На Земле ужасно холодно. Федор хорошо видит сквозь туман высокие прутья ворот, на которых висит паутина. Далёкий фонарь едва светит, но луна служит для него лучшим светильником. Галька под ногами не скрипит и не стучит. Высокие черные сапоги парят над землёй так, что сначала и не поймёшь подвоха.
В груди бьётся мертвое сердце медленно и тихо, но жгучая ярость разрывает изнутри. По Федору, в принципе, и не скажешь, но то, как он периодически сжимает кулаки, кривит аккуратные губы и нервно встряхивает крыльями с острыми перьями – высшая степень проявления его отрицательных эмоций. Злость рокочет и отдает в виски, но он проглатывает каждое проклятье, рвущиеся наружу. Наслать на здешний город мрак он ещё успеет. Он имеет на это красивую, жестокую вечность. Сейчас в приоритете у него было за шкирку притащить застрявшего демона обратно в ад.
Домик смотрителя кладбища обветшалый. Каменные стены треснули, окна заколочены, а с крыши свисает кусок черепицы, открывая вид на прогнивший каркас. По нему бегают какие-то насекомые, толпясь и, кажется, пожирая то, что некогда было живым. Федор медленно поднимает голову вверх, втягивая носом пропахший гнилью воздух, но лишь скрипит зубами, не ощущая запаха души. Проблески светлой материи всё ещё сверкают рядом, но самого сгустка уже нет, – забрали ангелы, либо другие демоны, выбравшиеся в эту ночь на человеческую землю.
Достоевский изящно вскрывает некрепкий замок, залетая в дом почти бесшумно. Крылья, не задевая косяк, проходят сквозь стены, словно призрачные. Черные перья топорщатся от влаги и от попыток защитить хозяина от холода. Федор пробегается по помещению беглым взглядом. В том углу, где снаружи сломана крыша, облюбовали себе место тараканы. Некоторые из них бегали по недалеко стоящему столу, на котором хаотично разбросаны крошки от чёрствого хлеба, замеченного плотно закрученным в полиэтиленовый пакет. На прикроватной тумбочке стояла едва пожелтевшая тыква с криво вырезанной рожей, а на плохо очищенном дне тухла свеча, измазавшаяся в соке и косточках.
Руки в перчатках, которые скрывали острозаточенные ногти, схватились за дырявую, поношенную куртку. Федор покрутил её в воздухе, слегка щурясь из-за подсветки от своей собственной способности. Яркий фиолетовый осветил небольшую комнатушку. Под колючим пледом на скрипучей кровати зашевелился хозяин домика, но так и не проснулся. Федор закатил глаза, осматривая обновлённую накидку выдуманную на свой вкус, черного цвета с тяжёлым меховым воротом чисто белого. Накинув на плечи и получив долгожданное, пускай и небольшое тепло, он уже собрался выходить, потому что не смотря на ночь Хэллоуина и дозволенность делать всё, что в голову придет, убивать старика не было особого желания. Тем более, он полакомился новой душой перед выходом из ада.
Но судьба решила, что накормит редкого на Земле гостя, до отказа.
Достоевский застыл в проходе. Его ноги лишь совсем немного не касались пола, а едва светящиеся пальцы застыли в воздухе, не закончив рисовку символа для телекинеза, чтобы открыть дверь. Можно поначалу и решить, что обычный вор, но Федор поленился с самого начала скрыть крылья вместе с длинными, тонкими рогами. Оправдал свое решение тем, что с крыльями легче пользоваться магией. За это и поплатился.
Человек не успевает закричать. Федор затыкает его одним ленивым взмахом руки. Он медленно поворачивается к мужчине лет шестидесяти, с которого ручьём течет холодный пот. Старик жмется в угол, заставляя Достоевского морщится от звуков скрипа пружин, отражающихся от ветхих стен. Демон барабанит пальцами правой руки по бедру, флегматично рассматривая бедную жертву и отсчитывая про себя удары запуганного сердца.
Человек пытается соскользнуть с кровати, когда Фёдор медленно подлетает к нему. У демона проскальзывает мысль сыграть с напуганным мужчиной в свою любимую игру, но быстро передвигающаяся по небу луна в окне насмешливо блестит ему в лицо, а он ведь так и не нашел потерявшегося. Старый придурок снова пытается броситься в стену, будто надеется, что размеров домика хватит, чтобы проскользнуть мимо худой нечести.
Перчатки на левой руке рвутся. Черные когти прорываются через них с треском, осуществляя один короткий взмах. Человек с грохотом отлетает в стену, по инерции притягивая свои ходящие ходуном руки к шее, из которой толчками вытекает густая кровь. Она заливает собой всё вокруг. Федор скучающе наблюдает как мужчина дёргается в предсмертной агонии. В одно мгновение наклоняется к теплой коже на шее, впиваясь в мясо зубами, чтобы разворошить рану ещё больше. Так легче будет высвободить и поймать душу.
Достоевский вцепляется когтями в лицо старика, с мерзким, хлюпающим звуком разрывая ткани и отделяя голову от короткой, морщинистой шеи. Колено правой ноги врезается в прогрызанный мышами матрас. Вкус плоти его давно уже не будоражит и не вгоняет в приятную мороку эйфории, но он соврет, если скажет, что это его не расслабляет. Чувство уходящей слабой жизни, которая уже давно была заброшенной, закостенелой и никому не нужной – одно из чудес света, которые у демонов свои.
Зубы врезаются в крепкие кости, которые он обгладывает прямо так, лишь слегка потянув их на себя, чтобы острые концы трахеи разорвали самые крепкие мышцы и ткани, всё ещё отчаянно соединяющие дряхлое мясо.
Он ловит скользкими, мокрыми пальцами душу. Сжимает её в кулаке, терпеливо ожидая, пока она сольётся с ним в одно целое. Фиолетовые глаза полыхнули в темноте ярче яркого, на момент освещая то, во что Федор превратил тело старика. Достоевский медленно отталкивается от кровати, размазывая кровь по лицу. Несколько крупных капель падает на тяжёлый мех, мгновенно впитываясь так, что не отстирать.
Луна в окне над ним смеётся, но он мысленно показывает ей средний палец и подлетает к выходу из домика, оставляя ужасный кровавый след на едва прикреплённой ручке. Гнилой запах плотно запирается в маленькой комнатушке, а тараканы тут же бегут на подаренную демоном еду.
Над мощенной дорогой проплывает по воздуху красивый парень. Туман скрывает его ноги и редкие люди не видят обмана, отчасти ещё и потому, что прилично выпили сегодня. Мех изначально Фёдор думал оставить с кровавыми пятнами, чисто для антуража, но это показалось ему вульгарным. Его крылья теперь были сокрыты под плотной материей магии, а остатки человеческого мяса на зубах – единственное, что могло выдать в нем не «местного».
***
Бегут козлята по лугу,
Роняя капли на траву.
Рассвет касается голов,
Отрубленных и мерзких.
Козлята бегают вокруг,
Образуя страшный круг.
Козлята кушают козлят,
И капли на траве блестят.
Федор посещал Землю раз в несколько столетий. Он не питал к миру людей каких-либо теплых чувств и не ждал ночи Хэллоуина, как благословение с небес. Душ в аду хватало, а свои особые вкусы в еде Достоевский удовлетворял путем пожирания грешников или особо сильных демонов, которые могли выходить на Землю не в зависимости от ночи Святых, и соответственно могли принимать людской облик, обращая горелую плоть демона в мягкую человеческое мясо. Не всегда таких существ можно было уговорить на добровольную трапезу собой, но на этот случай у Достоевского был козырь, в лице хитрюги Осаму.
С Дазаем он познакомился давно. В веке четырнадцатом, наверное. Федор исполнял обязанности начальника охраны главенствующих демонов, потому что в те годы ещё обладал достаточной силой по причине только начавшегося конфликта между верхним и нижним миром. На войне с ангелами Достоевский четыре раза терял крылья, но Осаму, самыми наглыми способами проникающий в чужие отряды, ближние к Федору, неизменно ставил демона на ноги, взращивая ему каждый раз крылья прекраснее прежних. Но несмотря на природные умения Дазая залечивать, он так и не смог вернуть прежний вид потрёпанному магическому стержню. Кажется, в мифологии и в детских сказках людей это называется «магическое ядро», но Федор не уверен.
Века после войны шагали быстро. Восстановление беспредела на Земле после нее – медленно. Явившиеся на следующий канун всех Святых в 1522 Дазай и Федор предпочли не вспоминать об ужасных событиях, полностью отдаваясь построению отношений между собой. Федора перевели на несколько ступеней выше – в личные помощники Сатаны. Осаму же всегда причислялся к тем демонам, которые вроде подчиняются верховному королю, но как таковой роли не имеют. Зато имеют право лезть куда угодно, когда угодно и как угодно, лишь бы королю не мешали и заговоров не устраивали. Однажды, кстати, Дазай порывался нарушить последний пункт, по вполне обыденной в его случае причине – «скучно», но Федор отговорил. Если и случится переворот, то Достоевский точно хочет в нем участвовать, но не сейчас. В конце концов, у них с Дазаем есть красивая, жестокая вечность на все прочие шалости и пакости.
В начале восемнадцатого века Федор четко дал понять, что Земля ему больше не интересна, а люди с каждым годом только глупеют, а на идиотов и придурков он и в аду глянуть может. Начиная с 1712 Дазай выпрыгивал из ада в канун всех Святых один. Бывало, что Достоевский посреди года проигрывал ему желание, а Осаму специально берег его на эту знаменательную дату, вытаскивая недовольного любовника проветриться под человеческой луной. В аду луна проникала к ним, но всегда отливала тусклым оранжевым, словно свеча в ночь гаданий, когда из своих пещер выползали хохотушки ведьмы, смеющиеся над демонами от того, что те заперты в своем пекле, но не имеют права отказаться помогать в предсказаниях. На Земле Федору стала нравится только луна, светящаяся в день Святых ярким, слепящим белым. А вот луна Федора не любила. Он постоянно слышал, как она над ним смеётся, будто верховная ведьма Агата, с которой Достоевский был будто бы не в ладах, но единственный кто не знал, что у них был роман в тринадцатом веке, был Дазай. Хотя он явно догадывался.
Федор отпускал Осаму на Землю уже довольно продолжительное время. Прошло, наверное, лет восемьдесят, как сущность Достоевского последний раз проникала в человеческую обитель. И этого не произошло бы ещё столько же, несмотря на все уговоры со стороны Дазая. Не случилось бы и благодаря капризной Кристи, которая в каждую ночь гаданий связывалась с ним явно не только для того, чтобы приложил свою руку к магии венчаний, или наоборот, расставания. Там зависело сугубо от настроения самого Федора, а Агата никогда не вмешивалась. Агата насаждала и упрашивала Достоевского погулять с ней часик-другой по кладбищам в ночь Хэллоуина. У демона, кстати, совсем из головы вылетел момент, когда великий канун Святых переименовали в более сокращённую форму, но это было ещё одной причиной, которая отбивала желание появляться на Земле. Не пошел бы никуда Федор и из-за постоянного нытья инкуба Гоголя, которого где-то откопал Федин заместитель Иван. Последний, кстати, тоже видимо был не особо рад, что поимел счастье познакомиться с Николаем, но на тот момент уже поздно было.
Но кое-что отлично послужило пинком для Федора, чтобы без тормозов вылететь из ада на следующий же Хэллоуин, потому что в прошлый раз он опоздал, справедливо решив, что может вздремнуть пока Дазай не вернулся. И черта с два Достоевский ещё раз сложит голову на мягкие подушки, пока Осаму не будет дома.
Этот год дался ему тяжело. Иногда Дазай был неугомонным ублюдком, и Федор действительно желал избавиться от него, утопив в лаве, но уже после первого месяца отсутствия Осаму рядом, Достоевский был готов идти к Сатане и умолять дать разрешение на выход из ада. Не пошел, потому что знал какими будут последствия. Никто никогда не запрещал Дазаю и Достоевскому трахаться, орать о своих отношениях в каждом уголке ада и устраивать ужины в знаменитой расщелине, над которой простирался рай. Закрывали глаза на то, что Федор запросил у секретарей Сатаны дом на двоих. Даже голов не поворачивали, когда демоны прилюдно танцевали на мрачных балах, развратно и провокационно целуясь на последних нотах скрипящей музыки. Потому что всем было плевать, пока всё это не начинало объясняться не скукой, взаимовыгодой и похотью, а любовью. За нее в аду не карали, но высмеивали и переставали уважать. Осаму было глубоко плевать на мнение окружающих, но он всегда послушно молчал в тряпочку, потому что Федору было важно иметь свое предназначение в мире, и потеря рабочего места ничего хорошего для психики Достоевского не сулила. И именно поэтому демон на какое-то время заткнулся, лишь молча подкупая тех, кто мог выбираться на Землю когда захочет.
Так и выяснилось, что худшие опасения Федора оказались верными.
Осаму действительно был хитрым и ловким. Он считал себя хитрее людей, хитрее Достоевского. Возможно даже хитрее самого Сатаны или его жены, Лилит. Он никогда не видел ни в чем границ и это было его главной проблемой, от которой Федор не смог заставить его избавиться, ведь Дазай – хитрый, но местами тупой демон – считал, что это не гребанная плохая привычка, чтобы от нее избавляться. А теперь он видимо будет стараться отучать Федора от «плохой привычки» домашнего насилия, потому что по-другому, видимо, объяснить этому несносному придурку невозможно. И Достоевский прокручивает всю добытую через чужие руки информацию в голове на повторе ещё раз и ещё раз, и он ни на секунду не сомневается, что будет избивать Дазая столько, пока рука не отнимется, потому что такую тупую вещь, ошибку, хуйню – Дьявол, называйте как хотите! – может совершить только особо отсталый. Суть в том, что Дазай нихуя не отсталый, а поэтому отхватит ещё больше.
Помнится сегодня, некоторое время назад Федор планировал предложить старику сыграть в игру, но передумал не только из-за стремительно утекающего времени, но и по причине того, что Дазай оказался запертым на Земле из-за похожей проблемы.
Осаму обожал слоняться в Хэллоуин и забирать чужие души. Но ещё больше он любил играть на крупные ставки, пусть делал это и не часто. В прошлый год Дазай покинул роскошные апартаменты под тяжёлый взгляд Федора, коим он провожал любовника каждый раз, когда тот собирался в местность, где Достоевский физически не может контролировать его безопасность. Осаму по обычаю появился возле своей законной могилы, поспешив на выход, потому что по какой-то неизвестной причине избегал кладбищ. Демонов, которые боятся кладбищ было мало, но тех, кто испытывает к ним отвращение ещё меньше. Дазай умер в ходе самоубийства, что и дало ему преимущество и
святое уважение в глазах более старших демонов, которые распределяли попавших в ад. Раньше не было и месяца без бесконечных дискуссий, где Осаму восхволял смерть от собственной руки перед Федором, который только кривил губы. Никто и никогда не знал почему Достоевский оказался в аду, кроме самого Сатаны, но к теме суицида Федор был холоден и резок. Суть-то в том, что как бы Дазай не ползал на коленях перед великой Смертью, кладбище он на дух не выносил.
Федор мотнул головой, отгоняя лишние мысли, ступая ногой на проезжую часть, ведомый запахом и острым вкусом на кончике языка. Дазай по ощущениям был относительно рядом, но чёрт ногу сломит пока разглядит темную макушку в толпе зевак. Так вот возвращаясь к полученной информации. Осаму, скорее всего, как обычно планировал устроить пару мелких пакостей, выпросить у добродушных взрослых конфет, забрав последние из-под носа детей, да и отправится обратно в ад до наступления рассвета, упав в кровать к недовольному, сонному Достоевскому. Но кто-то ему помешал. Кто-то с кем Дазай вдруг решил сыграть, хотя его настроение перед уходом совершенно не способствовало этому, и кому безвозвратно проиграл. Федор знать даже не хочет во что конкретно они могли играть. По адским правилам или по людским. В карты, шахматы, иль во что-то более серьезное, во что обычные адекватные люди с демонами не играют.
Правила всегда так просты, что сам Сатана до сих пор смеётся над теми, кто их придумал. В случае проигрыша со стороны человека – проваливается душа людская в ад, в услужение «добрейшим» демонам с улыбками от уха до уха и острыми зубами в крови. А вот если судьба поворачивается к демону задницей, не оборачиваясь показывая средний палец – нечисть остаётся прислуживать человеку до самой его смерти. И при этом, насколько знал Достоевский, демоны в таком случае не могли каким-либо способом содействовать в кончине временного хозяина. Даже такие хитрые, как Дазай, не проведут вековые законы и установки. В теории все знали, что будет, но проверяли это очень давно и никто уже не помнит, кроме самых старых и откровенно заебанных, чтобы писать мемуары в качестве памятки для молодых тупоголовых демонов. Осаму знал, что произойдет, а поэтому Федор откровенно надеялся, что тот всё ещё не совершил непоправимое.
Люди от него отходят по инерции. Вокруг него воздух сгущается и тянется тихой, опасной магией. После того как Агата не смогла достаточно близко подобраться к тому, кому Дазай задолжал, Достоевский часы отсчитывал, как он поднимется на Землю и перекусит внутренностями ублюдка, после утащив Осаму обратно в преисподню, чтобы на цепь посадить и язык вырвать, раз хватило мозгов ртом проговорить намечанный с человеком договор. Магия и ярость смешивается в крови и громко, разъяренно кричит. Адреналин бежит по венам, а Федор расталкивает людей на площади, не прикладывая к этому больших усилий – магические силы его здорово начали подводить после войны, но физическая подготовка только возрасла за счёт последних крыльев, которые вырастил ему Осаму. Большие, отдающие мощью в постоянно напряжённые руки.
Ему что-то кричат в спину, но фиолетовый взгляд цепляется за знакомую спину и плевать Федор хотел на невежественных смертных. Луна смеётся, а он слышит где-то в далеке, в какофонии всех звуков рядом смех Агаты и её подружек. Сапоги уже давно полноценно касаются асфальта и стучат, стучат, стучат агрессивной дробью, сотрясающей силой, которую Дазай, внезапно застывший немного в неестественной позе, узнал и теперь прислушивался. Осаму успевает только аккуратно развернутся, больше боясь наткнуться на свои собственные галлюцинации, чем на злые, обещающие все мучения света, глаза.
Фёдор с ужасной, несвойственной ему жёсткостью вдавливает Дазая в стену какого-то здания. Носом грубовато трётся об незащищённую шею, хотя Осаму больше любит ходить в бинтах на Земле. Зубы лишь царапает прозрачную кожу, а Осаму под ним ни жив, ни мёртв. Хотя, конечно же, мертв, но уже не важно.
– Я думал, что ты не придёшь, – тихо признаёт хитрый, но обхитренный демон, когда Достоевский отстраняется, всё ещё держа руку на шее, в месте, где бьётся мертвый пульс.
– Я знаю как минимум шесть способов срезать скальп, чтобы в процессе ты даже не имел возможности отключиться, – предупреждает Федор, достаточно прозрачно намекая, что с ним, с Дазаем, сделают в аду, если тот не придумает к этому моменту, как сгладить углы нескончаемой агрессии Достоевского. Тот как раз оглядывает улицу, сканируя людей взглядом. – Где?
В этом простом, коротком «где» Осаму слышит чуть ли не то самое проклятье, которое Сатана запретил после войны, так как оно в свое время напрочь снесло пол Европы. Он чувствует, как Федор зло, но в то же время почти осторожно отбивает когтями по его шее то ли какую-то мелодию, то ли это помогает на концентрации. Черт только знает, в медитации или в мысленном прочтении заклятия.
– Дома, скорее всего, – пожимает плечами Дазай. – Он не особо следит за мной, а я не особо слежу за ним.
Достоевский как-то странно смотрит на него, но потом убирает руку и идёт вперёд, уверенный, что и без помощи Осаму найдет нужное место. Да хоть это канализация будет или подвал с тараканами, Федор не побрезгует разорвать ублюдка на куски прямо там. Вообще-то, ситуация только что описанная Дазаем не была прям редкостью. Те, что связались с проигравшими им демонами, вообще не беспокоятся о своей жизни вплоть до самой старости и вообще-то правильно делают. А всё потому что не за всеми такими демонами стоят верховные, которые могут просто прийти и вырвать тебе сердце. Можно даже сказать, что это единичный случай. Никто не задумывается, что у демонов может быть те, кому они важны, а поэтому абсолютно ничего не боятся. Федор хмурится, немного поворачивая голову вправо, чтобы боковым зрением выцепить идущего позади Дазая.
– А с чего ты решил, что я не приду?
Осаму едва заметно пожимает плечами, а у Достоевского скрипят зубы, потому что у него нет, блять, глаз на затылке. Он полноценно оборачивается через плечо, одаривая Дазая недовольным взглядом, а сквозь него проходит ветка дерева, которой он бы неминуемо выколол себе глаза, если бы не сила.
– Уверен, что отдых от меня длиной в лет пятьдесят тебе пошел бы на пользу.
Ему хочется сказать: «Засунь свою уверенность себе в задницу, а лучше в глотку, чтобы задохнуться от нее и больше не нести поебень какую-то», но... Он не видел Дазая год и тот выглядит до ужаса несчастным, и возможно немного виноватым. Федор, вообще-то, ощущает себя ни на грамм лучше, но он проглатывает все рвущиеся наружу ругательства, потому что он действительно скучал. А ещё они на Земле, где ни один демон не будет интересоваться тобой или твоей личной жизнью, потому что в день всех Святых ты ему нахуй не сдался. А значит, это Достоевский может засунуть свое отчасти напускное недовольство куда-нибудь, куда пожелает, и сказать, нормально, человеческим языком.
– Ты же знаешь, что я люблю тебя и ты мне нужен, – он резко останавливается, ловя Дазая, который продолжал идти по инерции, двумя руками. Карие глаза тонут в фиолетовых.
Целоваться после года разлуки это странно, но нестерпимо взволнованно, и если бы Федор был быдлом, он мог бы сказать «ахуенно». Губы у Дазая остались всё такими же – с трещинами, обгрызанными, от того и с привкусом крови. В отличие от плавного, почти медлительного Федора, Осаму резкий, жадный, наглый и Достоевский скучал по этой резвости и этим капризам. Настолько скучал, что опомнился только когда луна за его спиной снова засмеялась. Он отвернулся от слегка обескураженного прерванным наслаждением Осаму. Луна потихоньку двигалась по небу, намекая, что осталось не так много времени.
Дазай тихо рассмеялся, когда они выловили взглядом пролетающих на мётлах трёх ведьм. Агата помахала им, при этом рассыпая на людей снизу какой-то порошок. Явно не на удачу.
***
Дазай открывает то самое вино, на которое засматривался с того самого момента, когда поселился в этой квартире с современным ремонтом. Бутылка стояла на самом видном месте и Осаму был абсолютно не ценителем, а поэтому не считал, что хозяин дома поступает правильно не открывая алкоголь, чтобы наконец распробовать.
В квартире стоит плотный запах железа. Из зала доносятся не совсем человеческие звуки, но зато невидимая для других лента на запястье Осаму, рассыпалась в пыль минуты две назад. Он небрежно разливает вино по бокалам, взмахом руки открывая окно, потому что он, к сожалению, не людоед и такой крепкий, держащийся запах плоти совсем его не расслабляет.
Федор пожирает тело кусками, как он и делает это обычно. Откусывает по нескольку огромных кусков, до костей, от рук. Раздирает когтями грудную клетку, припадая измазанным ртом к мясу на ребрах. Зубы привычно натыкаются на округлые кости, которые демон с превеликим удовольствием почти вырывает руками, с благоговением слушая, как ломается позвоночник. Слушает, как каждая косточка трещит, натягиваясь и вы даже не можете представить какой это приятный звук.
Пол залит кровью, потому что по традиции, если крики жертвы не входят в «программу развлечений», Федор, впрочем как и все другие демоны-людоеды, сначала вспарывает горло, убивая жертву. Иногда случается, что просто отказывают в работе голосовые связки, тогда как мозг человека продолжает работать, отключая умирающие от болевого шока сердце.
Дазай заглядывает в комнату как раз вовремя, чтобы лицезреть, как Федор разламывает кости и лёгкие, добираясь до сердца. Откусывает половину органа сразу, даже не оторвав его от хорд. Жуёт с абсолютно некультурными звуками, но, наверное, это простительно в такой ситуации. Кровь и мелкие кусочки плоти, прилипшие к губам, скатываются по подбородку.
Достоевский склоняется к застывшему в шоке лицу, отгрызая кожу на нижней челюсти и буквально отрывая пласт мяса от туда до ключицы. Дазай аккуратно ставит бокал вина и уходит в сторону балкона. Демон пожирает мясо, откидывая объеденный кусок кожи, на которой всё ещё болтается что-то вроде мышц, но Осаму, зачем-то обернувшийся, не разбирается.
Его бокал, который он ставит на тонкие перила, соскальзывает и разбивается в нескольких сантиметрах от каких-то людей, стоящих под балконом. Они орут и обещают вызвать полицию, но ошарашенно замолкают, когда позади Осаму появляется Достоевский, утирающий лицо рукавом черной рубашкой. Не особо помогает, но оставшиеся на уголках губ куски мяса теперь висят прилипшие на ткани. Федор впихивает Дазаю свой бокал, а сам подкидывает что-то в руках, вдруг резко кидая это «что-то» в стоящих снизу людей. Тем требуется минута, не меньше, чтобы понять, что это чье-то откушенное сердце. Настоящее.
Дазай давно не слышал, чтобы Федор так смеялся.
