великий человек смотрел в окно

Великий человек смотрел в окно, а для нее весь мир кончался краем его широкой греческой туники, обильем складок походившей на остановившееся море. Он же смотрел в окно, и взгляд его сейчас был так далек от этих мест, что губы застыли точно раковина, где таится гул, и горизонт в бокале был неподвижен. А ее любовь была лишь рыбой — может и способной пуститься в море вслед за кораблем и, рассекая волны гибким телом, возможно обогнать его — но он, он мысленно уже ступил на сушу. И море обернулось морем слез. Но, как известно, именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер. И великий муж покинул Карфаген. Она стояла перед костром, который разожгли под городской стеной ее солдаты, и видела, как в мареве костра, дрожащем между пламенем и дымом беззвучно распадался Карфаген задолго до пророчества Катона. — Иосиф Бродский

      Своё место в следственном комитете Настя вырывала себе зубами.       Вообще-то она привыкла, что всё давалось ей очень просто: отец был не последним человеком в Петербурге, и потому любое её желание, прихоть даже, выполнялись практически по щелчку пальцев с его одобрения. Учёба на юрфаке была неприятным исключением: отец был доволен выбором направления, но пришел в ужас, стоило ей заикнуться о том, что она хочет быть следователем. Отец кричал что-то о том, что следователи — поголовно пьяницы, потому что по-другому пережить все ужасы, что они видят, невозможно, говорил, что не пустит её на допросы, и умолял передумать, потому что следователям мстят. Настя отмахивалась: главное в работе следователя — распутывать загадки, разматывать лихо скрученные клубки преступлений, а она с детства обожала Агату Кристи. Отец сердился, переставал платить за университет — Настя ночами просиживала за конспектами, переводилась на бюджет и выбивала себе практики в ск. В комитет по особо важным не пускали: говорили, практиканты не должны даже дышать рядом с важняками. Упёртая Настя дождалась окончания академии, защитила диплом и получила стажировку в первом отделе: единственная на всём курсе.       Стоило предположить, что оказавшийся тернистым путь к работе следователя не станет вдруг легким после того, как она доказала себе и всем вокруг, что может сама. Начальник отдела говорит с ней безукоризненно вежливо, радушно даже, но голубые глаза светятся строгостью, и Настя легко может представить, как этот, кажущийся очень мягким, человек отчитывает матёрых следаков. Она кивает чему-то в такт речи будущего начальника, когда дверь за спиной резко открывается безо всякого предупреждающего стука.       — Вадим… — раздаётся голос за её спиной, и Настя оборачивается, не веря своим ушам: тембр у вошедшего необычный, она хорошо запомнила этот голос с того раза, когда, задумавшись о предстоящей стажировке, легонько подтолкнула бампером затормозившую перед ней вольво. Водитель ей тогда ужасно не понравился: он вёл себя как надутый индюк и вызывал желание хорошенько стукнуть его вслед за машиной. Кто же знал, что этот индюк был настолько важным, что оказался лучшим важняком, — Сергеевич, — продолжает индюк после секундной заминки, — вызывали, или попозже зайти?       В масштабах кабинета он кажется невероятно высоким — тогда, на улице, она совершенно не обратила на это внимания.       — Проходи-проходи, — машет Мальцев. Лучший следователь, впившись в неё взглядом, делает пару шагов вглубь кабинета, — вот, кстати, Юрий Иваныч Брагин, прошу любить и жаловать.       — Ну что, машиной кого-нибудь сбили? Насмерть? — интересуется тот, противно усмехаясь, и Насте почему-то кажется, что этой ехидной усмешке на его губах совершенно некомфортно, будто она там почти никогда не бывала.       — Несмешно, — бурчит она, вдруг совершенно по-дурацки чувствуя себя школьницей, которую задирает старшеклассник.       — Юр, это Анастасия Николаевна Ермолина, выпускница юрфака, — сообщает Мальцев. Юрий Иваныч на это лишь кивает и выдает протяжное «ммм» и даже его умудряется заставить звучать язвительно, — С сегодняшнего дня, товарищ полковник, ваш стажёр.       «Так вот ты какой, Юрий Иванович» — думает Ермолина. Усмешка стекает с лица Брагина так быстро, что Настя едва успевает заметить перемену.       — За что, что я сделал-то? — почти обиженно интересуется он у начальника, и Ермолина не успевает возмутиться даже мысленно, как Мальцев мягко, но настойчиво выставляет её из кабинета, где она терпеливо ждёт, пока самого великого Брагина уговорят делиться с ней бесценным опытом.       В коридоре тот появляется негодующим, раздражённо ведёт челюстью, которая явно ноет, судя по ссадине на щеке, но никакой враждебности он не излучает, хотя и почему-то заставляет её непривычно робеть.       — Что у вас с лицом? — интересуется она, поражаясь собственной наглости, — Вы с кем-то подрались?       — Побрился неаккуратно, — обрубает он.       «Язва» — думает Настя. Она его точно бесит, но Брагин это тщательно скрывает под маской хладнокровия, позволяя лишь легкой досаде прорваться в ровный тон.       — Я подарю вам новую бритву, если хотите, — улыбается Настя и вдруг ловит себя на мысли, что такой душнила вряд ли женат: кто сможет с ним жить?       — Спасибо, — Брагин поджимает губы и, осторожно обогнув её, двигается дальше по коридору. Настя, оставаясь не месте, провожает его взглядом, медлит, не понимает: это приглашение или отказ?       — Ну что встали-то? — оборачивается Юрий Иваныч и смотрит уже привычно недовольно, — Идём, знакомиться будем.       Она подавляет глупый порыв подпрыгнуть на месте от совершенно детской радости и быстро шагает за ним: угнаться за длинными ногами Брагина оказывается не так-то просто. Кабинет, в который он её приводит, совсем небольшой, но по-своему уютный. Его явно не пытались как-то особенно оформить: стопки дел возвышаются от самого пола, на немногочисленных полках стоят фотографии, очевидно, чтобы не забывать, как вообще выглядит семья, а в углу небольшого столика после тихого щелчка начинает пыхтеть чайник. И всё равно кабинет ей кажется очаровательным на свой странный манер — почти как его хозяин. Настя вешает куртку на крючок непонятно как удерживающей равновесие вешалки и замирает рядом с ней, изо всех сил изображая предмет мебели, не уверенная, можно ли ей вообще шевелиться. Брагин же словно забывает о её присутствии, совершенно буднично бросает в две чашки пакетики какой-то дряни, в которой от чая одно название, и ставит на письменный стол вазочку с печеньем.       — Да вы садитесь, — говорит он, когда наконец видит, как она старательно не напоминает о своём присутствии, и машет рукой в сторону самого обыкновенного офисного стула. Настя устраивается с относительным комфортом, думая, что Брагин здесь вряд ли часто принимает гостей. На этом самом стуле, должно быть, пересидела куча самых разных уголовников.       Юрий Иванович протягивает ей чашку, которую она берёт осторожно, боясь обжечься.       — У вас тут уютно, — говорит она просто чтобы заполнить тишину. Брагин вопросительно смотрит на неё несколько секунд, словно не понимает, что такое «уютно», пока наконец не пожимает плечами. Он, кажется, никогда и не задумывался о том, чтобы по-настоящему обустроиться в кабинете, в котором проводит так много времени, скорее, просто имеет здесь необходимый минимум для выживания в виде химозных пакетиков чая, рафинада, печенья и, конечно, компьютера.       — Меня зовут Юрий Иванович Брагин, — зачем-то представляется он, хотя Настя прекрасно запомнила его имя с первого раза, — сразу хочу предупредить, ваша стажировка не входила в мои планы. Я не учитель и никогда не стремился к преподаванию, — он чуть поджимает тонкие губы и делает глоток чая, — но не всем мы властвуем. Не судьбой уж точно.       «Следователь и поэт, кто бы мог подумать» — усмехается про себя Настя, изо всех сил стараясь сохранить нейтральное выражение лица. Брагин кажется ей совершенно любопытным персонажем, и его манера выражаться её столь же смешит, сколь интригует.       — Учитесь властвовать собою, — цитирует она, наблюдая за его удивленно приподнятыми бровями. Брагин на это только хмыкает, а затем вытаскивает откуда-то из-под стола здоровую стопку картонных папок. Настя едва сдерживает порыв показательно чихнуть от поднявшейся пыли.       — Это надо подшить, пронумеровать и составить опись — констатирует Юрий Иванович.       — И вы хотите, чтобы я это сделала?       — Я что, непонятно говорю?       Настя передёргивает плечами. В своих мечтах стажировку в первом отделе она представляла себе совершенно иначе. Она, конечно, знает, что следовательская работа, прежде всего, включает в себя кучу бумажной волокиты, но в голове всё равно осела эта картинка из дурацких сериалов, где два детектива строят паутинку из красных нитей на пробковой доске, а потом, задумчиво её рассматривая, пьют чай и, иногда, может, целуются, если хотя бы один из детективов невероятно высокий с полупрозрачными серыми глазами, а вторая — просто глупая девчонка.       — Но я просто думала, что…       — Анастасия Николаевна.       — Настя, — быстро перебивает она, не успев даже обдумать этот порыв.       — Что?       — Вы можете обращаться ко мне просто «Настя».       — Анастасия Николаевна, — с нажимом повторяет Брагин нарочно проговаривая каждую гласную в отчестве, — давайте договоримся, что думаю и решаю в этом кабинете я, а вы — исполняете.       Уже позже Миша Шибанов объяснит ей основной принцип их работы: Брагин думает, он догоняет. Ещё чуть позже Настя узнает, что Юрий Иванович вообще-то страшно не любит «отсиживаться» в кабинете и в переделки попадает регулярно, за что также регулярно огребает сначала от начальства, потом от Шибанова и под конец от жены.       Настя тогда хорошо запоминает это железное брагинское правило и только кивает в ответ, поджимает губы недовольно, но отправляется к Игнатьеву за шуруповёртом. Они работают молча: Настя, допив чай, раскладывает справки по делам, связывает бесконечные стопки, а Брагин, так и не притронувшись к своей кружке, что-то неотрывно печатает на старенькой клавиатуре, совершенно, кажется, забывая о её присутствии — Настя узнаёт, что он всегда погружается в работу с головой и не видит перед собой ничего.       Она вообще за свою стажировку узнаёт о Юрие Ивановиче много, даже, наверное, слишком много для обыкновенных рабочих отношений. О начальнике столько знать, вроде как, не положено, она и не знала бы, если бы не привыкла подмечать мельчайшие детали, считывать его состояние, настроение и даже то, как прошло его утро по глубине синевы под глазами, линии поджатых губ или раздраженным вздохам, когда она снова предлагает не те версии.       Она, конечно, очень быстро узнаёт, что он ужасный буквоед и зануда, потому что он цепляется к каждому её небрежно брошенному слову, к каждой ненужно написанной букве, к каждой неточности в стотысячном пункте миллионной статьи. Настя в глубине души согласна: следователь должен знать все-все процессуальные особенности от и до, но Брагин бубнит так невыносимо, что она едва сдерживается, чтобы не закатывать глаза каждый раз, как он в своей нудной манере начинает её отчитывать. Она узнаёт, что Брагин сам гладит себе свитера и китель, и хотя вроде бы научился это делать неплохо за столько лет, ровно заглаживать стрелки на форменных брюках у него всё ещё не получается.       Она узнаёт, что он любит кофе, но, нарушая все сериальные заветы, пьёт его обязательно с молоком в чёткой пропорции один к трём в любое время суток, совершенно не боясь бессонницы, потому что устаёт настолько, что отсутствие сна ему не грозит, он ведь совершенный трудоголик, почти ненормальный.       Настя узнаёт много, много, много всего о нём: он по вечерам читает книги почему-то про октябрьскую революцию, у него в быстром наборе телефона забиты жена и Миша, у него есть странная татуировка, похожая на штурвал или компас — она стесняется спросить, что это — на левом предплечье, которую она видит мельком, когда он, обычно такой выглаженный чистюля, закатывает рукава свитера, чтобы помочь ей перетащить огромные стопки картонных папок; он не любит яркий парфюм, от него всегда пахнет хвойным гелем для душа и чем-то табачным с нотками бергамота. Настя узнаёт, что он много хмурится и имеет совершенно детскую привычку кусать губы в процессе размышлений — Настя иногда залипает так откровенно, что в курсе, наверное, весь комитет.       Её это, если честно, пугает, но она в какой-то момент вполне серьёзно думает, что легко бы вставала в любую рань, чтобы сварить ему его дурацкий кофе и отутюжить следовательскую форму, которая идёт ему неправдоподобно, преступно сильно. Настя вообще-то обожает полуночничать, но с удовольствием бы ставила ранние будильники, если бы встречала рассвет рядом с ним — мысль такая сладко-сахарная, что Настя кривится, но с неудовольствием понимает, что это абсолютная правда. Брагину хочется печь блинчики, его хочется встречать с работы, на него хочется тепло ворчать, когда он снова и снова срывается в командировку на другой конец страны. Настя разочарована в самой себе.       Ещё она узнаёт, что Брагин умеет смотреть очень прямо, без улыбки, вообще без выражения. Пугающе пусто. Настю холод пробирает каждый раз, когда он так смотрит на подследственных: она удивляется, как тем удаётся в такие моменты сохранять присутствие духа, и радуется, что на неё саму Юрий Иванович никогда так не смотрит. Бывает, смотрит хмуро, недовольно, даже чуть снисходительно, а иногда с весёлыми искорками на самом дне прозрачных глаз, но никогда — пусто. Она, кажется, знает уже все совершенно его взгляды, видела ведь его и сосредоточенным, и уставшим, и раздражённым, и довольным, но однажды он вдруг смотрит на неё как-то совершенно необычно, с какой-то трудно объяснимой задумчивостью. Тогда уже наступает вечер, плавно перетекающий в ночь, и он возвращается после каких-то очередных следственных действий. Она снова готовит какие-то бумажки, без которых дело, даже раскрытое, невозможно будет передать дальше, костеря задолбавшую бюрократию, и не замечает, как переваливает за двенадцать. Брагин заходит в кабинет совершенно всклокоченный, с порванной рубашкой — и это явление само по себе настолько инородное, что Настя не может сдержать удивления. Он в ответ на её вопросы пожимает плечами, и всё смотрит — странно, удивленно, задумчиво, так, как обычно смотрит на несходящиеся показания свидетелей в делах.       — Юрий Иванович, вы точно в порядке? — не выдерживает она.       — Да, — кивает Брагин, — в порядке.       И не двигается с места.       — Я тогда пойду?       — Идите.       Настя не может отделаться от мысли, что у него что-то произошло — в смысле, что-то помимо задержания преступника, в процессе которого он, очевидно, опять чуть не убился, проигнорировав мишин завет думать, а не догонять. Насте, если честно, страшно за него всегда: она не находит себе места каждый раз, как он срывается в очередное приключение на пару со своим любимым опером, а иногда и без него. Когда Брагин без него, ей куда тревожнее, потому что она точно знает, что Миша не даст ему погибнуть — сделает, что угодно, но вернёт в отдел в целости и сохранности — и всё же каждый раз чувствует, как в животе разжимается комок нервов, когда Юрий Иванович звонит ей с просьбой начать готовить документы к допросу. «Живой» — единственное, о чем она способна думать в такие моменты, пока механически угукает ему в трубку. Злится на саму себя — ну кто он ей, чтобы вот так нервничать и не находить себе места? Начальник, наставник, будущий коллега — словом, не тот, за кого она должна переживать до душащей тошноты и цветных пятен перед глазами.       Она внимательно оглядывает его с ног до головы, отмечает совсем уж глубокую синеву под глазами, общую странную неопрятность, никак не связанную с проведённым задержанием — он выглядит так, словно спал всего минут тридцать за ночь, да и те в неудобном положении. Не нужно быть Шерлоком, чтобы догадаться, что дома у него опять какие-то неурядицы: его жена устраивает их с завидным постоянством. Настя выдыхает чуть раздражённо: Веру Брагину она видела только на фото и однажды вживую издалека, когда та ждала мужа у входа в комитет. Вера очень красивая женщина, статная и холодная — холод сквозит даже сквозь фото, чувствуется в неглаженых водолазках, раз в год сделанных бутербродах и в том, как часто Юрий Иванович не торопится домой по вечерам. Настя всерьёз задаётся вопросом о том, почему вообще он на ней женат: да, у них дети и брак длиною в полжизни, но кому лучше от того, что они пытаются заставить работать то, что давно и безнадежно сломано?       Настя осторожно огибает начальника и проходит к выходу из кабинета, мысленно прикидывая, сколько ей осталось спать.       — Насть…       Она оборачивается так резко, что у неё немного кружится голова, но она не может поверить своим ушам: полгода чётко выверенных букв её отчества, и тут, вдруг — по имени, позвал, коротко, ласково.       — Да, Юрий Иванович?       Он стоит очень прямо, забывая сутулиться по своему обыкновению.       — Не хотите кофе выпить?       Настя кидает быстрый взгляд на часы: для кофе время, пожалуй, не самое удачное, но кому она вообще врёт, с ним она бы пошла куда угодно даже среди ночи, если бы он позвал. И он зовёт.       — Ну или чай, — поправляется Брагин, замечая её раздумья.       — Знаете, где заваривают лучший кофе? — улыбается Ермолина, — Да и чай тоже.       Брагин явно не чувствует шутливого намёка, хмурится, словно действительно копается в своём архиве знаний в поисках ответа на её вопрос.       — Какое-то секретное место? — наконец неуверенно уточняет он, и либо он под вечер совсем устал, либо у него в целом совсем плохо с коммуникацией вне рабочих тем.       — У меня дома, — говорит Настя и внутренне обмирает в ожидании его реакции.       Юрий Иванович смотрит на неё с явным замешательством, раздумывает целую минуту — Настя ненавидит себя за то, что считает — и, наконец, улыбается, пожав плечами:       — Боюсь, я не знаю адреса.       Они добираются до её квартиры на Петроградке за рекордные двадцать минут: дороги за час до развода мостов пусты, и когда они подъезжают к её спрятавшемуся в глубине двора подъезду, тишину опустившейся ночи нарушает лишь шуршание колёс старенькой вольво.       — Не жалко вам машину бросать на Мойке? — интересуется Брагин, идеально ровно паркуясь на единственном свободном — её — месте.       Настя думает, что он абсолютно всё делает идеально — она всегда считала таких людей невыносимо скучными, но вот она сидит на переднем сидении его совершенно педантски опрятной машины и даже не может найти в себе сил внутренне возмутиться или закатить глаза отсутствию каких-либо лишних предметов в салоне.       Настя качает головой:       — Она застрахована.       Августовская ночь холодит сильным контрастом после тёплого дня, и Настя ёжится, вылезая из машины. Она вообще любит ночь — совершенно тривиально, но в темноте спящего Питера ей всегда было уютно — однако сейчас ей хочется поскорее нырнуть в тепло парадной, и поэтому она, с удовольствием ухватившись за брагинский вежливо предложенный локоть, уверенно шагает к двери.       Юрий Иванович, конечно, придерживает дверь, пропуская её вперёд. Настя невпопад думает, что ему с его манерами нужно было родиться на столетие раньше: из Брагина бы вышел прекрасный белый офицер: высокий, статный, с очень чёткими представлениями о морали и чести — совсем как в его любимых исторических книжках, таких же скучных и нудных, как он сам.       — У вас уютно, — говорит он, когда за ними захлопывается входная дверь. Их окутывает очень знакомым ей цветочным запахом: Настя обожает, когда дома приятно пахнет, поэтому всё время покупает интерьерные духи.       — Спасибо. Можете помыть руки там, — она машет куда-то вглубь квартиры, а сама, скинув шпильки, бежит на кухню ставить чайник. Шаги, которые она слышит позади — тихие, осторожные — и так легко представить, что всё это — совершенно обыкновенный вечер, который они бы делили на двоих. Он бы подошёл к ней, обнял со спины, а она бы легко откинулась на его плечо в ожидании заваривающегося чайника. Он бы чмокнул её в макушку, и они бы стояли так долго-долго, а потом бы пили чай. А потом бы целовались до саднящих губ и на следующий день бы спали до обеда, потому что у обоих по графику выходной.       — Вы очень задумчивая сегодня.       Настя выныривает из своих глупых мыслей, но возвращение в реальность в кои-то веке не болезненно: она поворачивает голову влево и упирается взглядом в обтянутую зелёной рубашкой грудь. Она, оказывается, впервые стоит рядом с Брагиным не на каблуках, и он — редкий случай — на две головы выше неё.       — День сегодня странный, — тихо отвечает она, — вы всё-таки кофе будете или чай? У меня есть несколько сортов… — голос затихает на последних словах, ей сложно сосредоточиться. От него пахнет этим длинным и явно непростым днём, потом, порохом и едва уловимо — его любимым парфюмом. У Насти, если честно, слегка кружится голова.       — Чай, наверное. Для кофе и в самом деле поздновато, — улыбается Юрий Иванович. Он внимательно слушает, пока она расписывает все варианты, которые вместились на отдельно выделенной полке в её кухне — она так и прозвала её, «чайной» — и выбирает простой травяной чай, который Ермолина сама обожает заваривать такими вот тихими ночами.       — Мне ужасно неудобно спрашивать, — говорит вдруг Брагин, — но можно у вас принять душ? День сегодня был долгий.       — Конечно, — она кивает и жестом зовёт его следовать за собой, по пути включая свет. Она знает свою квартиру так хорошо, что без проблем ориентируется и в темноте, но ей хочется, чтобы у начальника не прибавлялось синяков, — вот, держите, — она протягивает ему пушистое полотенце и заявлявшуюся в комоде мужскую футболку, — это отцовская, думаю, будет вам впору. Стираная и глаженая, не волнуйтесь, — ехидно добавляет она, на что Юрий Иванович только пожимает плечами.       — Да я и не волнуюсь. Спасибо.       И уходит в ванную, откуда вскоре раздаётся шум воды. Настя прикрывает глаза и пытается отделаться от этого накрывающего чувства уюта — такого правильного и такого нереального рядом с этим мужчиной.       Он выходит из душа, когда она уже разлила по чашкам чай и поставила на стол вазочку с наудачу оказавшимся в шкафу печеньем: обычно она ничего такого не держит. В дверях её кухни он выглядит удивительно уместно, и Настя злится на саму себя и с раздражением думает, что ей нужно перестать пытаться запомнить эти мгновения: её начальник подвёз её домой после долгого рабочего дня и согласился выпить с ней чашку чая — на этом всё, и хватит строить воздушные замки.       — Запах чудный, — беззаботно заявляет Брагин, совершенно, очевидно, не подозревающий о её душевных метаниях, ставших для неё такими привычными за последние полгода стажировки, и берёт в руки чашку с дымящимся чаем.       — Да, мне тоже нравится, — кивает Настя и остаётся стоять рядом, облокотившись бедром о столешницу кухни. Ей хочется подойти ближе к нему, сократить дистанцию, завести непринужденную беседу, в ходе которой они обязательно выяснят, что смотрят одни и те же фильмы или что оба больше всего любят гулять в Михайловском саду, потому что там не так много туристов и всегда можно найти укромный уголок. Она всё это умеет делать, умеет говорить так, чтобы мужчины слушали, умеет правильно улыбнуться, поправить волосы. Но только сейчас это всё не имеет значения, потому что рядом с Брагиным она странно робеет с самого первого дня, да и любое кокетство, обращённое к нему, показалось бы глупым и совсем неуместным. Скорее всего, он бы его попросту не заметил — она видела такое не раз: с ним пытались флиртовать все подряд, от случайных свидетелей до коллег, но Брагин оставался безукоризненно вежлив и безучастен к любым заигрываниям.       — Что там по делу Журова?       Настя не может сдержать смех, смеётся заливисто — возможно, так даёт о себе знать нервное напряжение, не отпускающее до сих пор. Юрий Иванович смотрит на неё вопросительно, явно не понимая причин такого веселья, и ей приходится сделать над собой усилие, чтобы этот смех не перерос в истерику.       — Простите, — она утирает выступившие в уголках глаз слёзы, — просто это так в вашем стиле, даже сейчас, среди ночи, на моей кухне спрашивать о работе.       Брагин, кажется, немного смущается, потому что опускает взгляд в чашку и трёт переносицу. Он явно устал, скорее всего не спал прошлую ночь: она же видит, читает это в покрасневших глазах и мелко подрагивающих руках.       — Да, вы правы, это не совсем уместно, — признаёт он и смотрит на неё этими своими невозможными огромными глазами. Настя обожает эти глаза и ненавидит тоже. Она знает, что его глаза меняют оттенок в зависимости от настроения, температуры и цвета свитера. Сейчас, оттеняя отцовскую синюю футболку, его глаза становятся такими сумасшедше-голубыми, что ей физически трудно дышать. Брагин как-то совершенно неправильно, почти потусторонне красив — Насте бы впору перекреститься, но она легко сдаётся на милость дьяволу, — о чём бы вы хотели поговорить?       Настя качает головой и вцепляется в свою огромную чашку чая как в спасительную соломинку. Ей бы хотелось поговорить о многом — как тогда, в кофейне, когда он рассказывал ей какие-то истории из следственной практики после того, как они валялись в сырой земле котлована. Те моменты она бережёт в памяти как нечто очень сокровенное — ну что за кисейная барышня, в самом деле. Узнай об этом хоть один из её парней, которые вечно жаловались, что она холодная и эмоционально закрытая, они бы, наверное, сильно впечатлились.       — Я бы хотела, чтобы вы перестали мне говорить мне «вы», — Настя отпивает чай и смотрит на него очень прямо, так, как научилась у него же. Мята оседает на языке. Брагин зачем-то приближается к ней в два плавных шага, резко сокращая дистанцию. Насте приходится немного задрать голову, чтобы видеть его глаза. Она мельком думает, что он всё же запредельно высокий, ей такие ни разу не встречались. Он в принципе запредельный, Настя уже сама устала от постоянной внутренней вибрации восхищения, которая по ощущениям, переворачивает с ног на голову все внутренние органы последние полгода.       — Я не смогу говорить вам «ты», — он качает головой, — это не этично.       — Бросьте, Юрий Иванович. Если не в комитете, то хотя бы здесь.       Он стоит сантиметрах в сорока от неё, и Настя всерьёз задаётся вопросом: неужели он не понимает, что делает с ней, когда находится вот так близко, изучает её лицо с таким пристальным вниманием, цепляясь своими голубыми глазищами, по ощущениям, за каждую чёрточку? Её ведёт, и она почти наверняка выглядит нетрезвой сейчас.       — Как скажешь, — на грани слышимости, почти шёпотом отвечает он, и Ермолину с ног до головы окатывает предательскими мурашками. «Всегда бы был такой сговорчивый» — успевает подумать она, и тут же понимает, что тогда бы он растерял добрую долю своего очарования, — ты очень красивая.       Насте кажется, что она ослышалась. Она смотрит на Брагина широко открытыми глазами, оглядывает его лицо в попытках найти ответ на сотню вертящихся в голове незаданных вопросов. Юрий Иванович плавным движением заправляет прядь волос за ухо, и Настя, конечно, наизусть знает эту азбуку, понимает, что сейчас должно произойти, но не верит этому но на секунду: это ведь Брагин, честолюбивый, правильный, верный Брагин, который любит жену, и которого так глупо и отчаянно любит сама Настя.       У Ермолиной свой очень чёткий кодекс: она не имеет дел с женатыми, даже если они — её беззаконно красивый начальник, даже если сейчас они стоят, склонившись к ней, и топят в своих морских глазах, Насте нечем дышать, ей больно где-то под рёбрами; она позволяет ему коснуться её губ совсем легонько, невесомо — в голове бьётся «юра-юра-юра» — окутанная свойственным ему одному запахом, она одно короткое мгновение дышит одним с ним воздухом, а потом невероятным усилием воли отшатывается назад. У Брагина взгляд тоже поплывший, но очень скоро становится таким же острым и цепким, как обычно.       — Вы женаты, Юрий Иванович, — напоминает она ему, но больше — себе. Чувствует злость на саму себя и тупую горечь, но поступить иначе просто не может. Ей бы бесконечно хотелось, чтобы Брагин развёлся с женой, полюбил её — вот такой, в чём-то принципиальной дурой, в чём-то слишком умной, капризной и требовательной, а ещё очень нежной к одному конкретному занудному следователю. Сейчас ему наверняка действительно плохо — Настя слишком много времени проводит с ним, чтобы думать, что он развлекается подобным образом хотя бы от случая к случаю. Единственной его настоящей любовницей всегда была его работа, и уж кому, как не ей, проводящей с ним порой по двадцать часов в сутки, об этом знать. Работе проигрывает даже идеальная до кончиков волос Вера Брагина.       Она готова помочь ему сотней разных способов: напоить чаем, поговорить, оставить ночевать на диване, если ему некуда идти, но совершенно точно не готова позволять собой утешиться. Она бесит саму себя, но гордость поднимает голову в самый неподходящий и вместе с тем нужный момент.       — Прости.       Он уходит, тихо притворив за собой дверь, а Настя чувствует опустошение. Нет сил злиться на него или на себя, хочется чего-то простого и человеческого, на что Брагин бы неодобрительно поджал губы, всем своим видом показывая, как он это всё презирает. Настя глухо стонет: давно пора перестать оценивать собственные действия через призму брагинского одобрения.       — Ты абсолютно обычный, — бурчит она себе под нос, надеясь, что так до её сознания, подсознания и, самое главное, сердца дойдёт быстрее.       Она достаёт с верхней полки бутылку красного вина. Ей больно-больно-больно, и никакое понимание правильности собственного поступка не может этого исправить. Настя выпивает бокал почти залпом, и с каким-то тупым облегчением чувствует, что теперь голова кружится от выпитого, а не от брагинского запаха, который сводит её с ума последние полгода. Второй бокал она выпивает, закусывая сыром, который с удивлением находит в собственном холодильнике, и её даже почти не тошнит, но ужасно тянет плакать. Плачет она тоже не долго — не умеет, никогда не получалось, но лицо всё равно отвратительно опухает, Настя точно знает, что завтра будет похожа на тыкву. Как забавно — ей, практически не знавшей отказа, влюбиться, и в кого! — в совершенного канцелярского зануду, в душного женатика, единственный интерес которого состоял в отлавливании убийц и маньяков. Влюбиться совершенно ненормально и так безнадёжно, что это ещё надо было постараться. Бегбедер писал, что самая сильная любовь — неразделённая, и Настя готова подписаться здесь под каждым словом: ей нравились мужчины, но они все надоедали ей на раз-два, дольше пары месяцев смогли продержаться лишь те, с кем она встречалась от случая к случаю, оставаясь в разряде развлечений и не переходя в статус отношений; свою же бестолковую нежность к Брагину она лелеет непозволительно долго. Настя пьяно хихикает и подавляет взявшееся из ниоткуда глупое киношное желание запустить бокалом в стену — останавливает любимый, выстраданный ремонт и понимание, что ей это не принесёт ни облегчения, ни радости. Настя крепко зажмуривается и стонет, отчаянно желая только одного: не видеть больше чёртового Брагина, забыть его огромные глаза, забыть его запах, забыть, как он задумчиво водит пальцем по губам, размышляя над очередным делом, забыть.       На следующий день она принимает предложение сходить на ужин от Шибанова и узнаёт, что Брагин перевёлся в Москву.