Святой отец и его бешеный

Храм чист. Гето драил его с самого рассвета — протирал каждый крестик, бережно смахивал пылинки с икон, выскреб весь засохший воск, зажег новые свечи. Храм не просто чист, он переливается святостью на солнце и может быть даже в тени, но этого не доказать, потому что тень побоится заглянуть в гости к Гето и испачкать все своей отвратительной серой слизью. Любой, кто пройдет мимо решит, что тут проходит репетиция церковного хора, но нет. На деле же, храм самостоятельно тянет слащавое первое сопрано, благословляя святого отца за его благородный труд. А Гето наконец садится, надеясь, что ни единая грешная душенька не нагрянет нарушать идиллию его одиночества. Бог, в которого он верит, должен защитить этот прелестный день от чертовщины. Но Бог решает конкретно подорвать доверие своего сына, когда двери отворяются и на пороге появляются три мужика, держащие за волосы тело полуживого парнишки. «Отдохнул, мать вашу», — ругается Гето в мыслях, а потом просит прощения у Господа. — Что у вас там? — Встает он со своего места и подходит к гостям. «Смрадные грешники», — обзывается он мысленно, никак не выражая своего презрения. «Он прелесть, он ангел», — говорят все в деревне, когда речь заходит о святом отце Гето. Взаимной любовью здесь и не пахнет. Никогда и не пахло, пахло только смесью отборного дерьма, когда они входили в обитель святости, добра и человечности. Честно говоря, Сугуру терпеть не мог служение, просто он искусный лжец, талантливый актер. Мужики толкают тело несчастного вперед, и он с хлопком падает лицом к ногам святого отца. Тот крестится для вида, читает молитву очень тихо, чтоб никто не заметил, что он перепутал строки местами. Забыл, ну с кем не бывает. — Здесь не госпиталь, — произносит он, открывая свои очи. — Парнишке бы к лекарю. — Нет же, святой отец, — говорит один мужик с целыми зубами и залысиной на голове. — Он того самого! — Верно-верно, того что ни на есть самого! — поддерживают остальные. — Чего это того? — спрашивает Гето, пытаясь сообразить, что за ахинею они втроем несут. — Черт он, — говорит залысина и крестится раз пятьсот, если Сугуру правильно посчитал. Святой отец сдерживает смех, разглядывает давно знакомого парня под ногами, толкает его ступней, переворачивая на спину и изучает черты лица. Весь бледный в кровоподтеках, но красивый, точно дева, сошедшая с картин. С картин, которые неприлично показывать гостям и которые рисуют исключительно на заказ, исключительно инкогнито. Не то чтобы Гето знал о существовании таких произведений искусства, но он уверен, что этот парень идеально вписался бы в одно из таких полотен. Волосы у него неестественно белые, прямо-таки горят, источая свет, а не отражая его. Гето хочет дотронуться, но не может, пока эти смрадные грешники пачкают своим присутствием святую атмосферу святости этого святого храма. — Я вас понял, оставьте его здесь, — говорит он быстро, желая поскорее избавиться от их тучных тушек в проходе. — Я со всем разберусь. — Но он бешеный, святой отец, — предупреждает залысина. «Я тоже не самый спокойный» — Не забывайте, какой властью наделен я, — улыбается Гето, внушая этим трем поросятам доверие. — Спасибо, святой отец! Мы придем молиться в воскресенье всей семьей за ваше здоровье. Они еще долго прощались, а Гето улыбался, но внутри боялся, что вот-вот эта нарисованная чернилами лжи улыбка начнет растекаться кляксами по лицу. «Валите уже к хренам собачьим», — вновь просит прощения у Господа. Когда мужики скрылись за массивными дверями, Сугуру на всякий случай закрывает их ключами и садится на одну из скамеек перед бездыханным телом беса. — Поднимай свой грешный зад с моего праведного пола, — шипит святой отец, пиная носком парня и пряча массивный крест под ткань рясы. Парень встает и моментально оказывается рядом, улыбаясь, как двинутый. — Что на этот раз? — Ничего такого, просто стало скучно, — тянет он последнее слово, своим длинным носом зарываясь в черные, как смоль волосы. Сугуру щекотно, он злится и легонько бьет ладонью по носу демона. — Сатору, — выходит как всегда мягко, хоть он и пытается быть строгим, — прекращай и говори, что ты наделал. Сатору обижено потирает нос, но ленту с длинных волос все же стягивает. Потому что Сугуру красивее, когда волосы водопадом льются по его плечам и спине. — Говорю же, просто стало скучно, и я напугал тех бездельников. А они за это меня избили. Ты говорил, что мне запрещено убивать, поэтому я не стал, — последнее предложение он произносит с такой гордостью, ожидая последующей похвалы типа: «Хороший мальчик» или «Какой хороший ручной вурдалак». Но Сугуру цокает, одаривая нечистого презрительным взглядом карих глаз: — Ты идиот. — Ты говоришь мне об этом каждый день. — Но менее идиотливым от этого ты не становишься, к сожалению. — Ты любишь меня, Су-гу-ру, — мурлычет он, обнажая два ряда своих белоснежных ножовок. — Я ненавижу тебя и это единственный мой грех, — Сугуру сдается, когда холодные руки обвивают его за талию, притягивают ближе к твердой груди, когда острый кончик носа касается тонкой пульсирующей кожи его шеи. — Далеко не единственный, святоша, — усмехается Сатору, горячо выдыхая, чтоб ощутить, как его человек напрягается всем телом и услышать ускоренный ритм чужого сердцебиения. — Опять боишься что ли? Или это тебя заводит? Сатору сам знает ответ на свои вопросы и получает локтем под ребра. Сатору прекрасно знает, что его ручной человек вовсе не так свят, каким пытается казаться в чужих глазах. Потому что Сатору прекрасно знает, как он блаженно скулит, грязно выстанывает имя дьявола своим благочестивым ртом, пока адское отродье, впившись своей пастью в нежную плоть, сосет из него горячую кровь. Извращенец. Святой отец Гето самый грешный извращенец и не видать ему рая с такими пристрастиями, пусть хоть ночами отмывает храм раствором хлорки со святой водой и читает молитвы, стоя коленями на гречке. У них симбиоз. Взаимная выгода. Один питается за счет другого, а другой получает от этого удовольствие. Сложно назвать этот союз любовью, но Гето знает точно, что они с Сатору связаны. Пришиты друг к другу соединительными тканями, эпителием. Бледная рука ползет к груди, лапает ее непристойно, а после недовольного взгляда ловко расстегивает маленькие пуговки. Одна, вторая, третья… — Довольно, — шепчет Сугуру и пытается встать. — Не нужно делать этого здесь. — Да? Стало стыдно перед Богом? — два длинных пальца с острыми когтями ложатся на гладкий подбородок священнослужителя и гладят его мягко, приподнимая немного вверх, чтобы установить зрительный контакт. — Совесть воскресла, Сугуру? Этот блядский смех хочется поймать, сжать в руке и засунуть ему глубоко в задницу, чтоб знал в следующий раз, где истинное место его насмешкам. Но Гето боится, что и это действие возымеет диаметрально противоположный эффект с последующей просьбой повторить поучительный урок, дабы зазубрить этот маршрут наизусть и повторять его из раза в раз. — Если так? — бубнит он, стыдясь того, что от части это правда. Какой-то процент веры в нем остался. Какой-то процент правильного мальчика все еще живет в нем, выживает чисто рефлекторно, потому что так учили с самого зачатия. — Когда ты краснеешь, мне еще сильнее хочется тебя сожрать, — руки мягко ложатся на теплые, розоватые щеки и гладят их, — ты сейчас выглядишь, как сочный персик. Ты же любишь персики? — У меня аллергия, — бубнит Гето, обхватывая своими пальцами чужие тонкие запястья. Сатору смотрит на него нежно, будто даже с какой-то любовью и трепетом, думает Гето и верит в свои бредни. Этим глазкам легко поверить, потому что они тепло обнимают, когда ныряешь в них, но режут холодными лезвиями, когда приходишь в себя после гипнотической эйфории. — В любом случае, другие люди любят персики. Я бы тоже любил, но я не человек, а значит ты будешь моей альтернативой. — Иногда я молюсь Господу с единственной целью — чтоб он заткнул тебя. Сатору задумался, уводя взгляд горящих голубых глаз куда-то на изящные фрески потолка. Указательный палец запрыгал на бледной нижней губе: — Для этого тебе не нужен Господь, мой дорогой персик. Сугуру обхватывает его затылок, больно сжимая пальцами корни белых волос. — Ты отвратительный. Тянет беса на себя, заставляя губы столкнуться. Поцелуй с демоном — благословение. Как минимум потому, что этот придурок наконец перестает нести бред, как максимум потому, что осознаешь, по какой причине в райском саду висела табличка: «Не целуйтесь с Люцифером!» Это сладко, но ни одна сладость на всем белом свете не сможет даже примерно приблизиться к этому тающему привкусу бессмертия на языке. Сатору улыбается, когда тело в его объятиях млеет, расслабляется, переходя полностью под его власть. Еще одна победа — еще одно поражение. Тонкий коготь нежно перекидывает пряди черных волос с плеч, боясь нечаянно их покалечить. Они хрупкие, тоненькие, но такие драгоценные для демона. Как и эти теплые, налитые бурлящей кровью губы, которые хочется укусить и облизать, а потом получить по затылку кулаком за то, что «сдурел совсем». Знаем, проходили. Мелкие поцелуи чертят тропинку к заветному мягкому местечку на шее. Сатору ведет шершавым языком по чувствительной коже, из-за чего Гето вздрагивает: — Прекращай, — говорит он, но притягивает за плечи ближе. — Прости, — улыбается лукаво, повторяя то же действие и в качестве приза получая мурашки и учащенное сердцебиение. Демон прижимает колено к паху Сугуру и тот округляет глаза, толкая в грудь: — Я тебя ударю, — угрожает он, поднимая кулак в воздух, в качестве доказательства. Сатору смешно. Потому что знает, что Гето стыдится своего наслаждения. Они не первый год знакомы, он выучил человека, как свои пять пальцев, два рога, десять когтей и один дьявольский хвост. Руки блуждают по его спине, когтями царапая черную ткань рясы. Сугуру жмется ближе, лбом утыкаясь в грудь Сатору, скрывая свои бордовые щеки, вдыхая знакомый запах ледяной смерти вперемешку с землей, на которой он валялся, пока мужики пинали его со всех сторон. Приходится кусать губы, когда Сатору вновь ведет языком по месту предстоящего укуса. Хочет расслабить, но получается в точности наоборот. Клыки колют кожу, затем вовсе разрывают ее, и святой отец Гето вскрикивает. — Промти, — бубнит Сатору, вгрызаясь в надплечье. — Заткнись, — Сугуру закрывает глаза и боль стихает. Щекотно и приятно, но все же больно. Так приятно, что отвратительно сильно хочется, чтоб он укусил сильнее, больнее, напился кровью до смерти, хоть и не может подохнуть по определению. Изо рта вырывается грязный стон и разносится эхом по всему храму. Гето закрывает рот ладонью и в тот же момент находит ее припечатанной к спинке скамейки когтистыми пальцами. — Не пей слишком много, — хрипит святой отец. — Мне надоели вечные обмороки. — Мгм, — мычит Сатору «вас понял», или «как скажешь». Но в глазах все равно начинают мелькать черные блошки. Потому что этот кретин не умеет вовремя остановиться и любит жрать больше, чем что-либо на белом свете, черном свете и всех других светах, если их вообще придумал Господь Бог. Он отрывается, когда недавно горящее смущением лицо бледнеет и держится в мире живых за сгнившую соломинку. — Ты слишком вкусный, — с досадой заявляет ангелоподобный бес, изо рта которого вытекают две тонкие ниточки алой крови. Сугуру тянется за поцелуем, едва не падает, но бледные длинные руки подхватывают его и обнимают любяще. Сатору мягко хохочет и, кажется, кровь, которой почти уже нет, вновь приливает к щекам. Его язык соленый, весь пропитан свежей кровью. Кровью Сугуру. — Почему ты считаешь, что это вкусно? — Хотелось бы мне знать, — отвечает упырь и чмокает коротко в нос. Вновь смотрит сверху с какой-то любовью, заботой и нежностью, противоречащей природе таких злых существ. — Пусти меня, нечистый, — фыркает Сугуру, застегивая пуговицы рясы, — мне нужно помолиться. Сатору смеется, но все же повинуется. Стирает ладонью с губ остатки крови и слизывает их провокационно, специально выжидая, когда святоша посмотрит на него. Он идиот, из-за которого снова придется переезжать в другую деревню, а потом еще раз и еще, и еще. И так до бесконечности, потому что он — Сатору, а с ним непросто. Но Сугуру готов терпеть этот бесконечный цикл, только бы побыть рядом с этой нечистью подольше. Еще хотя бы мгновение. Даже если в один прекрасный день он станет причиной его преждевременной смерти.