Очки-признак хорошей памяти.

Небо,закопченное дымом заводских труб,тяжеловесным обручем давило Мише на грудь. Оловянные тучи с каждым непосильным шагом наровились выплеснуть шквал воды на зябло идущую столицу. После латунного московского небосклона ,грязный питерский небосвод вгонял вялого мужчину в еще большую усталость и сон. Михаил вздохнул,глубоко вбирая в легкие застуженный воздух ,взглянул на часы и двинулся по шероховатой и мокрой земле вперед,безжалостно пачкая новые кроссовки белоснежного цвета . На ярко-красный пиджак успела попасть пара чугунных капель дождя,леденящих душу,прежде ,чем скрыться за скрипящими и ржавыми дверьми Шуриного подъезда . (Парадной!-назойливо отозвался в голове прокуренный любимый голос,обладателя которого вывести на трезвый разговор было уже праздником) Спасаясь от удручающего запаха рвоты рукавом пиджака,Миша аккуратно ступал по каменной лестнице,быстро доходя до нужной двери. Толкнув ветхую приоткрытую дверцу во внутрь,Московский ,быстро нырнув в угрожающе мрачную прихожую,прикрыл за собой вход и позволил себе отпустить руку от носа. Встряхнув короткими,цвета выжженной пшеничницы, чуть влажными волосами,Миша глубоко задышал сырым квартирным воздухом. Он стал почти родным. Осматривая осевшую на подкорке черепной коробки темную прихожую,в которой нет и толики былого тепла,столица прошла вглубь квартиры и замерла в дверном проёме на кухне. Незнающим взглядом Миша тупо смотрел на Сашу,который поправлял оправу круглых учёных очков на точеном носу. Шура,кстати,очки не носит. Это был все тот же Шура: в своей неизменной, приторно-фиолетовой,мятой олимпийке,с зажженной сигаретой в до боли худых кистях. Растрёпанные волнистые волосы цвета горячего шоколада спадали на вычерченное желто-бледное лицо,на точеном носу как свои сидели старые очки. Глаза у Шуры уставшие,ледяные,с красными ,постепенно лопающимися капиллярами,помнящие. Трезвые,- добавил собственный голос в голове,что дало Мише повод для слабой полуулыбки. Она пропала,стоило самому Думскому перевести пустой взгляд на силуэт в проходе. Столица ждала криков и истерик,битой посуду и ненависти,излучающейся от Саши. Видимо,сегодня у Шуры нет сил на ненависть. Московский аккуратно ступает по холодному кухонному кафелю,переступая через осколки битых бутылок,постепенно приближаясь к прямоугольному,старому столу с лопающейся краской. Миша не помнит ,как они его покупали ,но очень надеется ,что сменят. Плавно плюхаясь на шаткий стул подле Думского,Московский внимательно следит за действиями Саши. Тот,в свою очередь,недоверчиво косится на него,сохраняя при этом убийственное молчание. Аккуратно и медленно поднимая руку из-под дряхлого стола,Миша хочет дотронуться подушечками разгоряченных пальцев до мраморной,ледяной кожи щек Романова. Рука замирает в миллиметре от тощего лица, голубые,ясные глаза устремлены в бушующий океан серых омутов напротив. Миша замечает,как Саша мелко вздрагивает,жмурится,и с болью осознает,что этим неживым глазам причина он сам. Думский пару мгновений ощупывает почву глазами,въедается в душу ,ищет и ждет подвоха. Миша боится спугнуть,взгляда не отводит и руку держит до боли неподвижно. У Саши мозговой штурм,после которого он тяжело выдыхает и к руке льнет,трется фарфоровой исхудавшей щекой о теплую, застывшую и шероховатую ладонь. Окаменевший Московский быстро в себя приходит,нежно большим пальцем скулу очертывает ,и время остановить хочет. Шура глаза уставшие ресницами пушистыми прикрывает,глубоко вздыхает и сильней в чужую руку вжимается,отпускать не хочет,позволяет себе наконец чувствовать. И все у них будет хорошо.