персик-улун

В буфете консерватории было всего два окна — одно большое у кассы для поставок, и другое, совсем крошечное, у соседней стены. Хонджун всегда садился за стол у окна (пусть он и держался на честном слове) — так лучше проглядывалась эстетика осени. Она была единственной хорошей вещью в этом буфете, в котором стоял один несчастный кофейный автомат, давно сломанный и способный выдать только эспрессо; она была единственной хорошей вещью в этой консерватории. Ну, может, кафедра композиции была неплоха. И специального фортепиано. Но Хонджуна взяли только на музыковедение, так что. Да. Дерево, росшее у самых стен здания, завораживало своим градиентом — от ярко-красной листвы на макушке до нежно-зеленого цвета нижних веток. С каждым порывом ветра дерево легонько покачивалось и теряло пару-тройку листочков. Оно было единственной отдушиной Хонджуна здесь. Он смотрел на него и чувствовал горькую радость от того, что это дерево не пустили на бумагу для клавиров. Его педагоги пророчили Хонджуну большое будущее в большом городе, но вышло так, как вышло. Он даже друзей не сумел завести — полтора инвалида на кафедре музыковедения уже давно друг друга все знали и общались маленькими компаниями, куда Хонджуна никто не приглашал. Он не был уверен в собственных знаниях — да, возможно, в своем колледже он действительно был одним из самых умных и старательных, но консерватория — это совсем другой уровень. Особенно, когда ты вынужден учиться на музыковеда. Хонджун даже не был уверен, переживет ли он первую же сессию. Слишком большой оказался провал в его знаниях. Хонджун слишком часто посещал пустынное буфетное помещение, где кроме него и почти нерабочего кофейного автомата были только злая буфетчица с холодными невкусными пирожками, да по ошибке зашедшие студенты, искавшие свободную аудиторию для самостоятельных занятий. Хонджун слишком часто думал о своей единственной отдушине, о градиентном дереве; о том, как славно было бы свисать с него и покачиваться от порывов холодного ветра. Осенняя эстетика. Романтизация сезонной тоски и мучительной смерти. — Твой отец случаем не Анри Вьетан? Тогда почему у меня от тебя инсульт? Хонджун чуть ли не подскочил на месте — так неожиданно к нему подобрался какой-то незнакомый парень. — Нет, подожди, там по-другому как-то было… Ты случаем не Анри Вьетан? Тогда почему меня парализует при виде тебя? Нет, ну это уже ни в какие рамки. Хонджун скривился в искреннем отвращении к подобной пошлости. — Ну ты понял, да? Вьетан последние годы… — Я понял, — перебил его Хонджун. — Мог бы и нормально подойти познакомиться. Я не кусаюсь. На самом деле, он вполне даже кусался, но не в этом суть. Так Хонджун и познакомился с Чон Уеном — выпускником-скрипачом. У него было прикольное окрашивание и пирсинг в ушах. А еще совершенно не закрывающийся рот. Хонджун против своей воли узнал об Уене все, что только можно было. С тех пор количество его размышлений об осенней эстетике лишь увеличилось. Но в вынужденном общении с ним был и плюс — вернее, даже несколько. Хонджун больше не сидел в буфете в гордом одиночестве, окруженный лишь своими клавирами и депрессивным кофе. Теперь рядом с ним сидел (а вернее, лежал на столе — неизвестно, как тот еще держался) Уен, с которым они слишком быстро перешли на неформальное общение; который был настолько любознательный и надоедливый, что не давал Хонджуну нормально заниматься — приходилось параллельно еще и его учить. А еще он не трогал Хонджуна. Постоянно порывался то хлопнуть по плечу, то приобнять, но очень быстро сам себя одергивал — и нетактильный Хонджун был ему благодарен. Уен знал не то, что всю консерваторию — он знал весь город и имел гигантскую компанию, — но с Хонджуном он предпочитал общаться тет-а-тет. И это тоже плюс для интровертного Хонджуна. Редко, когда удавалось найти нормальный класс для занятий — чертовы пианисты разбирали все, что можно и нельзя, — и Хонджун очень быстро смирился и стал соглашаться на крошечную каморку под крышей, у которой даже ключа не было. Расстроенный в хлам инструмент был меньшим из всех зол — удивительно, что он там вообще был. Именно по причине отсутствия ключа там, как оказалось, занимались даже без записи в диспетчерской. Чон Уен был далеко не лучшим скрипачом — еще бы, он словно каждую свободную от оркестра и спец минуту проводил рядом с Хонджуном — но он все-таки как-то дожил до выпускного курса. Это просто нужно принять, как данность. Хонджун уже закрывал дверь каморочки, едва увидев там Уена со скрипкой, но тот успел заметить его. — О, Хонджун! Стой, не уходи, давай я тебе поиграю! У меня академ через неделю! — Спасибо, откажусь, — Хонджун не мог не скривиться. Да и слова Уена были откровенной ложью — на последнем курсе уже нет академов, только госы. В любом случае. Хонджун не фанат скрипичной музыки, особенно в исполнении Чон Уена. Не то, чтобы он совсем плохо игралиграл, вполне даже хорошо. Но все у него выходило одинаковым: легкое, певучее и серебристое. Поначалу Хонджуну даже нравилось, но очень быстро стало неинтересно — Уен действительно играл вообще все одним и тем же звуком. Без понимания нюансов стилистики и прочего. — Ну пожалуйста! Я не понимаю, как играть побочную партию! Помоги! — Ну что там может быть непонятного? — Хонджун все-таки сдался и втиснулся внутрь. — Я же не скрипач, я тебе штрихи не смогу поставить. — А штрихи я себе сам поставил уже, — похвастался Уен. — Мне нужно твое профессиональное музыковедческое мнение. — Профессиональное, скажешь тоже, — фыркнул Хонджун. Незаслуженная, но все-таки искренняя похвала грела сердце. Он начал играть. Справедливости ради, сейчас получалось гораздо лучше, чем Хонджун слышал из коридора, и даже так, как написано в нотах, насколько он мог судить. Но все же чего-то не хватало. Уен играл так, как надо, как написано. Но для настоящей музыки — для уровня, на который Уен отчаянно претендует со всей своей наглостью — этого было маловато. — Ну… Что сказать… — Как есть скажи, — перебил Хонджуна Уен. — Классно, да? — Есть такое, — согласился Хонджун. — А ты понимаешь, о чем эта музыка? — Концерт. О чем он еще может быть? Предвосхищая вопросы: да, я знаю, что классический концерт — это соревнование между солистом и оркестром; знаю, что в основе сонатной формы лежит контраст между главной и побочной партией. — Вот видишь, ты не совсем безнадежен, — похвалил его Хонджун. — Как думаешь, какой образ должен быть у побочной партии, чтобы он контрастировал с главной? — Эмм, — Уен нахмурился и начал листать ноты в начало. — Ну… лирический, наверно? Типа главная партия вся такая из себя грозная и мужественная, местами даже трагическая. Не знаю. — Тогда, наверно, лирический, — передразнил его Хонджун, но не серьезно. — А ты посмотри на начало побочной партии. Восходящая кварта. Что такое кварта? — Интервал, — ответил Уен и уничижительно посмотрел на Хонджуна. Наверное, подумал, что Хонджун вообще тупой, раз не знает то, что в первом классе проходят. — Интервал, — Хонджун передразнил его уже на полном серьезе. — Кварта — это порыв. Она станет одним из ключевых моментов музыкального синтаксиса в музыке французской революции. В эпоху зарождения и расцвета полифонии кварта, которая несет в себе такую сильную энергетику, вообще считалась диссонансом. Да, побочная партия в твоем концерте лирическая, но вовсе не слабая и нежная. Это про мечту, про отчаянное к ней стремление. Разве ты, Чон Уен, просто мечтаешь свою мечту и ничего не делаешь для ее воплощения в жизнь? Уен глубоко задумался. Он нахмурился, пожевал губу и положил скрипку на плечо. Он снова начал играть — и теперь в его музыке была жизнь. Теперь он не просто делал то, что написано — он проживал момент; пропускал его и музыку сквозь себя. Это было намного лучше. Это было почти что хорошо. От осознания того, что Хонджун тоже приложил руку к этим чудесным звукам, становилось вообще замечательно. И сразу уходили на задний план все мысли о собственных разрушенных мечтах, о загубленном потенциале, о невозможности реализации. Осенняя эстетика вдруг начинала играть новыми красками — нежными, теплыми и полными воздуха. Листва с градиентного дерева теперь большей частью была облетевшей — она танцевала в игривых порывах ветра, кружась и легко взмывая. Хотелось дышать и жить — то ли от того, что скамейка около входа в консерваторию, обычно занятая курильщиками, сейчас пустовала; то ли просто так. Жизнь медленно, но верно налаживалась. — Фу, ну и попса, — присаживаясь на скамейку рядом с Хонджуном, фыркнул никто иной, как Чон Уен, весь взмыленный после оркестра и со скрипкой за спиной. Он всегда уходил с оркестра самым последним. Хонджун вовсе не ждал его, просто так совпало. — От кого, а от тебя не ожидал. Разочаровывает. — Сам ты попса, — ответил Хонджун. Он только сейчас осознал, что мурлыкал себе под нос Бетховена. Такое случалось с ним довольно редко и только в хорошем настроении. — Это классика, это знать надо. Ода к радости из девятой симфонии. — Ты еще скажи, что бит к ней написать хочешь, чтобы окончательно запопсовела. — Может, хочу, — огрызнулся Хонджун. Идея ведь действительно была неплоха. — Для кого попса, а для кого — величайшее искусство. — Ну да, ну да. Нам, простым смертным, не понять, — Уен продолжал нарываться на очередную внеплановую лекцию. — Здесь бэкграунд знать надо, — начал объяснять Хонджун. — Помнишь биографию Бетховена? Его глухоту и гейлигенштадтское завещание? — Даже я это помню. За кого ты меня принимаешь? — За Чон Уена. Бетховен написал свою девятую симфонию, уже будучи глухим. Я не буду сейчас говорить о безусловном новаторстве — надеюсь, об этом ты и без меня знаешь. Я хочу сказать о том, что мелодию «оды» Бетховен писал восемь лет. Восемь лет, понимаешь? Даже Бородин за такой же срок успел написать целую симфонию и оперу, при условии, что композиция была исключительно его хобби. Эта музыка… Она — вершина творчества Бетховена. То, к чему он шел всю жизнь; ради чего он жил. Она отражает весь его жизненный и творческий путь. Именно в ней заключены все его идеи и надежды. Неслучайно именно для исполнения «оды» Бетховен привлекает хор — человеческий голос. Немыслимое тогда новаторство…! Ах, я все-таки опять про это. Никогда бы не подумал, что получу профдеформацию по ненавистной специальности. Хонджун, весь свой монолог наблюдавший лишь за беззаботным кружением палой листвы, наконец посмотрел на Уена. Тот улыбался — кротко, светло и нежно — как улыбалась бы любимая «Ода к радости», будь она человеком. Хонджун даже не знал, что Уен так умеет. Это было очень красиво и почему-то — очень интимно. — А мне кажется, тебе эта специальность подходит куда лучше, чем все остальные. Ким Хонджун, ты самый умный человек, которого я только встречал. Ты очень начитанный и у тебя развитое аналитическое и критическое мышление. И самое главное — ты горишь музыкой, как никто другой. Ты знаешь ее лучше всех. И рассказываешь о ней так, что камни способны заплакать и полюбить. Рядом с тобой даже я начинаю лучше осознавать себя и свои стремления — хотя глубоко внутри я словно навсегда застрял на первом курсе. Даже я. Ты потрясающий, Ким Хонджун. Хонджун не нашелся с ответом. Он не смог продолжать смотреть на Уена — почему-то это было больно, — перевел взгляд обратно к осени, к высокому лазурному небу. Он не знал, что чувствовал от этих слов. От Чон Уена. Слишком много всего. Он не понимал. Он понял на следующий день — и это было откровением, поразившим Хонджуна до глубины души. Он понял, что для него музыка; понял, кто для него Чон Уен; понял, как все это время жаждал его касаний, которых не к месту деликатный Уен даже не предлагал. Как серебристо и нежно звучала его скрипка, даже когда это было абсолютно лишним! Но Уен словно сквозь землю провалился. Консерватория была полна людей, но ни в одном силуэте Хонджун не узнавал Уена. Его не было ни в буфете, ни в каморке без ключа, ни около скамейки на входе. Именно тогда, когда он стал нужен, как воздух, его не было. Никаких следов пребывания здесь. Стол в буфете едва шатался, словно Уен никогда не лежал на нем. В каморке под крышей не было скрипичных нот и разбитой канифоли. Даже на оркестре (Хонджун и туда краем глаза заглянул) концертмейстером вторых скрипок сидела какая-то девочка, а не Чон Уен. Сердце Хонджуна медленно, но верно наполнялось неясной тревогой. Контактами они, конечно же, не обменивались — никто из них не думал, что праздное общение зайдет так далеко. Собрав все душевные силы в кулак, Хонджун решился подойти к двум ребятам с оркестра — услышал, как другие обращаются к ним Сан и Есан; вспомнил, что Уен отзывался о них, как о своих лучших друзьях. — Прошу прощения! Не подскажете, где мне найти Чон Уена, скрипача? Очень срочно. Может, у вас есть его номер телефона? — Это шутка? — С недоверием обернулся один из них, вроде Кан Есан. — В таком случае она отвратительная. — Больше никогда не говори об Уене. Даже думать не хочу, откуда ты знаешь о нем. Больше никогда, — Сан ответил с суровым, почти ледяным лицом; он взял Есана под руку и они быстрым шагом направились прочь. Вся легкость, бывшая с Хонджуном с самого утра, словно испарилась; словно эта встреча высосала из него триллион литров души. Не нужно было много ума и времени, чтобы поднять новостные архивы города и консерватории. Скрипач Чон Уен покончил с собой еще несколько лет тому назад, будучи на первом курсе. Хонджун познакомился с призраком, случайно — навечно — застрявшим в стенах ненавистного учебного заведения. Юноша, не переживший нервного первого курса — просто призрак. Который нашел такого же потерянного, как и он сам когда-то, Хонджуна; который отговорил его от собственной ошибки. Он помог ему обрести уверенность в себе и понимание собственной значимости; он, вероятно, завершил свое дело, и они больше никогда не встретятся. Весь оставшийся день Хонджун прожил, как в тумане. У него больше ничего не осталось. Когда вечером он наконец лег в постель, он проснулся окончательно. Хонджун проснулся и понял, что все это было сном. Не все, конечно — он действительно первокурсник-музыковед, влюбленный в осеннюю эстетику; но вот Чон Уена, его призрачной сущности и чувств к нему никогда не существовало в реальной жизни. Хонджун проснулся, и теперь у него действительно ничего не оставалось — лишь отголоски слишком долгого и слишком тяжелого сна. И тоскливая несчастная любовь к собственному сновидению. И осознание своих способностей и своего предназначения. На самом деле, этого уже было более, чем достаточно. _ В буфете консерватории было всего два окна — одно большое у кассы для поставок, и другое, совсем крошечное, у соседней стены. Хонджун всегда садился за стол у окна (пусть он и держался на честном слове) — так лучше проглядывалась эстетика осени. Она была единственной хорошей вещью в этом буфете, в котором стоял один несчастный кофейный автомат, давно сломанный и способный выдать только эспрессо; она была единственной хорошей вещью в этой консерватории. На самом деле, спустя столько лет Хонджун примирился с действительностью и стал менее критичным. Кофейный автомат так и не починили, зато буфетчица сменилась на более добродушную женщину; музыковедение все еще было сомнительной специальностью, но на кафедре валялось множество интересных книжек, дипломных работ и другого увлекательного чтива. Еще теперь на правах выпускника можно было выгонять перваков из кабинетов. А пианисты, на самом деле, были не так уж и хороши, как Хонджун воображал себе когда-то. Но дерево, росшее у самых стен здания, все еще оставалось его главной отдушиной. Оно завораживало своим градиентом — от ярко-красной листвы на макушке до нежно-зеленого цвета нижних веток. С каждым порывом ветра дерево легонько покачивалось и теряло пару-тройку листочков. Осенняя эстетика все так же завораживала Хонджуна, но теперь немного в другом смысле. Дерево просто было очень красивым. Оно напоминало ему о чем-то хорошем; как-то светло и тихо становилось внутри, стоило лишь взглянуть на него. Романтизировать теперь приходилось собственное одиночество. Спустя столько лет, Хонджун все еще слишком часто посещал пустынное буфетное помещение, где кроме него и почти нерабочего кофейного автомата были только добрая буфетчица с пирожками, да по ошибке зашедшие студенты, искавшие свободную аудиторию для самостоятельных занятий. Но не сегодня. Стол Хонджуна уже был занят. Он так изменился за все то время, что мы не виделись, — было первой мыслью Хонджуна, но он отмел ее сразу же. В этой жизни они еще не встречались, поэтому Хонджун впитывал все по-новому, как данность: короткие волосы еще натурального цвета, отсутствие дырок в ушах; упрямо сомкнутые губы и тоскливый взгляд. Очень тоскливый. Однажды Чон Уен, сам того не ведая, подарил Хонджуну понимание собственного места, свое предназначение в жизни. Помог поверить в свои силы. Подарил любовь. Хонджун просто обязан отплатить ему тем же. Отговорить от их общей ошибки. Хонджун усмехнулся, направляясь к Уену, прекрасно зная, как сильно тот любит осеннюю эстетику и романтизировать мучительную смерть. Первый курс, все дела. — Ты, случаем, не Анри Вьетан? Тогда почему мне хочется уехать в Алжир вместе с тобой? — За эти годы учебы на музыковеда он довел эту дебильную фразу до совершенства.