Рассыпаясь звёздным пеплом

      Лес — зимняя густота. Снега тут значительно больше, богатые сугробы достают почти до колен, и приходится буквально с силой пробиваться дальше. Дилюка всё ещё немного покачивает — тело за эти месяцы успевает отвыкнуть от езды верхом. Тем более, когда пришлось усадить в седло только Кэйю, а самому кое-как уместиться позади и молиться, чтобы не улететь в какой-нибудь тёмный овраг. Всё происходящее становится калейдоскопом перед глазами и мерцает белым шумом в голове, напрочь отказывающейся запоминать точность событий. Образы остаются туманными; сквозь эту сизую пелену лишь пробиваются особо яркие мысли-маяки, помогающие совсем не затеряться и найти верную дорогу.       Кэйа зол — в его глазах горит такое пламя, что даже Дилюку, уже привыкшему к ведьминым причудам, становится не по себе. Спину вдруг простреливает мелкой дрожью: мощь, находящаяся внутри этого полукровки, отнюдь не дар, плещущийся свободными реками в жилах. Магия у него такая же, как и у других ведьм — может, даже чуть слабее из-за смешанной крови, но воля — вот настоящая сила. Несгибаемый стержень и почти всегда холодный ум, даже когда пахнет жареным, а к горлу приставлен острый клинок.       И Аякс, и Дайнслейф знали ту тайну, которую Кэйа скрывает. Прямая причастность ко дворцу, а не знатный дом, вхожий в королевские врата. Чёрное солнце, взошедшее над головой, — истина пути и предназначение, вычерченное на небе. Дилюк не чувствует обиду за то, что все утаивали и упорно умалчивали один крошечный факт о нынешней ведьме Запретного леса. У всех есть свои секреты, а Кэйа шесть лет тщательно скрывал, что остался жив — и, быть может, успел отринуть своё прошлое, слившись с возложенной на плечи ответственностью за лесную чащу. Он ведь был иногда предельно честен — настолько, что дыхание перехватывало, а сердце сжималось до маленькой изюмины. Кэйа, конечно, пытался временами увиливать, как и положено тому, кого однажды предали и прогнали за границу, пахнущую морозной остротой, но после — раскрывал свою израненную душу, позволяя словам срываться с языка. И топить, топить их обоих — в груди бесконечно щемит.       Дилюк строил настоящие теории и доходил до по-настоящему глупых мыслей, когда на деле оказывается всё куда проще. Многое о минувших событиях остаётся неизвестным и по сей день, но если Кэйа захочет, то непременно расскажет. Или Дайнслейф, если посчитает нужным. На Аякса надеяться не стоит — начнёт только путать и скалиться, заговаривать зубы хитрой лисой, но не выдаст ведьминых секретов.       Нанёс ли бывший магистр бесчестный удар в спину только из-за того, что в Кэйе — магическая кровь? Но даже если так, то это всё равно накладывает на самого господина Варку страшный грех и серьёзное преступление — покушение на жизнь наследника! Уму не постижимо! В столице ведь все считали, что старший принц мёртв и проглочен рокочущим Запретным лесом, разве не должны Варке вынести обвинения в убийстве? Король знал — и спустил всё с рук, избавляясь наконец от адского отродья и слуги дьявола, пока сам Кэйа продолжил безымянное существование тут, среди нечисти и пушистых мхов? Или бывший магистр ордена смог как-то обернуть произошедшее в свою сторону?       Имя! Кэйа же запретил произносить своё имя вне границы, взял с самого Дилюка клятву, скреплённую кровью — самое могущественное и нерушимое колдовство. И Джинн он показался знакомым не просто так — Дилюк чувствовал с самого начала, что она не могла ошибиться. Имена монаршего дома упоминаются не так часто, как громкие титулы, но определённый круг их хорошо знает. Джинн, как герцогиня, была на балах во дворце — наверняка хотя бы мельком, но видела принца, где запомнила его лицо. Не признала на встрече в лесу: то ли из-за прошедшего времени, то ли из-за ночной мглы, сглаживающей некоторые углы, но всё равно поняла, что в ведьме есть нечто неуловимо знакомое.       Но почему тогда Кэйа — каэнрийский венец — сказал, что он убил принца?       Почему он считает себя убийцей того, кем сам и является?       Зачем полез в столицу? Как раскрыл себя?       Кэйю приходится поддерживать одной рукой; аккуратно обхватить за талию, боясь случайно потревожить воспалённые раны. Он ослаблен как пытками — у Дилюка неприятно тянет в груди, — так и временем, проведённым на столбе. Кашель, рвущийся наружу, тоже волнует с каждой минутой всё сильнее и сильнее, а побледневшая смуглая кожа ненормально горячая. У дурной ведьмы совершенно точно жар, но останавливаться нельзя — нужно скорее добраться до одиноко стоящего дома, где Кэйа первым делом возьмётся за Аякса — оно и понятно, спасти лису дело первой важности.       Дилюк периодически смотрит на крепкую спину Дайнслейфа, несущего белого, как свежий снег под ногами, Аякса. Его рука безвольной плетью качается в воздухе, а когти изредка задевают особо высокие сугробы, окрашивая черноту в белые прилипающие крапинки.       Трудно даже представить, что сейчас творится внутри самого Кэйи; какая буря поднимается в его душе и какими валящими с ног вихрами закручивается ледяной ветер. Аякс сбежал из леса из-за долгого отсутствия Кэйи — волновался и отчаянно хотел спасти. Ему, скорее всего, не стали сообщать о пленённой ведьме лишь из-за того, что рванул бы сразу, сверкая глупым бесстрашием и горящим безрассудством. Посчитали, что пересидит там, где безопасно. Животное чутьё неладного тоже остро, как только что наточенное лезвие.       Низина, где уходит глубоко в землю невидимая граница, остаётся далеко позади. Кэйа пытается выпрямить спину и стреляет взглядом по сторонам, словно впивается в вылезших тварей, любопытно глазеющих на двух людей, смело переступивших линию разлома. По позвоночнику ползёт уже знакомое чувство, когда некто липко пялится в спину, но сидит в своём укрытии, боясь обрушить на себя ведьмин гнев. Как же Кэйа выгрызал себе здесь место под солнцем, раз его, даже настолько изнеможденного, боятся и готовы слушаться? Какой страх вызывает у адской нечисти, которую страшится простой народ, оберегая себя, своих близких, свои дома?       Кэйе становится хуже. Это заметно по потяжелевшему дыханию и местами плывущему взгляду, по заплетающимся ногам и подгибающимся коленям. Сил у него и так было с гулькин нос, стоило сохранить оставшиеся крохи, а не скармливать их той самой магии. Стоит вспомнить то, как он себя чувствовал, когда сорвал замок с канализационной решётки, ухудшив это в несколько раз. Но зрачки пылают — и, сдаётся Дилюку, двигается Кэйа сейчас только на даре, продолжающем клубиться вокруг. Насколько пагубные последствия это принесёт — не хочется даже представлять.       Вскоре показывается дом, одиноко стоящий посреди небольшой поляны и окружённый стеной толстых деревьев. Дверь остаётся незапертой, сразу впуская внутрь, где остаётся лишь небольшой отголосок тепла от уже почти остывшей печи. Кэйа сразу спешит на кухню, рвётся безумно из крепко держащих его рук — одним движением сбрасывает всё с небольшого обеденного стола. Пустая тарелка беспощадно летит вниз и, ударившись о дерево пола, разбивается, разлетевшись острыми осколками. Следом звенит серебряная вилка — покачивается и дребезжит до тех пор, пока насовсем не замирает, убитая.       — Клади сюда, — распоряжается дрогнувшим голосом Кэйа. Дайнслейф незамедлительно слушается, аккуратно водружая лисье тело на чуть шероховатую поверхность. Удерживает Аякса боком, чтобы торчащий болт не вонзился ещё глубже, а воздух стремительно пропитывается солоноватой едкостью. Кэйа мечется по небольшой кухне, где трём здоровым мужчинам тяжеловато свободно развернуться; опасно кренится в сторону, вызывая у Дилюка лишь громкий и недовольный выдох.       Сдвинув его в сторону, Дилюк резво выдвигает шкафчики, выгружая и склянки с травяными порошками, и оставшиеся тряпки, служащие бинтами, и просто мотки сухих трав. Графин с водой находится не сразу, как и пустая чаша — чувствуется приложенная лисья рука, переставившая вещи с привычных мест. Кэйа забирает из руки Дайнслейфа протянутый нож, до этого мгновения покоящийся на полке сзади. Грубая ткань котты неохотно распарывается, открывая доступ к нижней рубахе, влажной от вязкой киновари. Обнажившуюся спину рассекают несколько старых шрамов под лопаткой — неровные следы от четырёх когтей. Трупоеды? Кэйа игнорирует немой вопрос, застывший во взгляде Дилюка, потянувшись к наполненной водой чаше. Прозрачная жидкость быстро окрашивается в красный, как и тряпка, а на белой спине остаются только влажные разводы. Арбалетная стрела торчит с левой стороны, а Аякс никак не реагирует на касания, наверняка причиняющие жгучую боль. Даже Дилюк, привыкший к постоянным ранам разной тяжести, постоянно выныривал из прохлады забытья, откликаясь на невыносимую боль.       Но лисье лицо ровное — почти расслабленное.       — Переверни его на живот, — командует Кэйа дальше. — Дилюк, подай молотый тысячелистник. Зелёно-белая пыль.       Аякса мягко переворачивают. Взгляд Кэйи — испуганный и бегающий, но он силится взять себя в руки, запереть в ежовых рукавицах и сделать дело, не допуская ошибки. Касания — чёткие и умелые, знающие своё дело.       Собственное сердце колотится где-то в горле.       Дайнслейф запачканными в крови пальцами надавливает вокруг болта, пока Кэйа медленно и почти с ювелирной точностью вытягивает толстую стрелу из чужой спины. Хлюпает; тёмная жижа начинает струиться снова, выпущенная и никак не сдерживаемая. Окрашивает кожу, чертит насыщенные дорожки, хаотично растекающиеся вокруг. Крупная густота капель стремительно катится вниз, образуя вязкую лужицу на столе. Киноварь ловко забирается в маленькие неровности, заползает в крошечные трещинки, будто хочет заполнить пустоты собой, залатать дыры. Измельчённое в ступке растение сыплется пылью на округлость раны, уходящей глубоко-глубоко; прилипает к мокрым и нежным стенкам, становясь влажной защитой. По-хорошему бы разогреть кончик ножа на нервно танцующем огне свечи и прижечь истекающую плоть — самый верный способ остановить кровотечение, каким пользуются рыцари на полевых заданиях.       У Кэйи изо рта сначала рвётся сиплый вздох, смешанный с хрипящим кашлем, заставляющим грудь нездорово вибрировать, а затем он принимается быстро произносить наговоры. Погружается ещё глубже и дальше на ту сторону, разводящую руки в приглашающем жесте и опасно скалящую невидимые зубы.       Но Аякс не шевелится. Он — безмолвная кукла, двигающаяся только с чужой помощью, и от этой мысли в горле встаёт непроходимый ком. Грудная клетка лисы тоже не вздымается, оставаясь совершенно неподвижной, будто холодный камень. Дилюк — рыцарь и бывалый воин, на службе случалось абсолютно всякое, но сейчас он застывает, словно вкопанный. Не может прийти в себя — подаёт в окровавленные руки Кэйи разные травы и порошки, не осознавая даже, что делает. Тело движется само, но разум сковывают толстые льды, сквозь которые приходится пробиваться с огромным трудом.       Кровь течёт медленнее, а высыпанные травы становятся изумрудной пылью — блестят драгоценной крошкой в тусклом освещении. Кэйа снова проверяет лисье дыхание, подставив пальцы к носу — замирает изваянием, с ломающим отчаянием во взгляде стараясь почувствовать хоть что-то. Хоть один самый крошечный вздох — тихий и неуловимый; прощупывает пульс на шее, но надежды рушатся прямо под ноги огромными блоками сжимающегося сердца. Покорёженное и обожжённое, истоптанное и умирающее на глазах.       Дилюк переглядывается с поджавшим губы Дайнслейфом.       Кэйа кривит лицо — понимает всё, но отрицает до последнего мгновения, продолжая действовать дальше. Говорит Дайнслейфу придерживать, чтобы оголённая бледность спины не вжималась в стол, а сам, сипло-сипло вздохнув, несколько раз нажимает Аяксу на грудную клетку. У Дилюка сжимаются внутренности до маленьких крупинок, трескаются сетью мелкой паутины. По кухоньке раздаётся тихий шёпот, состоящий из ведиминых наговоров; воздух уже привычно сгущается, рассказывая, что завеса между мирами истончается и приоткрывается умелыми руками. Лезут твари — перетекают едва заметной дымкой в потемневшем углу, куда не пробивается свет от нескольких зажжённых свечей. Насыщенный запах крови становится всё ярче, скатываясь к пустому желудку тошнотой.       Мягкая рука Аякса свешивается с края стола — чуть покачивается, а после вновь замирает. Под ногами хрустят упавшие маски — тоже все изломанные и покрытые кровью, а у Кэйи на лице сейчас так много всего, так много, что Дилюк задохнуться хочет. Чужие чувства вырываются беспощадным штормом, сносящим абсолютно всё без пощады и жалости, ведая только разрушение; они такие осязаемые, что ощущаются собственным сердцем и собственной душой. Голос его хрипит; Кэйе продолжает становиться только хуже и хуже, а бурлящая магия — густая, словно дёготь, — вредит сильнее, высасывает последние силы из тела, едва стоящего прямо на ногах. Он пытается — так отчаянно пытается спасти и цепляется за призрачную нить надежды, что ускользает с каждым мгновением дальше, оборачиваясь колючим жгутом вокруг шеи. На ладонях — невидимые распоротые раны и им не суждено когда-либо зажить.       Ещё немного — Кэйа упадёт замертво, разорванный своими голодными слугами. Дилюк собирает всю волю в кулак и до ноющего напряжения сжимает зубы, делая рывок вперёд. Хватает Кэйю за плечи, тянет назад, вынуждая покачнуться и почти завалиться. Взгляд его — нечёткий и плывущий, ускользающий змеёй в зовущее небытие. Сорваться в глубокий оникс пропасти и больше никогда не найти выход, пропасть в мягком холоде, где не существует ни гнева, ни боли. Раствориться, слившись с землёй, стать бесплотным духом, хранящим давно отнывшие воспоминания.       Вырывается — конечно, разве может быть иначе, — но Дилюк усиливает хватку, смещая ладони чуть выше, чтобы нечаянно не надавить на яркость расцветших синяков. Кожа под крепко впившимися пальцами раскалённая, как проснувшийся вулкан на далёких землях Натлана. Кэйа дрожит от пронизывающего насквозь холода, выдыхает изо рта облако сочного пара, поднимающегося к деревянному потолку.       — Кэйа, — пытается дозваться Дилюк, не подпуская к телу Аякса, — Кэйа, стой. Хватит, — а в ответ — очередная волна дрожи, но вызвана она потусторонним холодом или вкрадчивыми словами с таким же надломом — непонятно. — Кэйа, всё кончено, — продолжает говорить Дилюк, когда сопротивление становится меньше.       Хриплый смех — скрипучий, будто вдавливающиеся деревянные половицы или расстроенная скрипка. Разносится по комнате крутым обрывом, до которого остаётся всего несколько шагов. Лицо Аякса продолжает бледнеть, в освещении свечей становясь таким же белым, как только-только выпавший снег или девственно чистое полотно художника. Собственное дыхание сбивается, а на плечи давит загустевшее пространство. Кэйа замолкает, но его зрачки не становятся снова высеченным обсидианом, сохраняя венозную красноту. Он выглядит так потеряно-потеряно, будто не может справиться с обрушившейся на голову реальностью. Перестаёт барахтаться и пытаться вырваться, но Дилюк всё равно не отходит. Отпустить — дать упасть и разлететься вдребезги, убрать последнюю опору.       Тишина становится несущейся лавиной — назойливым гулом в голове, когда нельзя понять, откуда мчится смертельная опасность. Чужое дыхание быстрое и сорванное, хриплое и перемеженное с жутким кашлем, разрывающим саднящую глотку. Кэйа медленно поднимает дикий взгляд с Аякса на Дайнслейфа, аккуратно кладущего лисье тело полностью на стол. Хочет подойти — Дилюк, нахмурившись, позволяет.       Хлёсткая пощёчина звоном рассекает шипящее безмолвие, вынудив резко повернуть голову вбок. Светлые волосы закрывают обожжённую кожу, с пушистой лёгкостью падая обратно к плечу, стоит только Дайнслейфу вновь зашевелиться. Отмереть.       — У тебя был чёткий приказ, — ядовито шипит Кэйа, но гнева в его голосе нет — только истинная бесконечность потери и её горечь, разливающаяся на языке вяжущей тиной.       — Прошу прощения, — низко отзывается Дайнслейф, покорно склонив голову к груди. — Мы виноваты.       — А что толку от твоих извинений? — раздражённо ведёт плечом. — Что они изменят? Может быть, — опасно щурится, — заставят его сердце снова биться? Признание вины, — хмыкает Кэйа, покачнувшись на нетвёрдых ногах, — не вернёт его. Поэтому будь добр — замолчи.       Он резко разворачивается, крутанувшись на пятках, и тяжёлым шагом направляется прочь из кухни. Старается сделать безразличный вид, гордо задрав подбородок, но правда кроется в мелких жестах, которые невозможно скрыть — подрагивающие пальцы и срывающийся голос, проскальзывающее в нём бессилие, вспышка плотной злости.       У Дайнслейфа меж бровей пролегает морщинка. Никто не спешит возражать несдержанному всплеску эмоций, всё же сумевших выбраться из плена крепких замков. Кэйа бросает нечитаемый взгляд — совсем поплывший — сначала на Дилюка, а после сводит кровавый огонь к бездыханному телу, словно искренне желает сжечь его дотла прямо здесь и сейчас, оставив только обугленные кости. Хмыкает нарочито громко, поджав в слабости обветренные губы, и, сделав несколько шагов, неожиданно теряет равновесие. Грузно падает, случайно задевая рукой наставленные на стол баночки, со стекольным звоном потянув их за собой. Дилюк подрывается с места — запинается о ножку стула, гвозди в котором так и не подкрутил, не выдерживает и ругается в голос.       Кэйа бледный. Бледный и чертовски горячий — мелко-мелко дрожит, словно до сих пор находится на ледяном ветру. До чего же он себя доводит, хочет посетовать Дилюк, но прикусывает кончик языка, не позволяя необдуманным глупостям сорвать вслух. Потеря — всегда самая кровоточащая рана. Только порезы эти — распоротая плоть души, и её, в отличие от ран телесных, просто так не залечить. Нельзя сделать травяные отвары, лечебные свойства которых срастят порванную кожу; нельзя сделать, ровным счётом, ничего. Только грызть себя и бесконечно желать обернуть прошлое вспять.       Когда Дилюк потерял отца, тоже не мог найти себе места. Аделинда помогла справиться с горем и разделила его, заставила понять, что нужно продолжать смотреть вперёд, а боль рано или поздно притупится. Кэйа — жуткий упрямец, не подпускающий к себе близко никого; пытающийся отпугнуть, выпустив колкие иглы. Но рядом с ним Дайнслейф — и сам Дилюк, готовый подставить своё плечо.       — Это не твоя вина, — пальцы ложатся на горящую шею, нащупывая слабое биение пульса. Едва заметное, совсем слабое — собственное сердце сжимается снова.       — Моя, — Дайнслейф приподнимает Кэйю, оставляя на и так грязной рубахе новые кровавые разводы, ложащиеся яркими росчерками поверх старых. — Его Высочество сделал всё, что было в его силах, — на лицо падает тень нескончаемой печали. Прикрыв на мгновение глаза и переводя сорванное дыхание, Дайнслейф привычным для себя тоне даёт короткие распоряжения. — Отнеси его в комнату, — Дилюк с трепетной аккуратностью подхватывает Кэйю под спину, удерживая в своих руках. — Принесу воды, омой его раны и проверь, чтобы ничто не начало гноиться. Я приберусь здесь, — опёршись на колени, Дайнслейф неспеша вытягивается во весь рост, — и отнесу Аякса в пристройку, там зимний холод.       Дилюк несколько долгих секунд смотрит на бледное лицо. Подхватывает Кэйю удобнее, путаясь в длинных тёмных волосах, тоже запачканных кровью — его, ведьминой, — и грязью.       — Даже представить не могу, что он сейчас испытывает, — роняет тихо.       Дайнслейф хмуро соглашается.       Следующие несколько дней Кэйа проводит в жуткой лихорадке. Беспокойно мечется по кровати и трясётся от холода, не прекращая, а печь в доме растоплена так сильно, что Дилюку хочется нырнуть по шею в снег. Выглядит он тоже жутко — весь в синяках, ссадинах и мокрых порезах, на которые приходится выкладывать не самые умелые кашицы. Дилюк будто меняется с Кэйей местами, примеряя роль проклятого грешника на себя. Бросает шанс зажить прежней жизнью, прыгнув в самую гущу событий. Отказывается в пользу ведьмы — ведьмы Запретного леса!       Огромное спасибо Дайнслейфу, нашедшему в массивном столе пухлую записную книжку, где страницы исписаны ровным и красивым почерком Кэйи, рассказывая о травах. Только это более-менее спасает шаткое положение двух неучей, которые разбираются лишь в воинском искусстве. Наверное, Аякс, прожив бок о бок с ведьмой, знал бы, что делать.       Но Аякса больше нет — отзывается эта мысль невыносимой тягой под рёбрами. Дилюк может отрицать сколько угодно, однако истина проста, как листья треклятого тысячелистника. Он тоже успевает привязаться к звону юношеского голоса — к пушистости рыжего хвоста и звериным оскалам, к шаловливому блеску в ярких голубых глазах и даже к теням, что вечно роятся у лисьих ног, изламываясь и срастаясь в неведомых химер.       Кэйа всё время так старался уберечь лису от разных опасностей — хитрил и недоговаривал, прятался в своей скорлупе, нарочито безразлично пожимая плечами, но постоянно беспокоился. Что лиса, что ведьма — два сапога пара.       У Кэйи паршивый вид. Болезненная бледность прилипает к коже и сам он выглядит совершенно блёкло. Одноцветно. Серо. С нескончаемой скорбью на лице смотрит в одну точку, забывая даже моргать, и мнёт в пальцах, дрожащих от холода, красную ткань шарфа. Тёплая вязь не согревает озябшие руки, создавая ещё одну иллюзию, ведь Кэйа не чувствует сейчас зимний мороз, покусывающий раскрасневшиеся щёки. Только могильный холод, пришедший прямиком с другой стороны, проход куда эта дурная ведьма держала так опасно долго, позволяя магии пить свою энергию — голодно сжирать.       Дилюк шумно сглатывает. Хочется подойти и хотя бы положить руку ему на плечо, но Кэйа — острые шипы, не дающие приблизиться ни одной душе. Разозлённый и ершистый, а за этим всем скрывается необъятная печаль, с каждой минутой всё сильнее ломающая крепкость рёбер и перемалывая всё, что есть в груди. Из-за венозной яркости зрачков, держащейся по сей день, нездорово покрасневшие веки заметно сильнее. Он шмыгает заложенным носом и тяжело дышит ртом, едва заметно морщась от продолжающего болеть тела, на котором, кажется, живого места-то нет.       Кэйа делает осторожный шаг вперёд, будто наконец находит в себе хоть какие-то крохи сил. Приближается осторожно, присаживаясь перед неподвижно лежащим Аяксом, который больше не откроет глаза и не пошутит так же глупо, как шутит сам Кэйа. Мертвецкая бледность и ужас ледяной кожи — на ней яркими пятнами-поцелуями солнца проступают веснушки, шаловливо разбежавшиеся по носу и скулам. Яркий красный шарф с аккуратностью завязывается на лисьей шее, словно спасая от немилости холодных краёв смерти; Кэйа сжимает кулак до побелевших костяшек. Его рука тянется выше, замирает на половине пути, выдавая колебания и клокочущую нервозность. Молчит — все они молчат, скорбно склонив головы и провожая в последний путь.       Кэйа прощается, крепко зажмурив глаза. Касается рыжей макушки и крупно вздрагивает от ещё очередного понимания, что его больше нет. Пальцы зарываются в спутанную от ветра копну, задевают лисьи уши, а изо рта рвётся низкий смешок с оглушающей нотой обречённости.       — Аякс никогда не любил, когда я так делаю, — усмехается ломано. — Всё грозился пальцы откусить, когда ребёнком был.       — Он бы так не сделал, — тихо вмешивается Дайнслейф.       Слабо покивав, Кэйа усмехается.       — Знаю.       Он задумчиво приглаживает растрёпанные волосы, словно надеется, что Аякс сейчас откроет глаза и зафырчит недовольно, а после сбросит надоедливую руку и по-звериному встряхнёт головой. Но тишина продолжается, становится невыносимо тяжёлой и пытающейся пригвоздить к земле; раздавить. Ничего не происходит — и чуда в том числе, только изредка покачиваются тонкие ветки на ближайших деревьях, а издалека доносятся различные шорохи.       Всему нужно было быть по-другому. Иначе, противоположно. Аякс должен и дальше действовать Дилюку на нервы, а не лежать на нескольких голых досках перед разрытой ямой. Лес вокруг смыкается кольцом, запирает в ловушку и готовится сожрать — упокоить, даря вечный сон. Твари липко выглядывают из своих укрытий, но на них, кажется, никто внимания не обращает, полностью поглощённые горем. Глазеют и пусть глазеют дальше, тупые упыри.       Тихий шёпот сливается с лесным рокотом и выглядит, словно Кэйа просто открывает и закрывает рот, как выброшенная на сушу рыба. Он что-то говорит, а у Дилюка получается различить только короткое «спи спокойно». Чаща урчит и надвигается нечистью, топчется на месте и таится в темноте, дожидаясь, пока можно наброситься. Поглотить, присвоить себе навсегда.       Прямую линию губ Кэйи вдруг изламывает очередная усмешка. Ворочает тяжёлые глыбы мыслей, доступные только ему самому — едкие наверняка, ядовитые, добивающие то самое, что ещё трепещет внутри. Ветер слабо касается маленькой кисточки на кончике чёрного уха, оглаживает нежно-нежно, скользнув широкой рукой по богатому меху рыжего хвоста. Под Аяксом не клубятся больше тени — они съедены холодом смерти, проглоченные и навсегда исчезнувшие вместе с шумом живой крови, бурлящей в венах.       Поднимаясь наконец на ноги, Кэйа опасно пошатывается — Дилюк делает шаг навстречу раньше, чем получается это осознать. Ловит, не позволяя начать крениться совсем в сторону; если Кэйа потеряет опору в ногах, то ей станет Дилюк — нерушимой крепостью и толстой стеной. Киноварный взгляд мажет по его лицу вскользь, ныряет к ссадине у ключицы, выглядывающей из-под слабо завязанного плаща, а после поднимается выше — удерживает прямой контакт несколько мгновений, мчащихся мимо испуганной ланью, и принимается снова выскальзывать из рук.       — Я нормально, — упрямится почти севшим голосом. — Судьба есть судьба, — добавляет он чуть позже, когда отходит на несколько шагов прочь. Останавливается, но не оборачивается назад — не смотрит больше ни на Дилюка, за чьей спиной лежит лопата, ни на Дайнслейфа, ни на Аякса.       Возражение скапливается на языке. Кэйа далёк от «нормально» — пытается держать лицо, пытается выглядеть холодным и безразличным, но под всем этим — смердящие от гниения чувства. Наслаивающиеся друг на друга и множащиеся ужасно быстро, усиливаясь и усиливаясь, пока не порвут душу в клочья, не прогрызут путь на свободу, орошая белую поверхность снега очередной кровавой едкостью. Стоит Кэйе взглянуть ещё раз на белое лицо, лишённое жизненного света, — не выдержит и раскрошится окончательно.       Сгоревшее. Под ногами не зимняя пушистость, а сплошной пепел. Он укрывает ноги и застывает, не позволяя пошевелиться. Забивается в нос, прожигая дыры, тлеет-тлеет-тлеет. И их самих тоже уже нет — рассыпавшиеся фигуры, успевающие сравняться с землёй.       Сердце сжимается бесконтрольно и так сильно, что в глазах темнеет. Из-за Кэйи, винящего самого себя в случившемся; из-за Аякса, который не заслуживает такой смерти. На его месте должен быть Эрох — тот, кто действительно должен заплатить самую высокую цену за всё совершённое.       Кэйа отходит к дальнему дереву, опираясь на мощный ствол спиной и прикрывая уставшие веки, лишь бы не смотреть на то, как Аякс — тот, из-за кого он мог пойти против посла чужой страны, древней твари, — навсегда скрывается из виду, засыпаемый твёрдой землёй. Пусть Дайнслейф с самого утра прогревал промёрзшую почву, она по-прежнему остаётся неподатливой, как окоченевшие руки мертвеца.       Кэйю — больного — хорошо бы вообще оставить в доме, примешав к лечебным отварам сон-траву, о которой рассказал Дайнслейф, но остатки здравого смысла вопят, что без ведьмы их тут быстро раздерут на лоскуты.       А горечь продолжает собираться в тугой комок где-то в солнечном сплетении.       Ветки хлещут по щекам, оставляя после себя длинные заалевшие следы и быструю, но жгучую боль. Лес голодно урчит и холодом дышит в шею, скатываясь дрожью к самому копчику. Шорохи окружают со всех сторон, что-то постоянно трещит хрупкими костями, лежащими на земле, покрытой снегом. Дилюку казалось, что он уже более-менее привык к давящей атмосфере — густой, как свежая смола, — но по оголившимся нервам упрямо бьёт чувство опасности и желание поскорее где-нибудь скрыться. Нырнуть туда, где безопасно, туда, где нечисть не сможет его достать, скаля свои острые зубы.       Твари вокруг — Дилюк не видит, но чувствует прилипающие к спине взгляды — такие пронзительные, как острая стрела, летящая точно в цель. В горле появляется плотный ком, который не выходит сглотнуть, а шаг становится ещё быстрее, медленно перерастая в бег.       Кэйа ушёл и никому ничего не сказал, кроме едко выплюнутого «не смейте за мной ходить», оставляя дожидаться его в доме. Быть может, так и стоило сделать — не лезть, но Дилюк понимает: свалится ведь в какой-нибудь сугроб. Дурная ведьма всегда останется дурной ведьмой — и двигается он на по-настоящему ослином упрямстве. Не случись того, что случилось, Кэйа спал бы сейчас без задних ног. Просыпался, наверное, чтобы выйти по нужде, залпом осушить почти половину графина и недовольно поплеваться на всё, что попадает в поле зрения, а затем — снова забывался восстанавливающим сном. Так было и после первого побега из Мондштадта, так было после твари в пристройке. Ведьмы лишь соединение магического и человеческого, а людское тело — хрупче, чем хрусталь или самый нежный фарфор с берегов Ли Юэ. Оно не может просто так выдержать силу, приходящую оттуда, где живут отвратительные монстры.       Ему нужно восстановиться. Дилюк кусает губы, снова и снова сдирая тонкую кожицу. Если Кэйа продолжит так дальше, то сам не заметит, как магический дар выпьет его, иссушит до последней капли.       Выходить без лесной ведьмы в запретную чащу — идиотизм, какого сам Лес ещё, наверное, не видел. Необдуманный риск, который легко и просто может привести к плачевным последствиям, но это всяко лучше, чем впоследствии узнать, что Кэйа помер где-нибудь в овраге, замёрзнув.       Дайнслейф сказал, что тварей можно попытаться временно обмануть. Это ужасная маскировка, надеющаяся только на удачу, но Дилюк хватается за единственный шанс, вцепившись в абсурдную идею, как клещ в тело по весне. Многая нечисть неразумна и ориентируется по запаху — о чём-то подобном говорил и сам Кэйа, когда им пришлось разбираться с Беннетом, нечаянно утащенным в дом. Магический аромат, должно быть, так же индивидуален, как и простой человеческий — можно понадеяться на запас удачи в кармане. Благо, место захоронения не так далеко.       Главное — успеть добежать раньше, чем потусторонние выходцы поймут, в чём секрет кроется.       (— Он не захочет меня сейчас видеть, — мотает головой Дайнслейф. — И я не могу ослушаться приказа.       Дилюк переминается с ноги на ногу.       — Я не думаю, что Кэйа всерьёз на тебя держит обиду, — задумчиво хмыкает, забирая из чужих рук ведьмину одежду, хранящую магический след, плотно впитавшийся в приятные на ощупь ткани. — Он разбит.       Дайнслейф хмурится, досадливо поджав губы. Несколько мгновений молчит, с горечью разглядывая стол в кабинете, а после тихо выдыхает:       — Ему нужно время, — тихим шагом подходит к тяжёлому креслу и, со скрежетом его отодвинув, садится, выуживая на стол уже знакомую чернильницу и пушистое перо. — Аякса стоило приковать цепями и оставить, как пса на привязи, только так он бы не сбежал, — постукивает пальцами по гладкости красного дерева. О чём-то думает, взвешивает каждое слово, произносимое чуть суховатым тоном бывалого солдата. — Это тяжёлая потеря и для меня тоже. Разыщи Его Высочество, я займусь письмами нашему благодетелю.       — Благодетелю? — вопросительно вскидывает бровь Дилюк, получая в ответ утвердительный кивок.       — Некто помог копнуть в дела инспектора, по которым твою казнь отложили).       Чужая одежда хранит в себе приятный запах горной свежести и пряности трав, щекочущих человеческий нос. Морозная стужа усиливается, кусая за красные щёки — щиплет, оценивает на сочность.       Кэйа разбит — пытается справиться с горем в одиночестве, пережить бурю, крушащую кости. Боль потери так велика, что плещется в его глазах отнюдь не яростным пламенем, а вязким-вязким кровавым морем, желающим потопить всё королевство. Уничтожить в слепой надежде, что станет легче — отпустит и прекратит выкорчёвывать внутренности с нечеловеческой силой.       Говорят, в Запретном лесу живёт могущественная ведьма. В её груди лишь холодный камень, сделанный из куска обжигающего льда; существо, несущее только гибель — неспособное на сострадание и любовь. Говорят, она насылает на простых людей страшный мор, выкашивающий деревни почти полностью, танцуя на костях под полной луной. Так рассказывают в народе, пугая небылицами своих непослушных детей; так предостерегают каждого, а после дрожащими руками выуживают висящие на шеях серебряные крестики, целуя и зачитывая молитвы. Ведь в Запретном лесу люди не живут — только адские бесы.       Разве существо, в чьей груди сосущая первородная бездна, может так ярко чувствовать и иметь самые приземлённые человеческие желания? Разве может искренне хотеть спокойствия, когда должно только сеять постоянный хаос — не помогать, рискуя собой, а хитро обманывать и пожирать доверившиеся души?       Впереди Дилюк замечает несколько бездыханных тел. Хмурится, потянувшись на всякий случай к кинжалу, спрятанному за пояс, но ни одна туша не шевелится. Тускловатый свет, исходящий от покачивающегося фонаря, падает на безобразные морды трупоедов — торчащие в разные стороны зубы и кожа, покрытая разными пятнами, будто трупными или синяками-ожогами. Три твари — и все, вывалив длинные острые языки, застывше пялятся в чёрную даль, а их шеи изломаны под неестественным углом. У одного гуля выглядывают окровавленные позвонки — сломанные остроконечные шпили. Кровавая вязкость примешивается к морозу, разбавляется, оставаясь железной дымкой, а снег, запачканный красными разводами, истоптан. Наклонившись к земле, Дилюк различает и когтистые следы, оставленные четырёхпалыми лапами тварей, и обычные человеческие. Задумывается, сведя брови к переносится, и бегло кружится вокруг себя, замечая несколько треснувших веток — свисают на тонкой коре, мёртво покачиваясь.       Кэйа обнаруживается на небольшой поляне — одинокая и сгорбленная фигура, на чьи плечи ложится сразу слишком много. Из земли торчат несколько деревянных надгробий, но он сидит точно напротив ещё совсем свежей могилы, где земля не успевает осесть или покрыться снежной шапкой. В почву воткнута крупная доска, а у Дилюка от этого вида внутри всё снова съёживается.       Кэйа что-то говорит — низко, ломано, тускло; до слуха доносятся только слабые обрывки и разрозненные фразы, едва собирающиеся в единую цельность. Шепчет тихо и пронизывающе-пронизывающе — про свою вину и то, что подвел — Аякса, остальных. Лающе покашливает, горбясь сильнее, и посмеивается настолько блёкло, что поджимаются пальцы. Перед глазами на мгновение вспыхивает поднявшееся в голове прошлое: лисье фырчание на маленькой кухоньке и язвительные тычки Кэйи, летящие неостановимым потоком из его рта, но в глазах всегда плескалось веселье и довольство. Разлеталось яркими искрами, попадающими точно на зеркальную голубую гладь, озаряя помещение звонкими смешками. Только сейчас это меркнет и рассыпается всё тем же треклятым пеплом, от которого начинает тошнить — едкие частицы забивают нос и глотку, наполняют собой лёгкие.       — Долго прятаться будешь, Благородство? — спрашивает вдруг Кэйа, но не оборачивается. Дилюк мелко вздрагивает от неожиданности и, покачав головой, выходит из-за дерева.       — И как ты понял, что это я? — спрашивает, приблизившись. — Неужели ещё и глаза на затылке имеешь?       Кэйа устало усмехается на попытку разрядить напряжённую обстановку.       — Люди у нас тут, понимаешь ли, не водятся. По зубам трупоедов, смотрю, соскучился? Так тебя пожуют не только они, — цыкает. — Совсем сбрендил. Садись, раз пришёл, — похлопывает по тёплому одеялу, валяющемуся на земле. — Дайнслейф против моего слова не пойдёт, а ты плевать на это всё хотел.       — Конечно, Высочество.       — И, видимо, на эту деталь тоже.       — Могу поклониться, — пожимает плечами. — Ваше Венценосное Превосходительство, — он замолкает, встретив только нечитаемый хмык. — Я понимаю, почему ты ничего не рассказывал, — добавляет Дилюк несколькими секундами позже. — Хочешь знать моё мнение? Ты дурной — неважно, ведьма или Высочество.       Кэйа ещё раз усмехается, не став продолжать разговор — или просто не имея на это никаких сил. Дилюк тянет руку к чужому капюшону, лежащему бесформенной кучей на спине, и на мгновение удивлённо застывает. Чистые волосы — отмытые не без помощи самого Дилюка, — собраны в длинную косу, где на кончике красуется небольшой бант, сотворённый из атласной ленты цвета глубокой ночи. Два фонаря по-прежнему не дают хорошего освещения, но всё равно можно разглядеть, как серебра в тёмных прядях становится больше. Оно всплывает на морскую поверхность, а после вновь погружается на глубину, скрываясь и растворяясь. Свидетельство используемой силы — сколько же Кэйа успевает отдать за эти дни, не щадя себя самого?       Хмыкнув, Дилюк подцепляет пальцами капюшон, набрасывая на дурную голову.       — Зачем пошёл один?       — М? Я просто прикапывал один амулет, — отзывается так беспечно, что зубы до боли сжимаются. Кэйа умело цепляет на себя прежнюю маску, но она — лишь разрозненные осколки, сквозь которых сочится то неприглядное, что он так тщательно пытается запереть внутри.       Дилюк не ведётся.       — Ты пытаешься убедить в своём безразличии меня, — лицо Кэйи удивлённо вытягивается, — или себя самого?       — Я не-       — Хватит уже.       — А ты, Благородство, что, — огрызается Кэйа, ощерившись, — в знатоки чужих душ заделался?       Тяжело вздохнув, Дилюк закатывает глаза.       — Твою как-то научился понимать. Прекращай, Бога ради.       Кэйа дёргает плечом, поджав губы. Он опускает взгляд вниз, зажмурившись, а затем отворачивается обратно к свежей могиле. Сдаётся, не став спорить и раздражённо шипеть до победного. Крохотная фигура на необъятной земле — сжавшаяся и терзаемая своими мыслями, выжирающими рваные дыры в душе.       Они сидят в абсолютной тишине, нарушаемой только хриплыми покашливаниями. Твари будто отстают, оставшись далеко позади, не смеющие шагнуть к этой поляне. Вряд ли трупоеды напали на Кэйю, а тот оборонялся; отчаяние его так велико, что выходит из тела гневными вспышками, пожирающими всех оказавшихся рядом.       — Знаешь, — вдруг глухо говорит Кэйа, — он хотел сходить к своим, — слабый кивок на соседние могилы небольшого размера — лисьего. — Я обещал, что пойдём вместе. Думал, — тяжёлый и шумный выдох, — почтим их память, а потом уйдём обратно в дом. Аякс будет сидеть мрачный, как грозовая туча, но приготовленная курица поднимет паршивое настроение, хоть в прошлом году я и грозился положить ему мышь в собственном соку, — усмехается уголком губ. — Считал, что пройдёт всё как обычно, а не... не вот так.       Дилюк кладёт на его спину свою ладонь, гладит невесомо поверх тёплой ткани плаща. Мороз продолжает кусаться — покалывает обнажённую кожу и впитывается сквозь неё в тело, вызывая зябкие поёживания. Кэйю продолжает мелко потрясывать, пробирать дрожью, будто мелко-мелко простреливая. Огонь в его глазах не думает гаснуть, срастаясь с чернотой, становясь с ней неразрывным целым. Будто к янтарной смоле подмешивают размятую рябину и капают свежей кровью в морскую синеву.       Болит-болит-болит.       — Он был твоим другом, — отвечает Дилюк.       — Он не был моим другом, — возражает Кэйа.       Сжимается. Под рёбрами так сильно сжимается, что приходится на мгновение крепко зажмуриться, пока мушки не начинают танцевать под крепко смеженными веками.       Изо рта вылетает облако пара. Рука ползёт чуть выше, задевает острые лопатки, а после ложится на плечо — сжимает на пробу, чтобы не тронуть какой-нибудь синяк, налившийся спелой сливой. Дилюк тянет Кэйю к себе ближе, ожидая встретить сопротивление, но он наклоняется, навалившись всем телом — тяжёлым и совсем неподъёмным. Мёрзнувшим и ищущим хоть какого-то тепла.       — Кэйа, — зовёт Дилюк.       — Ну да, — шмыгает носом, раздражённо мотнув головой, — зачем мне казнь, если огонь — это ты, да? Что, тебя теперь звать Благородное Сердце?       — Уже не Львиное? — притворно удивляется Дилюк. — Да, знаешь, я подумал и решил, что сам выполню рыцарский долг перед Собором.       Кэйа давится смешком.       — Ты как-то не очень правильно его выполняешь.       — У меня свои методы.       Ткнув Дилюка локтем под рёбра, Кэйа кривится:       — Покайся, иначе даже близко к порогу ордена не подпустят.       Дилюк тихо отсмеивается, позволяя разговору снова утихнуть, смешавшись с ночными звуками. Кэйа погружается в себя и застывает холодным мрамором, заворочав назойливые глыбы своих мыслей, беспокойно роящихся в голове. Ничего не вернуть — реальность наваливается на плечи потусторонней давкой, но ломаются совсем не хрупкие кости, изошедшие кривой сетью трещинок, а судьбы. Рвутся нити, оставаясь свисать безобразными сосудами, лопаются надутыми пузырями.       Кэйа носом мажет по горячей шее вздрогнувшего Дилюка; дышит часто, сипло-сипло, роняя гудящую голову на чужое плечо. Погружается камнем на дно, где зыбкие пески; падает, отдаваясь холодным течениям. Не засыпает, продолжая бездумно глядеть на безмолвную могилу, в глубине себя продолжая отчаянно надеяться, что всё это — сон. Долгий и кошмарный, но сон.       — Аякс не был моим другом, — хрипло делится Кэйа. — Он был моей семьёй.       Откровенность жжётся огненной вспышкой внутри. И тянуть не прекращает — выдирать сердце наживую, оставляя на мягкой плоти саднящие царапины-порезы. Аякс — ещё один корабль-воспоминание, безнадёжно тонущий в бушующем море.       Дилюк, посомневавшись, чувственно прижимается губами к чужой макушке. Капюшон чуть съезжает в сторону, позволяя небольшой прядке скользнуть на лицо — рассечь бледность тёмной полоской.       Ветер тихо завывает, свободой проносясь между деревьев. Будто тоже оплакивает потерю, скорбно покачивая голые ветви в такт своим проливающимся слезам.