Сюрприз

Харитон понял давно: сюрпризы и сохранение интриги – это не по части Димы. Равно как и ложь или умалчивание фактов – будто тайна буквально распирает его изнутри и оседает внутри неподъёмным грузом. А может, Харитон уже просто слишком хорошо его изучил, чтобы читать как раскрытую книгу и угадывать все его мысли наперёд – ещё бы, они знают друг друга, кажется, целую вечность, со времён далёкого беззаботного студенчества, и уже тогда сходу заканчивали друг за другом фразы, рождая на свет общую на двоих идею. И сегодня, по тому, как Дима с явным намёком пригласил его к себе домой после работы, по тому, с каким волнением говорил, интимно понизив голос, и как подрагивали крупно его руки, Захаров чётко определил: нет, не пройдёт остаток его дня рождения спокойно. Сеченов приготовил ему подарок. Наверняка банальщина: ужин и постель. Ну, может, трахнет его как-нибудь изощрённо, решится на что-то особенное, что они не раз обсуждали в горячем запале, разжигая огонь между сплетённых тел, но точно зная, что подобные пикантные фантазии никогда осуществлены не будут. Фантазии на то и фантазии. Харитону, честно говоря, и неинтересно: день рождения для него – обычный день, а секс – простое удовлетворение плотских потребностей без всяких изысков и выкрутасов. И единственное, чего ему после работы хочется – это упасть на кровать и крепко уснуть, и он легко мог бы проигнорировать предложение и поехать к себе, а не с ним, но Дима… Обидится? Расстроится? Рассердится? Хотя, с какой стати его вообще должно волновать, что там Дима?.. Дима весь вечер сам не свой. Украдкой поглядывает, опускает глаза, суетится как подросток. Когда они вваливаются в Сеченовские «барские хоромы», поражающие футуристичным дизайном, Харитон первым делом привычно спешит в душ – смыть дикую усталость сегодняшнего дня и тяжёлую сонливость, заставляющую его едва ли не отрубаться прямо под струями тёплой воды. «Дима, что бы ты там для меня ни приготовил – лучшим подарком будет, чтобы ты просто отъебался и позволил выспаться». Мысль, впрочем, так и остаётся погребённой внутри его головы, когда душ делает своё дело и хоть немного придаёт бодрости. Может быть, хороший секс всё-таки не будет лишним и произведёт на его измотанное напряжённое никчёмное тело такой же оживляющий эффект. Харитону ненавистны моменты, когда Сеченов пытается растягивать прелюдию, мучительно и муторно растягивать его пальцами, растягивать для себя удовольствие, а для него – пытку. Хочется каждый раз поторопить: пусть вместо глупых ненужных нежностей просто вставит ему и начнёт выбивать крики и оргазм. Поэтому сейчас лучше сделать всё самому – и он ещё на некоторое время задерживается в ванной комнате. Смазка стыдливо задвинута в самые недра полки над раковиной; Харитон, зябко переступая босыми ногами по холодному полу, выдавливает немного из тюбика на пальцы, заводит руку за спину и без особой аккуратности вводит в себя средний и безымянный, другой рукой вцепившись в край раковины и стараясь не сталкиваться взглядом с собственным отражением в запотевшем зеркале. Когда он, разгорячённый и раскрасневшийся, выходит из душа в белом махровом халате Сеченова, Дима немедленно ловит его в поцелуй и крепкое объятие. И Харитон, уже морально настроив себя на секс, обнимает его за плечи и отвечает с таким же рвением. Его мозг в полусонном состоянии отходит на второй план, позволяя телу думать за него. Не переставая терзать его губы, Дима распахивает его халат уверенным движением – ему можно – и пробирается руками под ткань, жадно сминает бока и задницу, гладит только что вымытую кожу, чтобы Харитон снова почувствовал себя грязным, порочным и доступным. Губы переходят на чувствительную шею, язык прослеживает сонную артерию, а пальцы – собственническим жестом скользят между ягодиц. Легко проходят глубже, деловито огладив внутренние стенки с уверенностью врача, производящего осмотр пациента. — Ты уже готов ко мне? — с мягким восхищением усмехается Сеченов, глядя ему в глаза. — Как ты догадался, что мы будем это делать? — Ты просто до унылости предсказуем. Диму, кажется, задевает этот равнодушный ответ в привычном язвительно-уничижительном тоне – в наказание он мстительно кусает его за нижнюю губу чуть сильнее, чем нужно. И, не отрываясь от него, спиной вперёд ведёт в спальню. Заставляет чувствовать себя ведомым, как в студенчестве – тогда их возрастной разрыв в каких-то жалких три года ощущался пропастью, Дима на правах старшего непомерно умничал, таскал его на лекции своего курса, водил в библиотеку, исправлял и нахально перечёркивал целые абзацы в его работах… Со временем этот разрыв сгладился, но в те времена болезненно грыз Захаровское самолюбие. Сейчас он позволяет ему вести только в постели. Позволяет – толкнуть себя на простыни и плотно связать запястья поясом халата. Сеченов даже не раздевается, пристраиваясь между его ног, всего лишь расстёгивает брюки, как когда пользовался им прямо на работе. Дома же обычно он всегда раздевался во время близости с ним, а сейчас… будто ждал чего-то, для чего ему ещё понадобится быть одетым. Наверное, следовало сразу подметить это и заподозрить неладное – но всякая настороженность благополучно оставляет Харитона, когда в него одним рывком проталкивается твёрдый горячий член. Харитона прошибает волной первого удовольствия и подбрасывает на простынях. Когда-то именно с этих ощущений он писал свои исследования о поведении человека под действием дофамина, они с Сеченовым тогда трахались как обезумевшие – исключительно в научно-исследовательских целях, прямо во время процесса спеша надиктовать свои ощущения и формулировки на щебетарь, перемешивая научные термины со стонами и несдержанными непечатными междометиями. С тех пор прошло много лет, время охоты до смелых экспериментов осталось позади, и сейчас в их редком сексе почти нет ничего нового, но сегодня так даже лучше. Вряд ли находящийся на грани сна и яви от усталости Харитон нуждается в потрясениях. Как и в лишних разговорах – поэтому он рад, что болтливый обычно во время секса Сеченов сейчас непривычно молчалив. Сегодня хорошо и так: лениво раскинуться под ним, обняв ногами тонкую талию, и подаваться навстречу сильным уверенным толчкам. Иногда снисходить до поощряющих стонов – не слишком искренних, но Дима, кажется, не замечает фальши. В огромном пустоватом помещении спальни стоны разносятся эхом. Может быть, Дима только для этого заимел себе квартиру с такими громадными комнатами. Чтобы оттрахать его в каждой и наслаждаться этой музыкой для своих ушей. Ну, или из-за своих вероятных комплексов. В конце концов, у него не такой уж большой член, и хотя это вполне стандартный размер, для Захарова это почему-то всегда было поводом в своём стиле ехидно высмеять его страсть к огромным пространствам и предметам («Ди-има, да одним существованием этого кабинета ты буквально кричишь на весь Советский Союз, что похвастаться в штанах тебе нечем»), но сейчас и такого размера хватает, чтобы Харитон бесстыдно выгибался, ёрзал и запрокидывал голову под ним. О да, как же ему хватает… Этого даже много. И ещё больше – когда Дима увеличивает темп и начинает долбиться в нужную точку под самым правильным углом из всех возможных. Внутренности опаляет жаром – от того места, где в него вбивается член, до самого скованного спазмом горла, выбивая из него уже совсем не притворный громкий стон. К финалу Харитон закрывает пылающее лицо предплечьями связанных рук – молитвенно сложенные ладони действительно создают впечатление, будто в оргазмических конвульсиях он истово молится своему личному божеству, во всём своём великолепии нависшему над ним. И он может поклясться, что атеизм Сеченова обусловлен исключительно тем, что тому нравится быть его личным богом. Наполнив его своей спермой, Сеченов аккуратно наваливается на него, поднырнув под связанные руки, и целует в губы медленно и томительно-долго, с нажимом оглаживая ладонями напряжённые мышцы пресса и чувствительные соски. Потом выходит из него, заправляет член в нижнее бельё и застёгивает брюки, смотрит с какой-то неясной рассеянной тревогой, которую Харитон подмечает даже в своём полусонном и разомлевшем состоянии, но не понимает её причины. — Может, уже развяжешь меня наконец? — прищурившись и склонив голову набок, протягивает к нему свои связанные руки, будто вверяя ему свою судьбу. — Это был, безусловно, весьма недурственный подарок – хотя, честно говоря, я ожидал чего-то более нестандартного, но и так сойдёт. А теперь, Дим, я ужасно хочу спать… Звонок в дверь. От неожиданности вздрагивают, кажется, они оба. Но потом на побледневшее взволнованное лицо Сеченова возвращаются краски вместе с какой-то странной незнакомой улыбкой, которая отчего-то Харитона пугает – и сердце, ещё не успевшее успокоиться после яркого оргазма, начинает биться об изнанку грудной клетки с удвоенной силой. Почему-то он на сто процентов уверен в том, что Сеченов знает, кто за дверью. И то, что он задумал, Харитону не понравится. — А вот и твой настоящий подарок. Подождёшь здесь? — наклонившись и коротко поцеловав его, растерянно хмурящегося, в сухие губы, проговорив ласково, Сеченов исчезает в коридоре, прикрыв за собой дверь спальни. Какого хрена?! Харитон резко поднимается на кровати и садится ровно с неестественно прямой спиной, спускает ноги на пол, в два счёта самостоятельно торопливо избавляется от завязки на запястьях, легко подцепив уже чуть ослабший и размотавшийся пояс зубами. Посильней запахивает и подвязывает халат, кутаясь в него, как в единственное спасительное – если уж рядом с Димой его собственная броня совершенно бесполезна, будто и вовсе её не существует. И – с ужасом осознаёт, что из прихожей на пару с Сеченовским теперь доносится второй мужской голос, низкий и грубоватый, который, к сожалению, слишком хорошо ему знаком. Всё то же комнатное эхо позволяет даже отчётливо расслышать некоторые фразы. — Спасибо, что всё-таки решился ответить на моё предложение, мой мальчик. Понимаю, тебе было непросто, это крайне деликатная просьба. — Всё в порядке, Дмитрий Сергеевич. Я всегда к вашим услугам. — Если что, у тебя всё ещё есть время передумать и уйти. Никто, а тем более такие старые развратники, как мы, не имеет права влиять на твою собственную волю, запомни это. — Что вы, шеф. Я сам хочу. Так вот почему он не раздевался. Он его ждал. У Харитона смерзаются все внутренности от одной только мысли, что Сеченов действительно пошёл на это. Не нужно быть гением, чтобы сложить два и два. Всё началось в тот день, когда Дима потащил его с собой на полигон, где проводилась аттестация нового бойца отряда «Аргентум», бывшего добровольца в испытании вакцины против Коричневой чумы – наплёл про необходимость проверить психоэмоциональное состояние новобранца и убедил, что только Захаров способен провести необходимые тесты – а тот чёрт знает почему не смог ему отказать. Агент Плутоний, он же Сергей Нечаев – ходячая гора мускулов, хорошо развитые мышцы груди, стянутые комбинезоном явно на размер меньше (не успели ещё подогнать униформу под параметры), отличная боевая подготовка, широкая улыбка во всё лицо и крепкое рукопожатие. Вообще-то, впервые Захаров увидел его ещё раньше – совсем молоденьким сержантом, которого доставили в НИИ мозга прямо с фронта, из-под Берлина. Но тогда спасением его пострадавшей от осколочного ранения башки и испытанием на нём нового препарата занимался исключительно Сеченов, а у Харитона и без того хватало дел и других пациентов. Второй раз они пересеклись, когда Нечаев героически записался в подопытные для испытания вакцины – но те трагические дни эпидемии Коричневой чумы смешались в сознании Захарова бесконечной болью, чувством вины, недосыпаниями, вереницей бумаг и чьих-то лиц, изувеченных жуткими ядовито-коричневыми пятнами. Тогда он только пробежался усталыми покрасневшими глазами, в которые будто насыпали песка, по анкете Сергея Нечаева – по всем параметрам подходит – а дальше даже не замечал его в общей массе других заражённых, судьба которых была только в его и Сеченова руках. Так что по-настоящему разглядеть Нечаева ему удалось только в тот день на полигоне. Тогда-то Харитон и пропал. Не сразу, конечно. В конце концов, в «Аргентуме» хватало высоких накачанных мужиков и покрупнее, но ни на кого из них Захаров слюной не истекал как собака в течке. В том-самом-смысле люди в принципе интересовали его довольно редко. Но потом Плутоний улыбнулся конкретно ему на прощание после этих дурацких психологических тестов, а в следующую встречу у кабинета Димы руку ему пожал уже заметно мягче и осторожнее, будто боясь не рассчитать силу и сломить тонкие пальцы, и улыбался всё так же и шутил шутки, а ещё один раз под Новый год, в лютый мороз, по просьбе Сеченова довёз Захарова до дома на служебной машине и зачем-то (что было уж совсем не обязательно) проводил до самых дверей квартиры. И тогда, прижавшись затылком к закрывшейся двери, стоя в холодной прихожей в своём унылом жилище, где в Новый год не было ёлки и хоть какого-то ощущения праздника, пока Муська тёрлась под ногами, Харитон понял очевидное: он с треском втрескался. От этой мысли стало смешно, и он горько и диковато расхохотался в унисон вьюге за окном. Диму-то он никогда не любил. Дима был многолетней привычкой, другом по науке и по постели, удобной возможностью спускать пар, человеком, кто знает и принимает его постыдную тайну. Чувства к Сергею были иными. Слишком светлыми, чтобы марать их грязью. По крайней мере, поначалу. До того, как Харитон провёл не одну ночь, с рукой на своём члене фантазируя о нём и яростно кусая губы. Позже оказалось, что грёбанный Нечаев будоражит разум не ему одному – Сеченов неслучайно так быстро возвёл его в статус своего любимчика. Нечаев был сиротой, поэтому отчаянно тянулся к руке, которая его приласкала и согрела впервые за всю его несчастную жизнь, а Сеченов нагло пользовался его безграничной преданностью. Сеченов вообще отлично умел пользоваться всем, что щедро давала ему судьба – тайной Харитона и самим Харитоном, Захаровскими разработками, которые становились основной для их общих проектов… Нечаевым, которого в итоге сделал едва ли не своим личным телохранителем. Когда он уличил Захарова в симпатии к Плутонию, тот сначала сделал удивлённые круглые глаза и долго отнекивался, с оскорблённым видом прикрываясь извечной мизантропией и ненавистью к низменным человеческим желаниям, но скоро сдался. Поделился с Димой ещё одной своей постыдной тайной, надеясь, что если разделить её с кем-то – станет легче. И понеслось: в постели они сначала осторожно, а потом всё смелее и бесстыдней заговаривали о Сергее, о его внушительных габаритах и мускулах, о его наверняка потрясающем члене и одуряюще пухлых губах, о том, как было бы неплохо, если бы он мог оказаться в их спальне третьим… Правда, со временем и это наскучило и прошло, как любые бредни. В их секс вернулась обыденность. И вот теперь… Чёрт, да если бы Харитон только знал, во что это выльется, он бы никогда, никогда, никогда даже не посмотрел бы в сторону Плутония, не спалился бы в своей крамольной симпатии перед Димой, не посмел бы вместе с ним представлять неосуществимые развратные сценарии с участием трёх переплетённых в агонии тел… Сбежать, срочно сбежать, одеться и сбежать, но проблема в том, что одежду свою он оставил в ванной, а чтобы выйти из квартиры, придётся всё-таки столкнуться с ними в коридоре. Когда он встаёт и подходит к двери спальни, всё сильнее стягивая на себе махровую мягкость банного халата, у него кружится голова. И находясь в полушаге от инфаркта или обморока, он будто в замедленной съёмке наблюдает, как перед его носом открывается дверь комнаты и Сеченов с его верным псом оказываются прямо напротив него. — Ну что, Харитон, всё ещё считаешь, что я предсказуем? — Сеченов победно ухмыляется. Сука, разбить бы ему за это его нахальную самодовольную рожу. У Нечаева в голубых глазах застыли неуверенность и смущение, крытые затаённым голодным желанием – да таким первобытным и диким, что Захарова резко бросает в жар. Нечаев – хренов доберман на поводке, который только и ждёт хозяйской команды, чтобы наброситься. Он сегодня в гражданском, одет по октябрьской погоде: тёмные штаны и чёрная обтягивающая водолазка, в которой он выглядит горячей поверхности Солнца. Поверх неё наверняка была ещё кожаная куртка – между прочим, Сеченовский дорогой подарок – но, должно быть, осталась в прихожей. Захаров переводит тяжёлый взгляд с него обратно на Сеченова. — Дима, ты ебанулся? — интересуется прямо и резко, ничуть не стесняясь товарища Нечаева, а потом коротко кивает на дверь: — На пару слов. И проходит мимо растерянного Плутония, обогнув того по дуге. Выходит в коридор, игнорируя неприятное ощущение вытекающей и подсыхающей между ног спермы. — Ну чем ты снова недоволен? — устало вопрошает Сеченов, выйдя следом за ним и надёжно прикрыв дверь спальни. Приваливается спиной о стену, скрестив руки на груди. — Нам же было хорошо, когда мы очень много раз представляли его с нами. А мне хочется, чтобы мечты хоть иногда обращались в реальность! — Можешь нести подобную чушь насчёт своих дурацких мечтаний о полётах к звёздам и об объединении человечества в единый счастливый коллектив, — ядовито начинает Захаров, пылая праведной яростью и удушливым стыдом. Его буквально трясёт. — Но не в этом случае. Некоторые вещи, обсуждаемые в теории, просто никогда не должны переходить в практику, Дима! Мало ли что мы там представляли! Это грязные фантазии, необходимые исключительно для достижения оргазма и становящиеся омерзительной шелухой после него, и ничего более. Какого хрена ты впутываешь мальчишку во всё это? Чёрт возьми, да это, в конце концов, просто аморально. — И это мне говорит самый главный циник всего Предприятия, для которого совершенно не аморально сгубить сотню человек во имя провального эксперимента и уж точно не аморально уничтожить добрую половину человечества, выпустив на волю вирус Коричневой чумы, — Сеченов недовольно качает головой, и Харитон вспыхивает: это запрещённый приём – напоминать ему о его косвенной причастности к распространению эпидемии. Дима тысячу раз убеждал его, что в том нет его вины, нет ничьей вины – но словно случайно надавливал на больную мозоль каждый раз, когда ему это было удобно или выгодно. — И теперь мою невинную шалость ты называешь аморальной? Что за внезапные лекции о нравственности, друг мой? — усмехнувшись, Дима подходит ближе на шаг и ласково проводит ладонью по его щеке: — Я не узнаю того Харитона, который со всем своим знаменитым цинизмом и отсутствием всякого ханжества принял бы мою идею с энтузиазмом. Харитон хмурится, прислушиваясь к себе. Может, и принял бы. В теории. Будь это не Нечаев, а кто угодно другой. — Он тоже не против, и он предан мне, — будто уловив, что Харитон сейчас думает о его агенте, продолжает увещевать Дима – сладким греховным шёпотом на ухо. — А если он сдаст нас? — дрогнувшим голосом интересуется Захаров. — 154-ую ещё никто не отменял. — Не беспокойся, в мире не существует более преданного мне человека, чем он. — Настолько предан и настолько себя не уважает, что готов запрыгнуть в постель к двум старикам? — Захаров с презрением фыркает, изогнув бровь. — Ну какой ты старик, Харитон, тебе всего 45. Ты бы видел, как он на тебя смотрит. — И как же? — Так же, как на тебя смотрю я. Но ты и этого не замечаешь. Сеченов тоскливо и смиренно вздыхает, пока Харитон задумчиво опускает глаза в пол, хмурясь ещё сильней. Дело не в том, что он не замечает – дело в том, что он не хочет замечать. Димины эти полные обожания взгляды и томные вздохи, Димины ласки и попытки в ухаживания, Димины сюрпризы – это всё абсолютно ненужное, непонятное и неведомое. Даже великий ум профессора Захарова не сможет найти ответ на загадку, что же такого блистательный Сеченов в нём нашёл и за что так уцепился. Но слова о том, что Нечаев смотрит на него так же, заставляют что-то тяжело перевернуться в его груди. Серьёзно? Правда? В самом деле? Молчание с его стороны затягивается – настолько, чтобы Дима ровным убеждающим тоном продолжил: — Он выразил активное согласие с самого начала, когда я впервые озвучил ему это предложение. Какая же всё-таки пошлость: и Харитона вдруг почти мутит, когда он пытается смоделировать в своей голове диалог, как они с Плутонием об этом договаривались. О нём договаривались. Какими конкретно словами и фразами, тайно и вполголоса, обещанием и предвкушением – это настолько непристойно и безнравственно, что даже иррационально возбуждает. Внизу живота знакомая блядская тяжесть. Он запальчиво вскидывает голову, глядя в упор: — Интересно, и что ты пообещал ему за всё это, новенький «москвич»? — Ну а почему я не могу подарить машину своему лучшему агенту за хорошую службу? — Сеченов с невинной улыбкой пожимает плечами. Значит, подарил. — «Хорошая служба», вот как теперь это называется? — Харитон пренебрежительно хмыкает. — Это отвратительно, Дима. Всё, я ухожу, — он делает шаг в сторону ванной, чтобы забрать оттуда свои вещи, одеться и всё-таки покинуть квартиру, как и собирался, но Сеченов со словами «Ну подожди-подожди» преграждает ему путь, удерживает за плечи и наступает на него, вынуждая чуть попятиться назад – а потом, умудрившись одной рукой открыть дверь спальни позади него, грубо вталкивает в комнату, где Харитон упирается спиной в плотную накачанную Нечаевскую грудь, как в глыбу. Нечаев стоял прямо у дверей. Руки Димы на острых плечах сменяются хваткой рук Сергея – больших, тяжёлых, крепких. Из таких не вырваться. — Ай-яй-яй, сынок, подслушивал? — мягко журит его Дима, глядя на этого почти двухметрового «сыночка» поверх Захаровской головы. — Никак нет, Дмитрий Сергеевич, — по-солдатски чёткий честный ответ. — Я ждал. — Молодец, — Сеченов довольно кивает, лаская его обволакивающим взглядом своих каре-медовых глаз – и Захарову вовсе необязательно видеть сейчас лицо Нечаева, чтобы быть уверенным в том, что тот расплылся в широкой улыбке от этой немудрёной похвалы; будь у него хвост – тот сейчас бешено мотался бы туда-сюда, рискуя оторваться нахрен. Преданный. Хороший мальчик. Дима с ухмылкой продолжает: — Извини, что заставили ждать. Просто Харитону нужна была минутка, чтобы прийти в себя от восторга. Нечаев кивает – хотя, разумеется, ни секунды не верит этим нескрываемо фальшивым словам и этой излишне бодрой интонации; бережно прижимает к себе Захарова сильнее обеими руками, одну из них положив ему на грудь, второй обвив талию. Произносит ему на ухо просевшим смущённым голосом: — Харитон Радеонович… Доверьтесь мне, ладно? — Ну же, Харитон, не упрямься, — вторит ему Сеченов. — Хватит капризничать. С этими словами он самовольно развязывает пояс его халата парой уверенных резких движений – как благосклонное разрешение для его преданного подчинённого, и широкие ладони Нечаева нетерпеливо ныряют внутрь между двух створок разошедшейся махровой ткани, к коже, заставляя вздрогнуть и едва заметно дёрнуться. У него очень горячие руки. Исследующе оглаживают бледную гладкую грудь, спускаются на подтянутый живот, заинтересованно замирают на острых тазовых косточках. Ладони Димы присоединяются к его рукам, но лениво и почти скучающе – ещё бы, Дима знает это тело наизусть, уже сотню раз изученное его губами, руками и чем только возможно; пальцы сразу скользят к напряжённым чувствительным соскам, чтобы огладить и жёстко сжать, потому что прекрасно осведомлены об их чувствительности. В этом нет ничего нового и интересного, гораздо увлекательнее Диме следить за Нечаевым – за эмоциями на его лице, за сбившимся резко дыханием, за жадной дрожью рук. Наверное, подсознательно Харитон всё-таки хочет всего этого – быстро же ты сдался – ну или не он сам, а его физическая оболочка, охотно подставляющаяся под ласки. В ином случае он всё-таки давно бы ушёл, и его ничто бы не остановило. Но он всё ещё здесь, в тесной ловушке между ними. Руки Сергея очень уверенно блуждают по его телу. Слишком жадно. Будто лапать мужиков для этого примерного комсомольца и бравого агента – обычное дело. Обычное дело: уверенно положить широкую горячую ладонь на его полузаинтересованный член и слегка провести вверх-вниз, разминая, заставляя стремительно твердеть. Чёртов нахальный мальчишка… На Захарова внезапно нападает тяжёлая, пьянящая, почти неподъёмная сонливость. Нега. Разум отчаянно осознаёт необходимость срочно «протрезветь» и прийти в себя, но тело хочет одновременно спать и чтобы эти две пары рук продолжали делать с ним эти восхитительные вещи. Гладили, касались, трогали везде, не оставляя ни единого нетронутого миллиметра кожи. Хочет, чтобы они оба прижимали его к себе ещё сильнее. Целовали в шею спереди и сзади, щекоча и царапая гладкую кожу щетиной. Одаряли вниманием, направленным только на его фигуру, будто он чёртов центр Вселенной. Ему даже почти не стыдно остаться совершенно голым между ними одетыми, когда Нечаев, осмелев, стягивает с него халат и тут же снова загребает его ручищами к себе, вдыхает с шеи запах ароматного геля для душа и едва не впивается укусом в загривок, но что-то его останавливает – может быть, строгий взгляд его босса прямо напротив. Впрочем, сам Сергей тоже не так уж долго остаётся одетым: Сеченов, зажимая Харитона между их тел, через него тянет руки к Нечаеву, ведёт наверх по его бокам и стягивает с него водолазку через голову, отбросив чёрную ткань в сторону. С интересом исследователя проводит руками по открывшимся мощным плечам своего агента, ощупывает бицепсы и грудные мышцы, но потом руки снова возвращаются на напряжённые плечи Харитона и слегка их сжимают. — Расслабься, Тош. — Пошёл нахуй. Короткий ответ как плевок ядом; если тело Харитона с жаром отзывается на касания и поцелуи и пылает в огне страсти, это ещё не значит, что его разум не пылает в огне злобы. Дима очень ошибается, если считает, что сегодняшнюю выходку Захаров так просто ему простит. Проблема только в том, что к этому яду у Сеченова давно выработалось привыкание; он всего лишь усмехается в своей мягкой манере и целует его в губы – но в поцелуе Харитон больно кусает его за губу. Больнее, чем тот ранее сам укусил его ещё до прихода Сергея; со всей силы, вмещая в это действие всю свою бессильную злость на ситуацию и красноречиво показывая, что он об этом всём думает. Рот сразу наполняется тяжёлым привкусом крови. — Ах ты… — Сеченов, отстранившись с шипением, сразу же со всей дури отвешивает ему пощёчину так, что его голова откидывается назад на плечо Сергея. Надо же, ему действительно удалось его разозлить! Харитон немедленно поднимает голову и смотрит в карие глаза напротив, скалясь в дикой полусумасшедшей улыбке. — Дмитрий Сергеевич… — Нечаев явно сбит с толку их привычными игрищами. Говорит неуверенно, но укоризненно – грозным хмурым басом, сжимает его в объятиях сильнее, будто хочет защитить от Димы и не отдавать – и от этого внутри у Харитона что-то болезненно крошится. Горло перехватывает спазмом нежности – почему Сергей его так… — Всё в порядке, Серёжа, — как ни в чём не бывало отвечает Дима, пожимая плечами. — Харитон у нас любит грубость. И ты тоже можешь не сдерживаться и отпустить себя. Ему это только понравится. — Правда? — Сергей явно спрашивает не у Сеченова, а у него. Продолжает крепко сжимать поперёк груди. Правда. Грубость в сексе как самоистязание, наказание своего тела, добровольная порка из-за вечной ненависти к самому себе, к своей ориентации, к своим пристрастиям – неотъемлемый ритуал, и Харитон привык к этому, «сделай мне больно, Дим», «сделай ещё больнее», и сексуального в этих практиках уж точно ничего не было – скорее, психологическое, склонность к самоповреждению через чувство вины; Сергею об этих его «заморочках» знать было бы необязательно, иначе посчитает его совсем больным на голову. Впрочем, Диме неизвестны истинные причины необходимости этой грубости в сексе – Харитон никогда ему не объяснял, а тот не утруждал себя тем, чтобы задуматься, удовлетворившись, вероятно, банальной мыслью, что физические воздействия приносят Харитону психофизиологическое удовольствие, – поэтому теперь Дима не видит совершенно ничего такого в раскрытии этих тайн. Дима говорит отвратительно спокойно: — Конечно. И всё то, что происходит сейчас, ему тоже нравится, — он плавно поворачивает его лицом к Сергею, мягко массируя плечи. — Давай, Харитон, расскажи мальчику, что ты представлял о нём и как много раз. Столкнуться с ним взглядом впервые с начала всего этого богомерзкого действа – всё равно что ощутить себя сбитым несущимся прямо на тебя поездом. Весь мир вокруг сразу же перестаёт существовать. Нечаев, сдвинув по-военному суровые красивые брови, смотрит на него с непозволительно тёплой заботой, странной нежностью и всё тем же звериным вожделением в чуть расширившихся зрачках. Долго выдерживать этот взгляд невозможно, и Харитон опускает глаза – но упирается взором в идеальные кубики пресса, и легче не становится. Лучше совсем закрыть глаза. Упрямо поджать капризные тонкие губы. Сеченов вздыхает с сожалением, продолжая ненавязчиво сжимать его плечи: — Можешь молчать, сколько влезет. Я ему всё рассказал. Как и то, каким образом это вообще бывает между мужчинами. И теперь он хочет попробовать. — Попробовать? Мм, значит у вас с ним ещё ничего не было? — Харитон вскидывает голову и впивается злым взглядом в ясные голубые глаза Плутония. Не то чтобы он действительно думает, что Дима уже развлекался со своим агентом наедине – хотя от Димы теперь всего можно ожидать, и в конце-то концов, не возникла же эта «деликатная просьба» на пустом месте, между ними явно что-то могло быть и до неё в качестве проверки границ дозволенного – но хочется уколоть Нечаева побольнее. Сергей меняется в лице. Ничего не было. — Да вы что. Я слишком уважаю Дмитрия Сергеевича… — А меня, значит, не уважаешь? — Захаров действительно удивлён – и даже чуть оскорблён, наверное. Смотрит на него снизу вверх, изумлённо распахнув глаза и слегка приподняв брови. — Уважаю. Просто… помимо этого я вас хочу. Я здесь только ради вас, — рыкнув, Сергей легко подхватывает его прежде, чем Харитон успевает это осознать – чувствует только, как соскользнули с плеч Димины руки – и проносит несколько метров до постели. Так нагло и собственнически, наплевав даже на своего босса, что Харитон, судорожно обхвативший ногами его бёдра, пожалуй, в какой-то степени восхищён. Нечаев начинает целовать его ещё на пути к кровати, и когда ставит коленями на матрас – продолжает напористо вторгаться в его рот, осторожно положив ладони на его щёки, и Харитон подаётся вперёд и возбуждённо отвечает, обхватив руками его шею. Это похоже на столкновение двух обезумевших стихий. Ладно, за такой поцелуй он, пожалуй, немного благодарен Диме, ведь в ином случае ему никогда в жизни не довелось бы узнать, как охуенно Сергей может целоваться. Удовольствие расходится от горящих губ и начинает пульсировать в резко опустевшей голове и по всему телу, скручиваясь вихрем внизу живота. В какой-то момент он тянет Нечаева сильнее на себя, вынуждая коленями забраться в изножье кровати напротив него – и они жадно целуются снова, сцепившись, как дикие оголодавшие звери, блуждая руками по горячей коже друг друга, увлёкшись и напрочь забыв обо всём на свете, даже о Диме. И ему, конечно, это не нравится. Подойдя к кровати, Дима назидательно шлёпает Захарова по заднице. — Ну хватит, Харитон. Того и гляди, сожрёшь мальчонку. Харитон отстраняется от чужих губ, словно на секунду придя в себя. Облизывается, мельком заметив, как от этого короткого движения его языка глаза Сергея потемнели ещё сильнее, и тот чудом удержался, чтобы не наброситься терзать его губы снова. Кто тут кого ещё сожрёт. В конце концов, не Харитон инициировал поцелуй, как и вообще не он первым начал всё это. Пока он пытается прийти в себя, упираясь ладонями в торс Нечаева и глядя в пустоту остекленевшим взглядом, Сеченов сам забирается на кровать со стороны изголовья – кровать поистине королевских размеров позволяет легко разместиться на ней трём мужчинам – и за шею ревностно оттягивает Харитона от своего агента, слегка придушив, повернув его голову к себе полубоком и целуя в истерзанные губы. Харитону в общем-то всё равно, кто его целует. Это одинаково хорошо. Влажные припухшие губы зудят и горят, будто их натёрли перцем, но ему этого мало. Он позволяет Сеченову полностью развернуть себя в его сторону и со злым азартом пытается отвоевать главенство в поцелуе с ним, прижимаясь задницей к паху Сергея. Блядски выгибается в пояснице, потираясь задом о плотную натянувшуюся ткань его штанов – между бёдер снова всё зануждалось и запекло, когда он с дрожью осознал, что от этого горячего стоящего колом огромного члена его отделяет только эта ткань. Сеченов на мгновение прерывает очередной поцелуй – чтобы пристально и строго посмотреть на Нечаева: — Ну же, мой мальчик, что ты замер как истукан? — Дмитрий Сергеевич, я… — Сергей шумно выдыхает через нос. — Слушаюсь. — Это твоё, сынок, я разрешаю тебе взять. Дима решительно берёт руку Сергея в свою, проводит ею по пояснице Харитона и дальше к промежности и буквально сам вталкивает его пальцы внутрь. И, почувствовав его широкие пальцы внутри, Харитон поражённо – и пристыжённо – срывается в громкий жалкий стон, утонувший в Диминой ключице. Ему не верится, что всё это происходит на самом деле. Что Нечаев вот так добровольно согласился на всё это, пришёл и находится сейчас в их постели. Что толкает в него пальцы. Может быть, Харитон всё-таки благополучно уснул сразу после секса с Димой, и происходящий непотребный пиздец – не более чем бред его спящего, уставшего после рабочего дня сознания? Но пальцы внутри ощущаются слишком уж реальными – внимательно исследуют его, трут стенки, бесцеремонно проходятся по следам их с Димой близости, произошедшей прямо до прихода Нечаева. — Прости, мы не удержались и побаловались немного, пока тебя ждали, сынок, — поняв это, с абсолютной возмутительной распутностью невинно говорит Сеченов. Харитон, униженно хныкнув, требовательно насаживается на пальцы, ненавидя сам себя за это, и за неимением альтернативы прячет лицо в изгибе Диминой шеи, сжав в кулаках воротник его рубашки и уткнувшись в неё носом. Ему просто не должно быть так стыдно из-за того, что Сергей, честный и порядочный советский юноша с незамутнённым разумом, сейчас видит последствия их полового акта и степень их извращённости. И медлит. Не хочет? Передумал?.. Противно брать его сразу после кого-то? Правильно, мальчик, нечего тебе в этой грязи мараться. Лучше уходи. Сеченов тоже замечает заминку. — Ну что ты застыл, Серёжа, какие-то проблемы? — Просто он, ну… всё ещё слишком узкий для… моего размера, мне кажется, — Сергей мучительно с трудом выдавливает каждое слово через стыд. Ах, вот в чём дело. Коротко посмеявшись, Дима легко и грациозно сходит с кровати на твёрдый пол: — Мы с Харитоном никогда не сомневались, что природа тебя не обделила, мой мальчик, — бросает задумчивый взгляд на тумбочку и оглядывается в поисках чего-то: — Где же… ах, да. Секунду подожди, — и с этими словами быстро выходит из спальни. Когда они остаются только вдвоём, Сергей трепетно (блядь, как можно вообще в такой ситуации быть с ним трепетным?) целует Захарова пониже уха, крепко прижавшись губами, и шепчет в горящую кожу: — Вы в порядке, Харитон Радеонович?.. Вы точно не против всего этого? Дмитрий Сергеевич мне разрешил, но я не могу без вашего разрешения… Разрешил он, блядь. Как будто Харитон – его собственность, которую он может отдать в чьё-то пользование под собственным присмотром. Подложить под кого-то. Подарить его своему агенту за хорошую службу, а самого Сергея подарить ему на день рождения. Хренов мудак, привыкший играться окружающими и истово верящий, что действует исключительно во благо для всех. И этот тоже хорош – не может он без разрешения, а туда же: трётся членом о бедро, тяжело дышит, обнимает крепко, словно наконец дорвался. Даже если Харитон сейчас скажет «нет», ничего не изменится. Харитон упрямо и горделиво молчит. Да и сложно что-либо ответить, когда чужие пальцы всё ещё выжидающе замирают глубоко внутри. Сеченов возвращается из ванной с тюбиком смазки в руках, подходит к Сергею. Пальцы убираются прочь на секунду – чтобы уже в следующее мгновение вонзиться вновь, смазанные щедро и густо, продвигаются глубже, разрабатывают с ужасно пошлым хлюпающим звуком, толкаются все три. Смешивают внутри смазку с остатками спермы, вбиваются в самую чувствительную точку, не столько раскрывают, сколько банально трахают. Харитон удержался бы за Диму, если б тот находился перед ним, но без опоры он падает на кровать корпусом вперёд, позорно подняв и выставив зад, утыкается покрасневшим лицом в простынь, всхлипывает и скрипит зубами, когда его буквально надевают на пальцы изнутри, будто до самой его прогнившей истасканной души достают. Решительно. Сильно. Глубоко-глубоко… — Если бы Харитон поглубже затолкал свою гордость, он бы уже умолял. Как хорошо, что его тело может сказать всё за него, да? — Сеченов проводит рукой по его спине и пояснице, вызывая дрожь. — Посмотри, Серёженька, как жадно он берёт твои пальцы, тебе всё ещё нужны какие-то вербальные подтверждения? — и Харитон находит в себе силы надменно фыркнуть в простынь, вряд ли этому тупому громиле вообще известно слово «вербальный». — Ну же, трахни скорее нашу гордую сучку, ты и сам едва терпишь, — Дима звучит демоном-искусителем, подливая масло в огонь, сжимает член Сергея через брюки, заставляя его низко застонать. По-отечески ободряюще целует Нечаева в плечо. — Давай-ка я помогу расстегнуть тебе брюки, сынок… — Да, Дмитрий Сергеевич… Харитон приглушённо стонет, вжавшись лбом в простынь, пока они возятся позади, Нечаев избавляется от брюк и белья, сразу же снова забравшись на кровать, и это кажется вечностью. Харитон зол, пристыжён и возбуждён. Внизу всё ноет. Блядь, да, ему нужно. Так сильно нужно, чтобы Сергей… Сергей на пробу дразняще касается головкой члена его призывно открытой промежности, не спеша толкнуться внутрь, – и все излишне чувствительные нервные окончания в этом месте остро вздрагивают пульсацией. Какого чёрта он тянет, дразнит, просто проводит по сжавшимся мышцам вверх-вниз, размазывая смазку, явно издеваясь и забавляясь? Захаров почти готов требовательно рявкнуть «Да войди ты уже!..», дёрнув бёдрами назад, навстречу удовольствию, но прикусывает язык и проглатывает свою несдержанность. Впрочем, Нечаев, кажется, и сам уже сдохнет от нетерпения, если будет играться с ним так ещё хоть секунду. Опускает крепкие ладони на его поясницу, твёрдо удерживая, и плавно входит, тяжело качнув бёдрами вперёд – Харитон звучно стонет сквозь зубы, закусив хлопковую ткань простыни – немного вытаскивает, и вгоняет член снова ещё глубже, и так ещё пару чёртовых мучительных раз, с каждым разом проталкиваясь всё дальше, пока не оказывается совсем-совсем внутри. Полностью. До упора. Прижимается бёдрами к бёдрам, примагничивается с глухим рычанием в голосе, стремительно уничтожая между ними миллиметры неправильной пустоты. И Дима восхищённо выдыхает: «Вот так, Серёжа, да…», и Харитон даже немного завидует, что Дима мог со стороны наблюдать это завораживающее действо, как какой-нибудь занятный опыт, тогда как самому ему такой возможности не выпало. Зато он может в полной мере насладиться всем спектром ощущений внутри. Это совсем по-другому, чем с Димой. Член, кажется, достаёт до глотки. Ему не верится, что всё это внушительное Нечаевское достоинство в самом деле целиком поместилось внутри него. Когда он немного переводит дух от глубокой заполненности, вместе с возможностью мыслить возвращается извечное любопытство, присущее любому учёному, и Харитон, упираясь в кровать одной согнутой в локте рукой, другой скользит себе под живот, щупая – слишком любопытно, как он ощущается выпирающим через тонкую кожу внизу живота. Охуенно ощущается. Сеченова же интересует другое. Наблюдая за ними во все глаза, он вкрадчиво обращается к Сергею: — Нравится внутри него? Расскажи мне, что ты чувствуешь. — Да, хорошо, — коротко бросает тот, тяжело дыша, но в воздухе повисает молчание как ожидание продолжения, словно недовольный таким скупым ответом Сеченов молча требует от него развить свою мысль, и Нечаев, давясь смущением, басовито добавляет: — Так горячо, тесно… Вряд ли он, этот непривыкший к красноречию вояка, сможет облечь в слова все свои эмоции, которые испытывает в этот момент. Прямо сейчас, когда он глубоко внутри него, а его член туго обхватывают напряжённые мышцы. Да у него сейчас дай бог найдётся одна-единственная мысль, да и та явно не в голове. — Ну не красней так, не красней, — Сеченов довольно усмехается. — Вижу, как хорошо. И сам знаю, уж мне ли не знать, как славно принимает члены наша потаскушка. Двигайся. Только ощущение душащей наполненности внутри не позволяет Харитону должным образом отреагировать на эту бессовестную вульгарщину и на оскорбление, пусть даже сказанное в рамках грязных разговорчиков в постели – у Димы никогда не было таланта к грязным разговорам – и будто дыхание спирает и отнимается язык, хотя это практически нонсенс – чтобы он, Харитон Захаров, которому палец в рот не клади, который всю жизнь делал слова и сарказм своим оружием, который задавливал своим авторитетом, сейчас просто покорно промолчал. Но от первого толчка, будто разрывающего его напополам, из его глотки вырывается только сдавленный стон. Нечаев после этого замирает ненадолго, давая ему привыкнуть и успокаивающе поглаживая большими пальцами ямочки на его пояснице, хотя очевидно – такая пауза даётся ему с огромным трудом. Мог бы начать трахать безжалостно, не заботясь о его комфорте, он же за этим здесь – но Сергей честно выдерживает несколько мгновений, за которые организм Харитона немного свыкается с вторжением. И уж совсем необязательно было так оглаживать его поясницу мучительной нежностью, несвойственной суровому военному человеку, – этот жест сбивает с толку, оставляя в грудной клетке какое-то неясное тянущее чувство. Чтобы не думать, Харитон хмурится и решительно подаётся бёдрами назад, на член – подаёт сигнал, что можно. И вот теперь Нечаев начинает трахать его безжалостно. За несколько толчков разгоняется от медленного, плавного ритма к чётким, выверенным, жёстким движениям. Вбивается в него, как в тряпичную куклу, но бережно поддерживает под живот. И Харитон стонет от каждого толчка, не слыша собственных стонов из-за того, как кровь шумит у него в ушах и как гулко бьётся в груди сердце. Сергея только подстёгивают эти стоны. Поощряют двигаться так быстро – и ещё быстрее, будто совсем ему крышу снесло, дико и с рычащими всхрипами, снова переместив руки на его бёдра и сжимая до синяков, возя его по постели каждым жёстким толчком. Харитон тонет в ощущениях, нижняя часть его тела наэлектризована постоянными вспышками неизмеримого удовольствия. Размер Серёжи позволяет легко попадать по простате при каждом движении, и это чистейшее сладкое безумие. О чёрт, он не знал, что ему это так жизненно нужно, пока это не попробовал. Боковым зрением Захаров видит, как Сеченов застыл у кровати, просто благоговейно глядя на них и любуясь этой картиной с таким воодушевлённым и ошеломлённым выражением на лице, какое Харитон видел у него только дважды – когда они впервые поцеловались и когда правительственные чинуши дали добро на создание «Предприятия 3826». Пожалуй, даже какое-нибудь радикально новое прорывное открытие, которое только ожидало их в будущем, способное стремительно переместить человечество на новую ступень развития и позволить путешествовать к далёким звёздам, не порадовало бы его так сильно, как то, что происходило прямо сейчас перед ним. — Невероятно… Как же хорошо ты сейчас выглядишь, Серёжа… Однажды я создам роботов по твоему образу и подобию, обещаю тебе, — глубокий голос Сеченова вперемешку с тяжёлыми вздохами звучит на удивление горячо, умудрившись отозваться в теле Захарова новой волной возбуждения. Дима подходит ближе, одной рукой сжав свой пах, а другой – касаясь вздувшихся мускулов на теле своего Плутония, будто тот в самом деле какое-то чёртово произведение искусства, античная скульптура атланта. — Это будут двухметровые совершенные творения инженерной мысли, а ты станешь их прототипом… Обязательно. Захаров вдруг понимает просто и ясно: Сеченов тоже ничуть не меньше безнадёжно влюблён в Серёжу. Но – совсем иначе, без грязного налёта плотской составляющей. Его любовь к нему – платоническая, эстетическая, созерцательная. Это взгляд гения, способного оценить чужую мощь и красоту. И пока Сергей размеренными поршневыми движениями втрахивается в Харитона, Дима восхищённо ощупывает голое мускулистое тело, напряжённую шею и широкий разлёт плеч, рельефные мышцы мощной спины, упругие бицепсы и выступившие на руках вены. В этих прикосновениях есть даже какой-то чисто научный интерес; может быть, когда-то он в самом деле при проектировании возьмёт его фигуру за основу новейшей модели человекоподобных роботов, а его сильные движения бёдер – за основу какого-нибудь мощного поршневого механизма. И, наверное, отдельное удовольствие – наблюдать, как этот шкафина имеет совсем худого и кажущегося ещё более мелким на его фоне Харитона. Сеченов у левого плеча Нечаева – словно бес, жаждущий погубить его душу. Целомудренными касаниями губ целует повлажневшую от пота спину Серёжи при каждом резком толчке, словно награждая за старания, заставляя ещё больше краснеть и смущаться, трётся о его плечо щетинистой щекой – и развращающе шепчет на ухо: — Ты действуешь не в полную силу. Сделай так, чтобы он орал от боли. Ему нужно так, понимаешь, он нуждается в этом. Ударь… — Я не могу. — Я сказал, ударь! Сеченову достаточно немного повысить голос – и Серёжа не может пойти против приказа своего хозяина, отвешивает по заднице Харитона шлепок, а рука у него тяжёлая, не то что у самого Димы. Харитон коротко вскрикивает – не столько от боли, сколько от неожиданности и унижения – рефлекторно сжимается сильнее внутри на его члене и до крови закусывает губу, чтобы молчать. — Ещё. Нечаев слишком послушный пёс, чтобы ослушаться. Звук второго хлёсткого удара о упругую кожу оглушительно разносится по комнате. На этот раз, к счастью, не сопровождаясь больше ни стоном, ни криком. — Блядь, Дима… ты ёбанный псих, — Харитон поворачивает к нему голову, прижавшись острой скулой к постельному белью, и болезненно смеётся, жутковато оскалив зубы. — Если бы я знал, что тебя так заводит, когда меня дерут другие, я бы… ох… давно поразвлекался бы с кем-то ещё… Думаешь, желающих не найду? На самом деле не найдёт и искать не собирается. Он и Диме-то по чистой случайности свою тайну доверил, и месяц ещё потом опасался, что тот его сдаст по статье и присвоит себе все его научные наработки. Его паранойя ошибалась, слава богу. — Прекрати, Харитон, — Сеченов ревниво морщится. — Сколько же в тебе пороков, Дииима… — из горла Захарова снова вырывается хрипловатый каркающий смех. — Никакого театра Плисецкой и нахрен не нужно, ты и сам превосходно организовываешь представления… и сам же и являешься центром эксперимента… Ты – гниль советского общества… мы с тобой, Дима, мы оба. — Что-то ты больно разговорчивый стал, — недовольно цокнув и осуждающе покачав головой, Сеченов решительным движением расстёгивает свои брюки и забирается на кровать перед ним, вздёрнув его к своему паху и высвобождая давно возбуждённый побагровевший член из тесноты узких классических брюк и белья. — Нужно тебя заткнуть. Прежде чем затуманенный разум Харитона успевает придумать ответ, ему в губы уже требовательно упирается горячая алая головка. Харитон достаточно разумен, чтобы понимать, что сопротивление всё равно ни к чему не приведёт – поэтому лучше покорно открыть рот и позволить ему вдвинуться во влажное тёплое нутро. Втянуть воздух носом, вдыхая пьянящий мускусный запах, и ощутить на языке давно изученную знакомую твёрдость. Вот теперь он заполнен с обоих концов и это сводит его с ума. Сеченов запрокидывает голову с тягучим вздохом удовлетворения. Кладёт ладонь на его макушку и притягивает чуть ближе, его голос звучит выше на пару октав: — Так-то лучше… Наконец-то твой непослушный ядовитый ротик займётся делом, да, Харитон? Язык действует на автомате даже против его воли: тесно прижаться к головке, провести кончиком по уздечке, пройтись по нитям выступающих вен. Когда Дима подаётся бёдрами вперёд, трахая его в рот сильнее, и наконец вгоняет до основания – постараться расслабить горло и сглотнуть, заметив, как от этого сжатия его тугой глотки Диму бросило в крупную дрожь. Вогнанный глубоко в горло член мешает сосредоточиться на том, как его трахает Серёжа, как нежно оглаживает поясницу в противовес жёстким толчкам, как внизу жажда разрядки разгорается пожаром. Харитон измученно дёргает бёдрами, отчего его собственный нетронутый член покачивается между ног. Ему хочется, чтобы к нему прикоснулись, но если он потянется к себе собственной рукой – потеряет последнюю опору и, кажется, упадёт, все мышцы превращаются в кисель. Он сейчас полностью в их власти и может только принимать с двух сторон, не имея возможности даже бросить Диме – затеявшему, блядь, всё это – какую-нибудь обидную колкость. С каждым твёрдым и точным движением Сергей грубо толкает его на член Димы, заставляя сосать и утыкаться носом в основание. — Только не смей показывать зубки, — наставляет Сеченов, гладя его по голове. — Вот так, умница. И ты молодец, Серёжа. Посмотри на меня. Нечаев, наверное, не смотрел в его сторону. Стеснялся сталкиваться глазами, смущённо опустив их вниз или вовсе закрыв. Но теперь, очевидно, поднимает голову, потому что Сеченов удовлетворённо продолжает: — Вот так, хороший мальчик. Ты замечательно справляешься, сынок. — А потом, увеличив ритм толчков в податливый рот Захарова, едко интересуется: — Ну как, тебе нравится, Тоша? Нравится наш Плутоний? Ты же так мечтал о его большом члене, одного меня тебе всегда недостаточно, ненасытный ты сукин сын, — последние слова растворяются в хриплом нехорошем смехе. Харитон мычит, зло глядя на него снизу вверх исподлобья, нарочно чуть задевает зубами нежную бархатную кожу – и Сеченов коротко шипит и сразу же приказывает: — Жёстче, Сергей. И это уже почти похоже на изнасилование. Харитону больно и унизительно, но в то же время – извращённо возбуждает, что им так жадно пользуются и спереди, и сзади. Кружит голову чувство заполненности с обеих сторон. Единственное, что его раздражает – неритмичность, как будто каждый из них старается перетянуть его на себя, будто это какая-то негласная борьба за право обладать, соревнование за его внимание. И Сергей, который раньше не смел перечить своему боссу, сейчас дуреет от вседозволенности, наглеет и зарывается, натягивает Харитона на себя так, что почти заставляет его сняться ртом с чужого члена, выпустить из губ. Тянет к себе. На бёдрах и пояснице точно останутся следы его больших ладоней и цепких пальцев. Дима тоже не сдаётся – прихватывает Захарова за горло, чтобы мягко, но настойчиво потянуть к себе. Харитон глухо стонет от вонзившегося ещё глубже в глотку члена, чувствуя, как по подбородку густо бежит слюна. Член между не держащих и разъезжающихся ног тоже подтекает, отчаянно прося разрядки. Когда он находится уже на грани сна и яви, теряясь в ощущениях и видя перед глазами только мутную круговерть, Сеченов приходит к финалу первым (с неудовольствием проиграв эту странную битву); кончает ему в рот – и Харитон кашляет, давясь и глотая, но сперма всё равно попадает по большей части Диме на ладони и – Харитон отмечает это с каким-то особым злорадством – на брюки его идеального костюма. Сергей замирает и прекращает движения, давая ему откашляться. Гладит успокаивающе по спине вдоль позвоночника. Сеченов замечает этот полный томительной нежности жест, недовольно хмыкает и бросает строго: — Заканчивай, Серёжа, — после чего покидает пространство кровати и скрывается за дверью, уходя в ванную. Нечаев наваливается всем весом Харитону на спину, целует в острое бледное плечо, переводя дух, как будто присутствие босса всё это время его напрягало. Потом аккуратно переворачивает его, меняет позу, чтобы уложить на спину, и нависает сверху, шепча на ухо: — Я хочу смотреть вам в глаза. Не надо на меня смотреть. Тебе должно быть противно на меня смотреть. Но Серёжа смотрит на него, как на самое прекрасное в этом мире сокровище, пока двигается в нём плавно, сильно, но гораздо нежнее, чем до этого. Прижимается всем телом, с каким-то больным отчаянием целуя в губы – и Харитон ощущает в поцелуе, как внутри него растекается что-то тёплое и очень-очень нужное. Может быть, его выстрелившая глубоко внутри сперма, но скорее всего – любовь. И когда собственный оргазм позади – Сергей накрывает ладонью его болезненно напрягшийся член и водит вверх-вниз, помогая и ему достигнуть такой желанной разрядки, и шепчет быстро-быстро на грани слышимости, будто боясь, что Сеченов услышит, хотя тот ушёл в ванную: «Вы такой замечательный… простите, если сделал вам больно… и что пришёл сюда… просто для меня это был единственный способ, чтобы с вами… — и тут же, не договорив и смущённо проглотив фразу, заводит снова: — Вы такой хороший…» Харитон, кажется, умирает от всего этого. Гибко выгнувшись, изливается в его руку с несчастным стоном, а другой рукой Нечаев вытирает большим пальцем уголки его глаз, в которых – случайно, честное слово, случайно – образовались почему-то ненужные бессильные слёзы. Серёжа всё ещё внутри, уже обмякший, но его совершенно не хочется отпускать. Серёжа смотрит на него с необъяснимым восхищением и томительной заботой, будто укроет от всей злобы мира. Серёжа целует его глубоко и долго – крадёт последний поцелуй напоследок. Серёжа. — Вижу, вы закончили, — раздаётся бесцветный голос Димы со стороны двери. Сергей отрывается от его губ и вскидывает голову, словно пойманный за чем-то неприличным, хотя этот поцелуй – вообще наименее неприличное из всего, что происходило сегодня в этой спальне. — Да, Дмитрий Сергеевич, мы… — Нечаев поспешно вытаскивает из него опавший член, спускается с кровати на пол, встаёт едва ли не по стойке смирно, позволяя Сеченову всё с тем же затаённым восторгом оглядывать его обнажённую фигуру. Выглядит каким-то потерянным, пришибленным и мрачным. Из них троих только Дима ведёт себя как ни в чём не бывало: — Спасибо, сынок. И от меня, и от Харитона спасибо. Ты невероятный. Одевайся теперь, — и Сергей послушно поднимает с пола свои брюки, но зависает мутным взглядом на Харитоне, недвижимо лежащем на кровати – вынудив Сеченова ревностно и с нажимом повторить: — Одевайся. Между ними повисает почти осязаемое в воздухе напряжение, как между двумя альфами в волчьей стае, молодым и старшим, и оба чувствуют исходящую друг от друга угрозу, каждый претендуя на добычу. Может быть, Дмитрий уже жалеет, что всё это затеял. Сергей неспешно одевается. Харитон, совершенно измотанный, истерзанный и обессилевший, отворачивает голову в другую сторону и прикрывает тяжёлые веки, думая, что никогда больше не сможет смотреть Нечаеву в глаза после всего этого, слышит как сквозь пелену – шелест одежды, звук пряжки ремня, Серёжино «Можно руки помыть?», шаги, а потом он на несколько секунд проваливается в туманную дымку сна, потому что поднимает голову уже от звука закрываемой входной двери. И снова падает отяжелевшей свинцовой головой на подушку. Чувствует, как кровать чуть прогнулась под весом второго тела. Дима осторожно и как будто виновато ложится рядом, нежным касанием тыльной стороны ладони гладит его по потному виску. Харитон не реагирует. Просто наплевать. Спать… Может быть, он сам демонизирует Диму, смотрит на него как через осколочек зеркала из сказки про Снежную Королеву, искажающий реальные черты характера Сеченова и делающий их уродливыми, и на самом деле тот всего лишь хотел сделать ему подарок, не более. Да, такой извращённый, но в конце концов, они оба давно – закоренелые циничные и беспринципные монстры, в понимании которых пригласить высокоморального неиспорченного юношу третьим в свою спальню – это нормально. Если рассматривать эту версию, то Дима действовал исключительно из лучших побуждений. Получилось, правда, как всегда: хотел как лучше – но не осчастливил никого из участников процесса. Есть и другой вариант. Не исключено, конечно, что Захаров ударился в поиски скрытых смыслов, но – что гораздо вероятнее – Сеченов устроил всё это специально. Чтобы в итоге Харитон перестал думать о Нечаеве, выбить-вытрахать все мысли о нём и все желания, чтобы воспоминания о сексе с Сергеем смешались со стыдом и остались только негативными – по этой причине заставлял Нечаева быть грубее – чтобы очернить эти светлые чувства своего любовника к своему агенту. Дима, оказывается, чертовски ревнивый. Дима, оказывается, чертовски наблюдательный, он сразу всё понял. Понял, что у Харитона к Сергею – не просто блажь и не просто низменная похоть, а что-то другое. Глубокое, сильное, трепетное. Значит, нужно это «другое» растоптать и уничтожить самым извращённым способом. Чтобы Харитон помнил только – как было больно, и унизительно, и грязно. Чтобы не хотел повторить. Чтобы – всем телом и разумом – оставался только его. Дима чертовски наблюдательный, он сразу всё понял. Понял то, чего не разглядел даже сам Харитон – что чувства Харитона к Сергею взаимны. Мальчишка тоже успел влюбиться – чёрт знает когда, правда; может, когда добровольцем куковал вместе с ним и другими заражёнными в стеклянном медицинском боксе во время создания вакцины против эпидемии? или когда под руководством Захарова проходил бесконечные тесты, доказывая, что готов служить в отряде «Аргентум»? или в короткие мимолётные встречи на Предприятии и базе «Аргентума», хотя случалось это не так часто? И теперь мальчишка смотрит на Харитона, как на недостижимую мечту, о которой грезишь ночами – это очевидно и заметно всем, кроме самого Захарова. Значит, нужно это «взаимное» растоптать и уничтожить самым извращённым способом. Чтобы Сергей безжалостно драл его по чужой сперме. Чтобы Сергей видел – какой его вожделенный объект любви отвратительный, и распутный, и грязный. Чтобы никогда больше не хотел повторить. Чтобы – всей душой и преданностью щенячьей – оставался только его. Что ж, Дима, тебе всё удалось. Даже если Харитон и надеялся однажды столкнуться с Сергеем на Предприятии и поговорить с ним чуть дольше минуты, и пригласить на чай со сладостями в свою одинокую квартиру, и поймать украдкой его светлый ответный взгляд – то теперь этот путь навсегда закрыт.

***

— Это твоё, сынок, я разрешаю тебе взять. Покоясь в отсеке перчатки, Харитон слышит голос Сеченова – почему-то самая обычная фраза опаляет густым жаром, прежде чем его полимерный разум прорезает воспоминанием, при каких условиях она точно так же и с точно такими же интонациями была произнесена когда-то очень давно. Сергей берёт перчатку и надевает на левую руку, закрепляет ремешок, прицепляет нужные провода. Пару раз на пробу сжимает и разжимает кулак. После того памятного дня рождения Харитон больше не сталкивался с Плутонием. Слышал краем уха, что тот отправился на опасную миссию в Болгарию и – по дурости ли или во имя Родины в порыве тупого слепого патриотизма, хотя, в общем-то, одно другому не мешает – неоправданно рискнул собой и едва не погиб при взрыве, но его дальнейшее лечение стало головной болью Сеченова, а Харитона никаким боком не касалось. Даже если бы напрямую касалось, он бы не взялся. А буквально через несколько месяцев Захаров и сам трагически утратил собственное физическое тело при инциденте в лаборатории во время одного из рискованных экспериментов. И теперь он – всего лишь нейрополимерная перчатка с искусственным интеллектом и секретом внутри. Кристально чистый незамутнённый разум. Высшая ступень эволюции. В результате травмы Сергей теперь ничего не помнит. Память – чистый лист. Прошлое, начиная с детства и заканчивая последними годами – одно сплошное бесконечно-белое пятно. Воспоминания, заменённые враньём Сеченова – как тот утверждает, во благо. Харитон же помнит всё. До последнего касания. И сейчас ему внезапно представилась отличная возможность отомстить Сеченову. Не только за свои растоптанные чувства к Сергею и унижение в тот далёкий день, о нет – прегрешений Димы и смертельных обид за годы накопилось столько, что если их все записать, хватит на целый многотомный фолиант. И главное из них – он не позволил ему спокойно умереть и превратил в уродливую «полимерную соплю», будто жестоко посмеялся напоследок. Дима никогда не умел и не хотел отпускать его – ни в объятия другого человека, ни в объятия смерти. А что касается Плутония – он глупая безвольная марионетка, которой в тот день пришлось плясать под дудку своего хозяина, выполнять команды, делать больно. Такие ничтожные никчёмные люди не заслуживают любви. После того дня у Харитона было достаточно времени переболеть, чтобы наконец понять это и совершенно ничего к нему больше не чувствовать. Такие ничтожные никчёмные люди необходимы только для того, чтобы использовать их в своих целях и пускать их в расход. Что ж, Нечаев, если тебе так нравится быть чьей-то марионеткой, у меня для тебя сюрприз.