Несть числа моей боли

      — Ой, проснулась… Держи-держи, она сейчас закричит у меня. — Папа передаёт маме маленькое одеяльце, в которое когда-то заворачивали Майка — он не помнит, конечно, просто видел на фотографиях. До сестры в это обветшалое, истёртое уже одеяло заворачивали другого ребёнка, о котором в их семье не принято упоминать. — Держишь, да?       — Не бойся, это уже… третий ребёнок. Наверное, не уроню. — У мамы на губах солнечным лучом сияет улыбка, от её смешка в комнате дрожит нагретый весенним светилом воздух. Майк всё равно слышит, как она спотыкается посреди фразы. Он хочет выйти из спальни, но мама обезоруживающе мягко говорит: — Майки, не хочешь посмотреть? Эбби улыбается.       Майк не знает. Ноги сами несут его к кровати.       Эбби и правда улыбается.       Беззубый рот растягивается ещё шире, когда Майк наклоняется над девочкой. Глазёнки, карие, почти жёлтые на солнце, ещё подслеповато шарят по сторонам. Чему тогда улыбается, раз не видит? Не своим же мыслям, верно? Вроде бы у новорождённых вместо мыслей каша.       Кудряшки на голове прозрачные в лучах, видно розовую макушку — такую маленькую в маминой ладони. Интересно, потемнеет со временем? Или посветлеет в бабку по папиной линии? Гарретт вот потемнел…       Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт.       — Красивая, правда? — спрашивает мама тихо, ласкает голосом.       — Мгм, — выдавливает Майк сквозь плотно сжатые губы. Что-то дрожит внутри, натягивается до треска. От абсолютного ничего, которое ширилось в нём от новости «У тебя будет сестра» до новости «Мама родила девочку», отделяется неопределённое что-то. Оно поселяется рядом с тайничком в сердце, где всегда сидит Гарретт. Майк прогоняет мысленно это что-то в соседний ящик — давай, места там много, — но оно упирается с неожиданной силой. — Я-я пойду, мам.       — Иди-иди, я буду её кормить. — Эта мамина улыбка уже не предназначается ему — пару лет точно. Мама, наверное, думает, что он вырос из её нежных, трепетных улыбок. Майк тоже так думает.       Гарретт вот не вырос — ещё нет. Где-то, неизвестно где, он всё ещё остаётся мелким, а значит достоин самых ласковых, самых солнечных улыбок и поцелуев. Сорвать бы хоть один такой поцелуй с щёк Эбби и сохранить для Гарретта — нет, не забирать много; оставить все, кроме одного, совсем крошечной сестре. Только один… Передать брату, когда он найдётся.       Майк слишком часто видит в маминых глазах, что она скупится на поцелуи для Гарретта. С каждым месяцем их остаётся для него всё меньше. У папы — всё меньше сколоченных им игрушек. Теперь, когда появилась Эбби, он делает кукол наперёд. Не мастерит больше ни единого поезда с вагонами — Майк-то уже точно не играет в игрушки. Зато Гарретт…       Три года прошло; сколько ему там сейчас лет? Седьмой год или восьмой. Да почему или? Майк спотыкается, прямо как мама, но только в мыслях. Вот уже третий год они не празднуют день рождения Гарретта — Майк просил только в первый год, но папа ответил ему так грубо и зло, что Майк больше не пытался. Он проглотил, конечно. Майк вообще хороший сын; он слышит иногда, как мама хвалит его по телефону перед тёткой за то, что они все вместе спокойно переживают подростковый возраст. Майк многое может проглотить и стерпеть.       А пропажу Гарретта       — не может.       Вот и новость о новорождённой сестре встаёт поперёд глотки, как рыбья кость. Ни туда, ни сюда — да ты хоть задохнись. И что с ней делать?..       Майк знает: с появлением Эбби мама и папа совсем опустят руки. Им есть теперь, кого согревать нерастраченной любовью, кем затыкать воющую дыру в душе. А у Майка…       А что, если и её… Боже, нет, об этом вообще думать нельзя, не-а, нет. Запереть на замок, ключ выкинуть. Кинуть в камин, сжечь, пепел выгрести. Но мысль настойчиво просится обратно — ядовитая, мелкой токсичной сеточкой покрывающая мозг.       Она же такая крохотная. Так долго будет расти до того момента, когда сможет защитить себя. Да нет, это же девчонка, они себя и взрослые не могут защитить. Что, если и она окажется в опасности?       У Майка печёт в груди бешеным пожарищем. Оно тлеет там уже три года, а сейчас вдруг раздувается до треска. Говорят, агония длится всего несколько минут или часов — у Майка она тянется три года и никак не закончится. Из-за сестры она что, теперь будет глодать его внутренности всегда?       Господи, как больно-то.       — Мам, — зовёт он едва слышно. Мама, мычащая колыбельную, вопросительно приподнимает брови. — Всё будет хорошо?       — Да, Майки, — говорит она умиротворённо, какая-то совсем-совсем далёкая. — Всё будет хорошо.       Майк кивает и уходит побыстрее, чтобы мама не увидела, как его душат слёзы.