Ты тоже полетишь!

Как и все истории о настоящей, той самой, долгой-счастливой (которую все терпеливо ждут, ищут и все никак не могут найти) – эта начинается в летней Америке, где разве что птицы не падают, опьяневшие, втянув смрадный воздух в свои крошечные легкие. Лето пятьдесят восьмого встречает его режущими глаза лучами и духотой, с которой все никак не управишься. Генри наблюдал за пружинящим Хокстеттером, взглядом уцепился за неизменную футболку с Томми; великоватая, но от этого непостижимо уютно болтающаяся на его худом торсе, видала виды, что уже говорило о многом. Например, о том, что была частью жизни этого чудаковатого парня, а не приобретена для галочки родителями в пиздецки модном магазине после бесконечного просительного нытья. Нет, в нее определенно когда-то въедался песок, оставляя царапины и потертости, совершенно точно она протиралась о кирпичные стены и асфальт, кое-где она даже скрывала стыдливо, но любовно приевшиеся кусочки кожи, после потушенных окурков о собственный торс. Патрик — блядский хаос с низким голосом и синяками по всему телу, пишущий тексты совершенно бездарных стихов, режущий себе запястья на публику, никогда в одиночестве. И его темные глаза с вечно широкими зрачками — ни дать ни взять Рэмбо, расстреливающий людей под метом. Сейчас Генри некогда копаться в причинах и следствиях, расковыривать старые раны и топтаться на травмах детства. — Привет, позер! – заорал Патрик, обращая на себя пару взглядов, и хитро оскалился, обнажая десна с желтоватыми зубами. Генри с хладнокровием выдержал выпад, но не смог не рявкнуть в ответ: — Давно не получал, а? Патрик ловко откинул мешающие пряди волос с лица, прикусил губу и закатил глаза, шутливо простанывая: — О-ох, я был бы далеко не против, если бы ты наконец дал мне. — Завались, иначе я выбью тебе зубы. Генри выудил из кармана помятую пачку сигарет и закурил одну, выпуская дым, чтобы потом лениво продолжить: — Все равно в конце-концов внизу окажешься ты. Патрик хихикнул, протягивая к нему руку за своей порцией курева, которой Генри так любезно поделился, передавая ему свою сигарету, получая слегка удивленный взгляд. — Ладно-ладно, не злись, Мамочка-Два-Тапочка. Патрик осторожно коснулся губами фильтра, не сводя глаз с Генри, слегка прикусывая. — Готов? – едва шевеля губами спросил Бауэрс. — Никогда, – просмеялся Патрик и расплылся в такой обезоруживающе невинной улыбке, произнося это «никогда», что Бауэрс озадаченно сдвинул брови. Хокстеттер не стал дожидаться какой-либо другой внешней реакции на свои слова и с изящностью европейской лани скользнул на пассажирское сидение понтиака файрберд. Генри стоял, спиной прислонившись к машине и чувствовал поясницей сквозь стекло, как, наполняя салон своей чужеродной хаотической энергией, внутри устраивался Патрик Хокстеттер. Генри очень медленно и очень терпеливо вздохнул, медленно развернулся и, открыв дверь, уселся за руль. Патрик все еще ерзал на сидении с сигаретой во рту, выглядывал в окно, оборачивался назад, шарил взглядом по салону, пару раз хлопнул козырьком в поисках непонятно чего и, наконец, затих. Бауэрс, все это время молча наблюдавший за ним, поинтересовался: — Устроился? Хокстеттер моргнул, задерживая взгляд на Генри, закинул длинные худые ноги вглубь салона и откинулся на сидушку, выдыхая вместе с порцией дыма свое негромкое: — Ага-а. Генри хмыкнул. — Тогда погнали.

***

Если бы у Патрика спросили, как осуществляется влюбленность, то он бы откинул недокуренную сигарету и еще бы пару раз всадил лезвие ножа в скулящую под ним псину. Потому что Патрику стыдно за свои мысли. Потому что Патрик слабак и ссыкло похлеще того очкастого паренька. Потому что Генри ведет его к себе домой, тащит за запястье, затаскивая в абсолютно темное помещение; видимо, лампочка перегорела, или Генри сам каким-то боком ее разбил, кто его знает. Вообще-то, это секрет, но несмотря на свои полные шестнадцать, Патрик все еще боится темноты. Внутри него неожиданно обнаружилось нечто отличное от паники, а поскольку этому нечто паника ну никак не требовалась, оно ее просто сожрало. Целиком. А затем паника ушла. Казалось, все происходит отдельными стоп-кадрами, как в фотоочерке, какие публиковали в журнале «Лайф». В первом стоп-кадре Генри задрал его футболку до сосков. Выудил из кармана складной нож, провел от пупка до груди, задевая мелкие волоски, неотрывно смотря своими большими расширенными зрачками. Кончиком лезвия поддевает еще не зажившую корочку от потушенной сигареты, и Хокстеттер шипит от боли, но ничего не говорит. Патрик был худым, даже чересчур худым. Настолько, что Генри мог бы забавы ради научиться считать и складывать, пересчитывая его ребра и кости, и никакая школа не нужна. Во втором стоп-кадре он целует его, целует грубо, кусая губы и не давая возможности вдохнуть спертого воздуха, тянет за негустые волосы, пропускает сквозь пальцы, наверняка выдирая клочок. Поделом, думает Бауэрс. Волосы Патрика как пшеница, которая в темном чулане хранится, в его доме, который Генри бы сжег дотла. В третьем стоп-кадре нож движется медленно, дразняще, сначала ледяное лезвие касается сонной артерии, потом облегает ребра, вызывая приятную дрожь. — Ты можешь меня порезать, знаешь? У Генри пальцы наливаются свинцом, рука замирает, он смотрит на него, заглядывает в помутненные глаза, не находя там и капли здравого рассудка. А был ли он вообще? Генри крепко сомневается, но если он так сильно хочет боли, Бауэрс не в силах отказать. Губы искривляются в непроизвольной садисткой улыбке, которую сразу же хочется спрятать в треугольнике между шеей и плечом Патрика. И Бауэрс, выдрессированный, наученный, что за лаской всегда следует боль, годами отучивает себя от этой дурацкой привычки – влюбляться. Генри крепит поводок близко к своему дому, чешет за ухом и не бьет палкой по хребту, если что не так, только повышает голос (наказание ли это — слышать его чуть громче?). Генри — отличный хозяин, но Патрик с его точки зрения — простая дворняга без родословной и родины, которой просто нравится скакать рядом и делить напополам косяк травы, сигарету или бутылку бурбона, украденную у отца. Генри — отличный хозяин, но он не знает об этом. Когда к тебе привязываются без спроса, то это начинает раздражать довольно быстро. В предвосхищении своей биологической, вслед за клинической, смерти, мозг выдает ему конвульсивные галлюцинации про то, что любовь правда существует. Вот такая, как у них: грязно-подсобочная, вытекающая из псевдодружбы, подкрепленная общей целью стать психопатами, если уже не стали, пропитанная гнилым напряжением и жаждой унижения окружающих. Бауэрс успевает его пнуть по ребрам и шикнуть. Не буквально, конечно, (даже если и хочется) но внимание на себя он обращает вполне успешно. И потом Патрик лепечет что-то про новые ножи, девчонок, неудачников, пока Генри отстраненно кивает головой, представляя, планируя, как будет доводить его до оргазма, потом — до слез. Потому что даже ослепшие и израненные собаки из рук Патрика возвращаются рано или поздно домой. Потому что чувств у Генри к нему нет никаких, кроме желания из раза в раз покрывать его смазливое личико гематомами. В такие моменты Генри кажется, что он заслужил в слове «похоть» каждую букву. — Конечно знаю. Паника ушла.