игры. Вон отсюда. Орин пятится назад, теперь не пряча привычных ей легких, грациозных движений, шаг — почти неслышный даже в чужом теле. — Хорошо, Энвер Горташ. Но помни, я еще вернусь. Она выскальзывает из чужих покоев, слыша ругательства в спину. Темный Соблазн убьет ее за эту проделку. Совсем не метафорически. Только он может ломать свою любимую игрушку. Но Орин плевать. Она знает: скоро не будет ни Темного Соблазна, ни чужого полного злобы взгляда. Лишь страх. Ради этого можно и умереть.