ОДИССЕЯ ПЕНЕЛОПЫ

И я увижу Пенелопу В твоих простых очах Павел Кашин Дедушке Ване - моряку и бабушке Ане, ждавшей его. I Как рыбу на крючок, но кто из нас - с удочкой, а кто - в воде? Темные кудри - словно голова Горгоны на щите неба. - Значит, тебе не нужны мои амулеты? Да ты и сейчас носишь мой амулет! Смех, как шуршание камушков под твоей ногой, срывающихся в море, рваная от шиповника одежда. - Дари их лучше моему отцу: они ему больше нравятся! Солнце касается моря, как мои губы вскоре коснутся груди Калипсо, что ждет в гавани на корабле. Мы уплываем торговать созданной мною утварью и мебелью, чтобы умножить богатства Лаэрта, старосты острова. И я лишь кивком в очередной раз прощаюсь с подругой отрочества. Ты тоже молчишь, но, пока я спускаюсь по неровной тропке, машешь мне – руками – волосами – всем телом – кустом – обрывом – морем – солнцем – Итакой – всем миром. И провожаешь взглядом корабль, пока он не отплывает, а затем - я не вижу, но знаю - улыбаешься упёртой всезнайкой, приплясывая: - До свидания, Одиссей! Я сказала – свидания! II Смугла и прекрасна единственная дочь выходцев из Колхиды. Цирцея - вдова, чуть старше и много опытнее. Особенно в том, что всего нужнее юноше… но отчего, убаюкиваемый тяжёлым дыханием её трав, я не могу уснуть, думая, что другие волосы – не гладь, а волны – бьются мне о лоб? Я ем с ней козий сыр и пью молодое вино, готовясь к отплытию на Итаку с новым товаром – отец наконец-то поручил мне вести корабль! – и вспоминаю, как мы с тобой пили свежее молоко в пастушеской хижине на взморье, где жил старый аэд. У него всегда была распахнута ветхая дверь, и в её проёме по окоёму реяли, все чёрные от вечерней зари, крикливые птицы. Ещё в раннем детстве посвященная в жрицы Персефоны под именем Фантасия, ты смотрела на меня так, что мне было не по себе. Если я замечал об этом, ты всегда возражала: - Это ты смотришь на меня, как будто хочешь присвоить! И смеялась - всегда смеялась, прикрывая низ лица исколотыми пальцами: тебе приходилось с юных лет шить ради пищи и крова, ибо остров наш был мал и едва содержал единственный храм. Я выходил из хижины в морской песок, ноги вязли, но сердцу становилось спокойнее. Я как будто просыпался. Ты догоняла меня, сзади закрывая мои глаза руками - угадай, кто!, а - всегда не сразу, никогда не долго - ускользал, иногда ненамеренно так толкая тебя, что ты падала, но всякий раз вставала и смеялась: - Какой ты забавный, Одиссей, сын Лаэрта! Я не оборачивался – но видел перед собой твои искрящиеся глаза. Даже когда спал в змеином гнезде тяжёлых кос Цирцеи, в её духмяных травах – в колдовских запахах, от которых мои товарищи начинали вести себя как свиньи – хрюкали и ползали на четвереньках. Цирцея спрашивала меня о чём-то – я отмалчивался, отвечал невпопад, ибо почти осязаемо и стыдно видел перед собой твоё лицо – каждую косо опавшую на щёку ресницу. Ты ничего не умела – только ткать и болтать, и то и другое причудливо. Ты перекраивала все мифы под себя – женщины в них были сильнее, умнее и мужественнее мужчин, зато мужчины прекраснее и добрее. Ты собирала вокруг себя подростков, пьяниц и старух и вещала им, как всё было «на самом деле». Твоя мать не любила этих сборищ, и потому ткала ты на заднем дворе, у хлева, и свиньи одобрительно хрюкали твоим бредням. - Так научила меня богиня Персефона. Я, как и большинство мужчин, вслух назвал твои выдумки чушью, но странно: прослушав их пару раз, никак не мог вспомнить «правильную» версию мифа или гимна. Цирцею считали ведьмой; сколько мужчин было у неё до меня, я не знал, но хотел бы быть последним. Меня единственного её трава оставляла на грани: я не катался по полу, не блевал всеми цветами радуги, не сквернословил и не хулил богов (ибо для последнего мне не стоило ничего принимать). А ты, боявшаяся трав Цирцеи, носила цветы в волосах – лиловые вьюны и звездчатые васильки, маки и ромашки, и говорила с ними, как с людьми. Я любил Цирцею, спал с ней в травах, слушал рассказы о Трое, ел яблоки, разделяя их и ложе со смуглой уроженкой Колхиды. Я касался руками тела Цирцеи – ты, унаследовав имущество старого аэда, трогала пальцами струны кифары. Они звенели и выгибались, ты играла и пела, и тонкие твои, бледно-белые пальцы мелькали, словно молнии. Ты вечно что-нибудь мне дарила – то маленькие сладкие плоды, обзывая их яблоками Гесперид, то большие чаши сон-травы, называя их грудями Персефоны, то хитоны, из которых торчали белые нитки, то плетёные амулеты. Я относил всё домой и отдавал отцу, ибо староста нашей деревни любил подарки, особенно преподнесеные молодыми девушками, а я хотел заслужить уважение, чтобы унаследовать почётную должность. Поэтому-то и мы пересекались мы на скале над морем перед каждым моим отплытием. …а ещё уже тогда была у меня Навсикая – та, которую не любил плотью, с которой знал прозрачное междумирье, чистую дружбу, дочь приезжего, тоже молодая вдова, прозванная царевной. Жила у самого моря в саду, редко показывалась из – белая тень платья, бледный отзвук лютни, понесла неведомо от кого чудесного младенца у груди и кольцо на безымянном. Через живую изгородь звала она меня, Навсикая, и видел я это и запечатлел в памяти и в резьбе. Дитя подросло и играло в мяч, а ты, проходя мимо, кланялась кивком волос и улыбалась, иногда отбрасывая случайно пойманный шар обратно через переплетения листвы и сбивая по осени лиловые, как твои бусы, виноградины. III Калипсо была родом из Спарты и жила с братом на одном из соседних островков. Она имела тело и грацию нимфы и суровый ум. Отец, так и не узнавший о Цирцее, которая нашла себе сородича и вернулась в Колхиду, ничего не имел против наших отношений и ждал заключения брака. Но ты не верила, что я женюсь на ней, ибо воображала меня достойным лучшей партии: в твоих сказках я был заколдован то лягушкой, то замшелой колодой, то путником, не могущим вернуться домой, то погружённым в сон, но всегда – правителем и хитрецом. Везде вплетала моё имя: Одиссей, сын Лаэрта. - Писать можно только о том, что любишь. Или ненавидишь – меняется только знак. Думаю, она любит тебя, - отвечал отец на мои жалобы на то, что из-за её историй надо мной смеются - и мне приходится отвечать тем же! - Меня не за что любить, я ничего не достиг. И она выдумывает, якобы встретила меня в водах кастальского ключа, значит, я её вдохновение. Но она называет так жалкий источник, где пастухи поят овец и коз. - Она одержима музами, поэтому ты и есть её царь и её Эрот. Я не прошу тебя её любить, но умнее не смеяться над ней на людях - она ещё принесёт славу острову. "Она приносит тебе чрез меня подарки, старик". - Договорились. Калипсо была богата, у неё был свой корабль (принадлежащий по закону полоумному брату, но тот обычно не мог управлять даже прямохождением). Я не был первым её любовником, но хотел быть последним. И это был почти что мой корабль, и я не думал, что мне нужно жениться, раз я и так могу пользоваться этим судном, хотя сельчане не одобряли такие отношения. У нас был дом на соседнем островке, досуг и доход. Она пряла в серебристом пеплосе, её локоны лежали, как у тебя, и я изображал её Артемидой на резных фигурках. Как-то раз одна из статуэток упала с верстака и сломалась. - Да это же жизнь твоя, - сказала ты, невесело смеясь. – Занимался бы ты только резьбой, Одиссей, вместо того, чтобы торговать по морям. Я промолчал и, коротко попрощавшись, ушёл из мастерской, уплыл с Итаки. И той же ночью, уложив локоны мне на плечо, Калипсо шептала в нашем доме: - Не общайся с ней. Она же чокнутая.Например, она уверена, что Фангс, пёс твоего отца, чувствует людскую сущность. А он потому на меня лает, что стар, болен и беспокоен. Фангс вскоре умер, и я вырезал ему гроб из дерева. Я умел всё делать руками и кормил с них диких животных с рук. Ты ничего не умела, кроме ткачества и игры на кифаре: еда у тебя постоянно подгорала, и тебе пришлось уйти из храма Персефоны: - И к лучшему: больше никаких рассветов! Закат - самое прекрасное в сутках, и так же должно быть и в жизни человека. Я тку и расплетаю хитоны и пеплосы потому, что это как придумывать тексты: создавать и править, как вечно новая жизнь, жизнь вечная именно в изменчивости. Это как размножение, но без тела и трудностей его. - Может быть, ты выдумываешь меня, как все свои истории? Ты молчишь, не в силах обидеться, стыдясь рассмеяться. Только шиповник колеблет лепестки в такт закату. Я ухожу к отцу - попрощаться перед дальней дорогой. - Она любит тебя таким, каким ты мог бы быть, да и таким, какой и сейчас есть, поверь! – Лаэрт, мой отец, решительно бросил полено в очаг. – И ты не так уж к ней безразличен, если постоянно говоришь о ней... Я промолчал. Черви едят самые сладкие яблоки, овцы – самую вкусную траву. Я шёл от отца к гавани – очередной раз – солнце после дождя заставляло блестеть росу, реял туманный закат, а ты всё ещё стояла над обрывом в длинном лиловом одеянии, венке и браслетах. В любую погоду ты встречала и провожала меня, но не в гавани, чтобыне смеялась толпа, а над обрывом, и ненароком сбрасывала камушки в море носком ноги, нередко босой, в ссадинах, с выступающим большим пальцем. Ты стояла, словно облачённая в солнце, горела над морем ко мне. Я подошёл. - Прости, я забыл поблагодарить тебя за амулет. Я веду себя, как Зевс. - Поведи себя как Аид, - улыбнулась ты и положила руки мне на плечи. Я не отнял их - но, клянусь Олимпом, не сделал большего! А потом опять мы стали переругиваться, смеясь, и я сказал, что не суеверен, поэтому мне на корабле не нужны подарки... «…но что, если отец прав?», - думал я уже тогда, стараясь и не могучи не смотреть на тебя в окружении вечного шиповника и криков прибрежных птиц. И тогда, когда всего несколько дней спустя я сидел под виноградом в дожде у дома Навсикаи, не зная, куда теперь идти и не могучи у неё остаться, думал, не хотел и не мог не думать, потому что Калипсо бросила меня ради знатного афинянина. IV - У меня кончились сказки. Ты же знаешь, что мне не нравятся наши мифы и их героини, кроме Психеи и Персефоны. - Потому что там про любовь, а тебя она не интересует. - А для тебя на свете теперь нет ничего, кроме любви. Ты откидываешь волосы со лба и решительно бросаешь полено в очаг, как когда-то мой отец. Старик спит в соседней комнате. Я больше не торгую. У меня нет корабля. Я делаю из дерева мебель и статуэтки. Я по-прежнему люблю странствовать - особенно по Итаке, старостой которой я стал, ибо у отца портится зрение, но теперь меня сопровождает темноволосая женщина в лиловом. Я всё-таки женился на тебе, фантазёрка Пенелопа. Калипсо тогда увидела нас на обрыве. Ей - издалека, с борта корабля, показалось, что я поцеловал тебя на прощание, но я наклонялся, чтобы лучше слышать кусочек гимна, который ты написала мне в защиту от морских чудовищ, вплетя в амулет. Ей показалось. Но Калипсо меня бросила. Я не сразу вернулся в дом отца, на Итаку, так как ощущал себя потерянным. Я так напился, что себя не помнил. И, когда я шатался по побережью, казалось, будто плыву в беснующемся подо мной море и слышу завлекающие песни сирен. А я просто лежал ничком на грязном песке, и, как кошка, царапал зыбкую землю, и сам выл, и, ударяясь друг о друга и о камушки, стучали пустые кувшины из моей котомки. Меня нашла Навсикая и отвела к себе, но когда протрезвел, указала на дверь: - Одиссей, ты интересный человек… Но мой отец никогда не одобрил бы то, что ты жил бы здесь. У меня ребёнок. Иди к своему отцу. И я вышел в дождь, в виноградник, пожевал незрелых ягод, сидел, пока не промок насквозь, и только тогда, без ничего, босой – котомку и сандалии я забыл у Навсикаи и не смел возвращаться за ними – в ночи вошёл в отцовский дом налегке и с тяжёлым сердцем. Калипсо забрала у меня всё – корабль, вещи, выручку, радость жизни. В длинном синем плаще, в растоптанной обуви ты сидела у очага с Лаэртом, моим отцом, и читала с глиняной таблички его надвигающейся слепоте. Он не узнал меня – ты узнала и бросилась на шею: - Одиссей! Наконец ты вернулся! Я не видела в гавани твоего корабля… такой дождь, так долго! Я молилась весь вечер, чтобы ты остался у Калипсо, но жив-здоров! - Я пьян и должен побыть один. Оставь меня! И я снял с себя объятие льнущих рук – отец так и не повернул голову от очага - он, оказывается, задремал – и ушёл в мастерскую. Дождь и ветер ворвались за мной сквозь неплотно запертую дверь. Я думал. Что же случилось с моей жизнью, что я никак не могу найти себя – ни женщину, ни дело? А если ты права? И я мыслил в холодной мастерской с инструментом в руках, и тут пришла ты. Встала рядом, почти обняла и, осмелев, поцеловала в лоб. - Одиссей, ты взрослый мужчина, ты всё можешь, и всё будет хорошо, - сказала ты. Нежно, словно пела перед алтарём Персефоны. - Будь собой настоящим - а не таким, каким якобы хочешь быть потому, что так удобно видеть тебя другим. Я, пусть женщина, именно такая, хотя это бывает больно - потому что не могу иначе. Иначе меня не существует! Я как шиповник: врагам - колючки, ближним - красота. Если цветок не может себя защитить... О, я не поблагодарила Персефону! И убежала. А я словно очнулся и побрёл за тобой, и увидел обрыв, и твою фигуру на краю, над бурным морем в ливне. На самом краю, и камушки, влажные, как слова, скользили из-под твоих ног в бездну, а шиповник смокся, поблёк и казался увядшим. Ты молилась - это место заменило тебе храм, но обернулась на меня – и зрачки блеснули ярче молнии! И тут же, оттого что ты изменила позу, твоя нога заскользила по вязкой, чавкающей почве, и венок, свалявшийся и сырой, слетел со спутанных тёмных волос, поначалу, до резкого жеста ветра задержавшись на колючках кустарника. Миг как вечность. Я подбежал к тебе и потянул на себя, в сторону от обрыва. Ни единого слова, моё молчание, твой судорожный смех. И я обнял тебя сам. V Я помню твою тело как грозу над морем, как куст шиповника, дурманящий и колющий. Твои далековатые идеи уравновешивают мои практичичность и исполнительность. Ты теснее сплетена со мной, чем травы Цирцеи, чем планы Калипсо, чем Навсикая и её виноградник. Твои ткани, твои сказания. - Если нет ничего, кроме любви, то она должна быть вечной. Но дети не менее смертны, чем родители - пусть они венец брака. Искусство? Ты шепчешь мне в самое ухо, полулёжа: -Да! Если больше нет старых историй, чтобы их переделать, я придумаю лучшую из легенд… такую, которую бы рассказывали веками, Одиссей!.. для тебя и про тебя… и туда надо, обязательно надо поместить нашу кровать, которую ты сделал в подарок к свадьбе… Жаль, что талантливый столяр не так в почете, как всего лишь правитель... Поэтому... хочешь, ты будешь среди тех, кто взял Трою? Ты будешь равен героям и богам – в веках, и никто не усомнится, что так и было! Что ты давал всем хитроумные советы, потом плавал десять лет по морям…. Десять лет, которые я проплавал от тебя – в итоге, к тебе. - Но это же будет твоё хитроумие, а не моё… - И что с того? Мы одно! Муж и жена - андрогин! И все запомнят эту легенду… а припишут всё слепому попрошайке Гомеру, который каждый день просит у меня милостыню… что ж, он обретёт её! И ты встаёшь проведать свёкра. Пламенные плавники заката за окном, дом как корабль в море сада. Птицы всё громче - почему? Я выхожу на крыльцо и вижу: там копошится, пищит свёрток. И, ещё не наклонившись, уже знаю, что там, потому что обеспокоенный отсутствием наследника Лаэрт просил придумать сказку, где боги подарят нам его. Твоё слово становится плотью. Ловись, золотая рыбка!