Мы, выжившие

      — Что думаешь?       — По поводу идеи Макса? Нужно соглашаться, — жмет плечами Дилан.       Икар сидит на подоконнике с открытым окном. В одной руке у него сигарета, вторую он вытягивает на улицу, ловит ладонью дождевые капли, смотрит за тем, как они стекают по руке вниз, к локтю, чтобы уже там сорваться вниз.       Алан останавливается рядом, опирается на стену плечом, скрещивая руки на груди, чуть наклоняет на бок голову и слегка щурится.       — После всего, что было?       Дилан пожимает плечами.       — Глупо обвинять его, Алан, — Икар подносит к губам сигарету и делает затяжку, — он, как и мы, просто стал разменной монетой.       — Я ведь не о том.       Дилан поворачивает голову резче, чем следовало. Непослушная челка на секунду открывает ясные голубые глаза, и это такое убийственное сочетание, что Алан снова ловит себя на мысли, что любуется.       Он не может прекратить это делать.       Не может прекратить скользить взглядом по острым скулам, по ровной линии носа, по его совершенно невозможным губам. Не может не смотреть на открытую беззащитную шею. Не может прекратить любоваться им, испытывая совершенно однозначное ощущение.       Не просто не может — не хочет.       — Я не… — Ди чуть хмурится, сводит брови к переносице, опускает подбородок. Челка падает на глаза, закрывает их. — Все закончилось. Да и… ты же знаешь. Мы все выяснили.       Алан кивает. Знает. Они действительно выяснили — поговорили вдвоем, выпроводив Шефа и Зодчего прогуляться. Что конкретно они обсуждали осталось между ними двумя, но итог был таким, что Дилан не держал на Макса никакого зла. И дальше, пока они двигались все дальше и дальше от родных краев вчетвером, их взаимодействие было вполне нормальным.       Чего Алан не знает, так это испытывает ли Икар все те же чувства к его бывшему сослуживцу.       И это сводит его с ума.       Они живут вместе уже больше четырех месяцев. Живут, как соседи, и Алан все держит себя в узде, напоминая себе, что Дилану нужно время отойти, осмыслить произошедшее, нужно прийти в себя и решить, что делать дальше. Икар от него тоже никуда не убегает, но и не идет в руки.       Ди держится на аккуратном, вежливом, осторожном расстоянии. И каждый раз, когда он улыбается, чуть опустив подбородок вниз — он почти всегда так делает, когда улыбка касается его губ, — Алану нужно держать себя в руках особо тщательно.       — Мне просто казалось, что ты… — Шеф подбирает слово, — не захочешь снова постоянно находиться с Ониксом рядом.       И вот сейчас наступает тот самый момент, когда Муру нужно держать себя в руках. Потому что Ди опускает голову, улыбается и даже негромко смеется. Делает еще одну затяжку, медленно выдыхает дым и качает головой, потом тушит окурок в пепельнице, которая стоит здесь же.       — Алан, — Дилан поднимает голову, улыбается уголками губ. Улыбка усталая, какая-то такая… грустная, что у Шефа невольно все внутри сжимается, — я с тобой живу. Не с Максом.       Мур почти давится воздухом. Просто делает шумный вдох и мысленно дает себе оплеуху. Но Ди продолжает улыбаться все так же мягко, потом протягивает руку. Влажную от дождевых капель. И, когда Алан подходит, берет его за ладонь, подтягивает к себе, перемещает руки на шею и прикрывает глаза. Шеф убирает челку с лица, всматривается в яркие голубые глаза, но Икар чуть трясет головой, возвращая ее на место.       Он всегда так делает. Не выдерживает прямого взгляда. Алан не знает, почему. Много думает об этом, но все не находит ответа.       — Ди, — голос внезапно хриплый, — я не хочу, чтобы, закрывая глаза, ты снова был не со мной. Мне хватило быть запасным, правда.       Дилан поглаживает по шее, потом ведет большим пальцем по линии челюсти. Алан чуть наклоняет голову, подается щекой в ладонь, прикрывает глаза. Держать себя в руках все сложнее.       — Ты никогда не давал мне забыть, с кем я. Ни разу, — негромко отвечает Икар.       Алан снова отводит челку с лица, заглядывает в глаза. Но там — ни капли лукавства. Дилан не врет и даже не виляет, говорит правду. И от этого становится одновременно так хреново и так хорошо, что Шеф даже теряется. Пропадают любые слова, даже как дышать он забывает.       Ди, впрочем, решает по-своему, возвращает обе ладони на шею, притягивает к себе, целует. Алан выдыхает в губы, отвечает, и поцелуй такой сладкий, тягучий и медленный, что у него крыша едет. У Дилана губы — это что-то совершенно неприличное, целовать их настолько хорошо, что Алана плавит просто от одного факта. Он обхватывает верхнюю губами, втягивает в рот, посасывает, слышит шумный выдох. Обнимает руками, подтаскивает к себе ближе, снова возвращается к поцелую. Вылизывает чужой податливый рот, щекочет небо, старается не частить и не напирать, хотя хочется.       Алан знает, что Дилан любит, когда все вокруг горит к хренам, когда его трахают грубо и сильно. Знает. Но ему хочется показать, что можно иначе. Дилана хочется утопить в себе и своих чувствах, так, чтобы прочувствовал каждым сантиментром смуглой кожи. Хочется, чтобы он в руках расплавился, наконец-то скинул с себя все сотни своих непробиваемых шкур. Алану хочется увидеть его настоящего.       Самую уязвимую суть.       Он убирает рукой волосы с лица, перехватывает пальцами, даже не сжимая особо, не дает Дилану ускориться, целует медленно, тянет, растягивает, не дает поцелую стать торопливым и жадным. Икар жмется грудью к груди, обхватывает ногами за пояс, дышит шумно, трется всем телом, гладит по шее и зарывается пальцами в отросшие светлые волосы.       — Алан, — тихо и на выдохе стонет в губы Икар.       И, стоит открыть глаза, Шеф видит, как мелькает в голубых глазах удивление и испуг. Ди, похоже, сам не ожидал от себя такой реакции. Он быстро проводит языком по верхней губе и отворачивается — спешно, резко и судорожно, сбитый вырвавшимся стоном.       Алан только щурится и мягко поворачивает лицо на себя, взяв пальцами за подбородок.       — Посмотри на меня, — негромко просит он.       Дилан упрямо держит глаза закрытыми. Алан снова напоминает себе не давить, подается чуть вперед, целует опущенные веки с дрожащими длинными ресницами, мажет губами по острым высоким скулам. Отпускает собранную челку — если Дилану нужен его щит, то пускай, и обхватывает ладонью за затылок, поглаживая пальцем за ухом. Целует поджатый уголок губ, скользит по линии челюсти, опускается на шею. Целует, едва ощутимо прикусывает, ведет языком, оставляя за собой влажную дорожку.       Дилан сбегает, выворачивается из рук и соскальзывает с подоконника, торопливо бросив: «я в душ», а Алан с трудом удерживает себя на месте. Проводит рукой по лицу, вздыхает и закрывает глаза. Потом тянется к оставленным сигаретам, подкуривает и делает долгую затяжку.       С Ди сложно. Алан знал и раньше, что будет сложно. Но это не убавляло его решимости. Да и сейчас ее не меньше, вопрос только в том, хватит ли контроля у самого Алана? Хватит ли ему выдержки и терпения показать, доказать, научить, когда самого херачит так, что жать на тормоза все сложнее и сложнее?       Он курит, вслушиваясь в шум дождя и всматриваясь в ночную темноту. Дождь все еще непривычное явление. Они здесь уже больше четырех месяцев, но он все никак не может привыкнуть к тому, что вода просто падает с неба, образуя под ногами лужи и вязкую грязь.       И привыкнуть к тому, что Дилан находится в непосредственной близости, тоже не может. Это кажется чем-то вроде бесконечного сна, от которого никак не проснуться.       Алан выдыхает дым, потом так же, как и Икар до него, вытягивает руку в окно и ловит ладонью дождевые капли, следит за тем, как вода стекает по пальцам и срывается вниз. Удивительно. Как много раз, будучи в пустыне, дождь был недостижимой мечтой?       Как много раз этой недостижимой мечтой был Дилан, вышедший из душа и выглядящий куда более вменяемым, чем до этого? Алан оборачивается на негромкий щелчок двери и видит Икара в одном полотенце на бедрах, прислонившегося к стене плечом.       Ди нельзя назвать изящным. Он подтянутый, сухой, с тренированным телом — не так, конечно, как у Алана, но и его касались нормативы. Он весь похож на поджарого зверя, с забитыми странными татуировками руками и ключицами. На них Алан в очередной раз зависает. И Шеф, в общем-то, отлично понимает, откуда у его любовников была потребность быть с ним грубым.       С таким хочется быть животным. Хочется подчинить.       И Алан бы соврал, если бы сказал, что он не хочет. Но помимо животного желания у него есть то, чего не было у них. Странное, волнующее, горячее чувство в груди, распирающее всю грудную клетку. Пускающее по телу электрический ток в таком вольтаже, что и убить к хуям может. А даже если и убьет, то пусть. И это самое чувство перебивает совсем животное желание обладать. Наделяет все смыслом.       Безумно красивые губы Дилана вздрагивают в легкой улыбке, он кивает головой в сторону и первым уходит в спальню, а Алан тянется за ним, как привязанный.       А когда заходит в спальню, охуевает на десятку. Ди просто растянулся на животе, уже без полотенца, только приподнявшись на локтях и подпирая подбородок ладонью. Смотрит из-под своей челки, улыбается уголками губ.       Господи.       — Что ж ты делаешь, — хрипит Алан.       А делает что-то невозможное. Нельзя так с живыми людьми.       Икар отвечает негромким смехом и кивает, мол, иди сюда. И Алан идет, снимает с себя на ходу водолазку, куда-то откидывает, садится на край кровати. Как не быть тем самым животным? Держится он только каким-то чудом. Ведет ладонями по бокам, наклоняется, прикусывает кожу между лопаток. Ди гибко прогибается в спине, тихо вздыхает, прикрывает глаза, когда Алан замирает касанием губ чуть ниже.       И начинает сопротивляться, стоит только Шефу скользнуть еще ниже, к подтянутым ягодицам, оборачивается через плечо, открывает рот, но Алан прикусывает чувствительную кожу, призывает к молчанию, держит за бедро.       Дилан выгибается, скулит и всхлипывает. Алан разводит ягодицы в сторону, проходится языком по сжимающемуся отверстию, ласкает губами и языком, толкается чуть внутрь. Ди вздрагивает, ноет про то, что не надо, а Шеф думает о том, что надо. Что нужно приучивать его к ласке, потому что нихрена он не привык ее получать. И видит, как Дилан краснеет и отворачивается, когда Алан берет его руки и кладет ему же на ягодицы, заставляет держать их самому.       Икар стесняется и это так странно и так логично одновременно, Алана пробивает сочувствием и нежностью: Икар, который в состоянии выдержать несколько суток пыток, просто не знает хорошего к себе отношения. Он просто не знает, как это — получать удовольствие, не отдавая ничего взамен.       Твою же мать.       Но чем дальше Алан ласкает его, заведя руку ему под живот и обхватив член ладонью, тем больше Дилан скулит и стонет, не в состоянии контролировать звуки, которые издает. И это такой кайф, видеть, как прогибается его гибкая спина, видеть, как напрягаются пальцы, слышать, как Икар сталкивается с удовольствием, которое предназначено только ему. Может быть, и вовсе впервые. Алан толкается языком глубже, давит на гладкие стенки, ласкает губами до невозможно пошлого звука, не прекращает двигать ладонью на члене. Растирает по головке тягучую каплю смазки, ведет ладонью по стволу, сжимает крепче, толкаясь языком глубже и выбивая из Дилана громкий жалобный стон.       Руку заливает горячим и вязким. Ди выламывает в нереальном изгибе, он дрожит весь, кончает, похоже, неожиданно сам для себя, а Алан прижимается губами к пояснице, смотрит за тем, как Икар хватает ртом воздух. Потом переворачивается, медленно и в каком-то странном таком движении, ловит его взгляд.       Абсолютно охуевший и совершенно неверящий.       Дилан тянется, подтягивает Алана к себе, впивается в губы каким-то совершенно отчаянным поцелуем и дрожит всем телом.       Шеф отвечает, смягчает поцелуй, заставляет замедлиться, превращает безумное отчаяние в текущую спокойную реку; гладит, бесконечно длинными движениями оглаживает по бокам, по дрожащим бедрам, и целует, целует везде, где дотягивается, целует дрожащие губы, такие же дрожащие ресницы закрытых глаз, щеки и подбородок, пока Дилан приходит в себя, пока открывает глаза… пока не смотрит осознанно, почти что испуганно, все еще неверяще.       Бедная птица с подрезанными крыльями.       Он научит его. Приучит, не занимаясь приручением. Алан в этом уверен. Рано или поздно Икар научится просто быть любимым — без каких-либо глупых условностей. Просто потому что это он. Такой, как есть.       Он покажет, как это.       Дилан тянется сам, но Алан снова тормозит его, не дает совершать резких лихорадочных движений. Прижимает телом, утягивает в поцелуй, тянется за смазкой, разводит бедра, растягивает медленно и аккуратно. Дилан снова спешит, его приходится осаживать, зацеловывать, крепко удерживать собственным телом, потому что он нервный, дергается, выламывается.       И это такое привычное для него поведение, такое ненормальное, что Алан злится, злится на всех этих мудаков, которые приучили его Икара к этому. Он называет его своим про себя и не испытывает никаких угрызений совести.       Хуй кому он его отдаст.       Изломанного и привыкшего к грубости. Не отдаст — разве что Дилан решит уйти сам, или Шеф прекратит дышать.       Два единственных варианта.       — Хватит, — хрипит Ди, когда Алан растягивает его тремя уже пальцами, — господи…       Он слушается здесь, потому что у самого сводит челюсть. Дилан тянется сам снова, выдыхает в губы, садится, стоит Алану потянуться за презервативами. Икар в глаза смотрит и забирает упаковку с резинкой, пока Шеф избавляется от остатков своей одежды, потом раскатывает ее по члену и забирается на колени.       Опускается тоже сам, но Алан не дает сделать этого резко — держит за бедра и контролирует, заглядывает в полуприкрытые голубые глаза, ловит приоткрытые губы своими.       Ди шумно выдыхает, опускаясь до конца, обнимает рукой за шею, прижимается всем телом.       Замирает, запрокидывает голову и шумно дышит. Алан сцепляет зубы и терпит, дает время, вслушивается в заполошный ритм чужого сердца. Он бы так хотел знать, что происходит в голове у Дилана сейчас, но может только видеть напряженное тело, держать за бедра, не давая совершать резких движений, смотреть на закрытые глаза и приоткрытые губы.       Какой же он, блядь, красивый.       Невозможно красивый и сейчас такой уязвимый, раскрывший наизнанку всю свою уязвимую суть.       Дилан двигается. Пытается с обычной резкостью, но Алан ему этого делать не дает. Предупреждающе рычит, всматривается в широко открытые сейчас голубые глаза. А потом Икар расслабляется, откидывается на руки, заведенные за спину и упирающиеся в постель, наконец-то прекращает пытаться пойти по старому плану.       И двигается совсем иначе.       Медленно, плавно, закусывает нижнюю губу, ищет угол. Алан охуевает от того, как красиво Дилан это делает; охуевает от него всего, сконцентрировавшегося на себе и собственных ощущениях.       Он стонет протяжно и негромко, выгибается в спине, откидывается сильнее, кусает губы, и Алан кладет ладонь за затылок, подтягивает к себе, целует. Дилан стонет прямо в поцелуй, обхватывает ладонями за шею, продолжает двигаться и трется всем телом сразу.       — Алан… — просяще выдыхает, откидывает голову назад, подставляет шею.       Шеф припадает к горлу губами, широким движением языка проходится по коже, опрокидывает охнувшего Ди на спину и двигается сам. Тот стонет громче, выгибается, прижимается грудью к груди, тянет к себе, не отпускает, цепляется, как будто боится, что Алан исчезнет.       Дилан горячий и узкий, и Алану стоит многого держать себя в руках. Ему важно показать, что может быть иначе. Важно настолько, что он держится и не срывается на бешеный ритм, двигается медленно, глубоко и с оттяжкой, мажет поцелуями по губам и подставленной шее. Только потом увеличивает амплитуду движений, когда Дилан просит сам, обхватывает ладонью его член и сжимает, двигая рукой в такт собственных движений.       Икар просит едва слышно, хрипло, цепляясь за плечи пальцами.       Смотрит дурными, абсолютно не соображающими, невозможными глазами, в которых столько эмоций, что не разобрать все оттенки и полутона.       Дилан весь такой. Сотканный из тончайших нитей — пойди разберись. Но он должен.       Алан придерживает за бедра, касается губами там, где дотягивается, двигается быстрей и немного резче, дуреет сам, потому что просто невозможно оставаться спокойным. Невозможно просто быть с Икаром и сохранять здравый рассудок. Нужно, но это невыполнимая задача.       Все смешивается, остается только горячее, влажное тело под ним, дурные голубые глаза напротив и приоткрытые губы, беззащитная шея, которую Алан все-таки прикусывает, рыча, когда тело сворачивает сладкой судорогой.       Дилану хватает нескольких движений после, чтобы выгнуться и кончить с громким и протяжным стоном, до боли сжав плечи Шефа.       Алан утыкается влажным лбом в чужое плечо и ловит собственное дыхание. Дилан тоже обмякает в руках, лежит тихо и только дышит рвано и часто. Только потом поворачивает голову, притягивает к себе, целует мягко, долго, медленно, почти что лениво.       Он совсем другой сейчас.       Они оба, наверное, другие.       И потом, когда Алан укладывается рядом и подтаскивает к себе Ди, накидывая на него одеяло и утыкаясь в темный затылок носом, он тоже думает о том, что когда они вдвоем и без привычных, но невидимых, бронежилетов защитного поведения, они совсем другие. В обнаженной искренности оба уязвимые и осторожничающие.       — Ты никогда не был заменой, — негромко говорит Дилан, когда Алан думает о том, что Икар уже спит. Замолкает ненадолго, вздыхает. — Мне всегда было с тобой страшно. Ты всегда был… другим.       Алан трется носом о затылок, прижимается губами к плечу.       — Я не знал, как с тобой себя вести. Ты был новым, непонятным. И этим пугал меня до чертиков. А Макс… Макс был привычным. Для него я был просто красивым мальчишкой, — Ди прижимается спиной к груди и снова вздыхает, — для тебя — нет. Я видел это. Поэтому…       — Я понял, — Алан снова целует в плечо.       Наверное, он понимал это и раньше.       Наверное, знал, что Дилан каждый раз замирает испуганным зверьком не просто, потому что у него новый партнер. Скорее всего. Но не хотел себе в этом признаваться, потому что Алана всегда душило ревностью.       Он очень хорошо себя контролирует. Всегда. Но душило его так, что иногда даже не удавалось дышать.       — Я, когда увидел Макса у тех уродов, — говорит Икар снова, еще тише, — первое, о чем подумал — жив ли ты? Я едва соображал, но это было почти единственное, о чем я мог думать. И еще о том, чтобы Макс не наделал глупостей.       Он переворачивается, заглядывает в глаза и ведет пальцами по подбородку.       — И жалел, что бегал от тебя.       — У тебя есть все шансы наверстать упущенное, — Алан щурится и улыбается уголками губ.       Гладит ладонью по пояснице, смотрит в спокойные глаза напротив, в которых прекратила бушевать буря эмоций. Сейчас Ди спокоен и расслаблен, он все еще не выстраивает никаких стен.       Это радует.       Не может не радовать.       — Да, — он улыбается едва заметно, чуть растягивает уголки своих красивых губ, — и я намерен это сделать.       Алан хмыкает. Дилан в ответ фыркает смешком, подныривает чуть ниже и утыкается носом в шею, а Шеф обнимает его крепче, подтягивает еще ближе, так, чтобы совсем близко, телом к телу, и слышать, как бьется его сердце.       — Мы выжили каким-то чудом, — говорит Ди, — и теперь я не буду совершать те же ошибки.       Алан вздыхает.       — Я тоже.       Он тоже.       Хуй он кому Дилана отдаст. Не будет больше смотреть молча, если вдруг тот снова решит запутаться в любой ерунде. Не будет. Но за руку возьмет и вытянет, потому что нет, так быть не должно.       Икар прав — выжили они чудом.       И все еще не верится, что у них будет спокойная смерть от старости. Но вот то время, что им отведено, он собирается провести рядом с Ди. Во всех смыслах этого слова. И аккуратно, медленно, распутать сложный клубок, которым он является. Прикрыть оголенные нервы, вернуть ему понимание того, что не обязательно должен быть надрыв.       Не обязательно убиваться, чтобы что-то чувствовать.       Алан целует Дилана в макушку, вслушивается в его дыхание и шелест дождя за окном. В какой-то момент дыхание Икара становится более глубоким и мерным — он засыпает. И, закрывая глаза, Алан думает о том, что все у него получится.       У них получится.