Mashup

Ёсан закрывает глаза и чувствует, как поверх ложится мягкая, плотная ткань. Шарф Чонхо широкий, теплый, темный; Ёсан больше не видит ничего, ни единого лучика света — и нервно хватается за столешницу тумбы, к которой прижался спиной минуту назад. Конечно, он знает, что его не обидят, что никто не сделает ничего, что бы ему не понравилось — однако, когда он не видит лица, это гораздо страшнее. Хочется убежать, спрятаться, исчезнуть — но он обещал. Обещал остаться. Остаться и угадать. Конечно, Ёсан прекрасно понимает, что предложенная ими идея призвана только заставить его нервничать хотя бы немного поменьше, расслабиться, почувствовать себя в безопасности — но дело как раз в том, что пока результат получается обратный. Именно Ёсан, не они, был сегодня на корпоративе. Именно Ёсану пришлось терпеть вещи, которые по собственному желанию он не стал бы терпеть никогда. Именно ему пришлось делать… Он сглатывает и запрокидывает голову. Это не фокус — не попытка разглядеть в щель под шарфом кого-то перед собой, — а желание не мочить слезами слишком светлую ткань. Увидят же. Кто-то замирает перед ним. Ёсан, конечно же, не знает, кто — в этом и суть. Даже по росту не понять, даже по звукам — дышит этот кто-то совсем неслышно. И ничего не делает, просто ждёт, как будто мало ему того, что уже есть, мало разбитого, разломанного на части Ёсана с следами чужих пальцев на слишком светлой для корейца коже. Мало продольных полос от ударов плетью по бёдрам — темно-красных, прикасаться очень, очень, очень больно, но чьи-то пальцы всё равно касаются: еле заметно, на самой грани ощущений гладят подушечками пальцев вниз и вверх. Вверх и вниз. Человек перед ним словно задаётся целью заставить Ёсана чувствовать в этих местах только его, забыть, что всего пару часов назад к нему прикасался кто-то чужой. Это не работает: слишком больно. Однако человек перед ним внимательно слушает, слишком внимательно — и быстро понимает, что не добивается успеха. Вместо этого он оглаживает ладонями бёдра Ёсана, еле заметно сжимая пальцы, и ведёт руки выше. Пока у Ёсана не стоит — он вообще не думает, что встанет. Невозможно, кажется ему, да и человек перед ним не касается члена. Только водит руками по складкам между тазом и бедрами, по выбритому лобку, по рельефу мышц — его опять заставили худеть и не вылезать из спортзала до обмороков — по твердому, как доска, животу и тонкой талии. Ёсан гадает, кто перед ним. Вариантов немного. Человек перед ним опускается на колени и возвращает руки на бёдра. Тёплые, влажные губы на самой грани ощущений — и одновременно очень болезненно — скользят по следам от ремня. Это не Хонджун. Хонджуна, скорее всего, вообще здесь нет: он не выдерживает в первые часы, никогда не выдерживает и срывается. Те немногие разы, что он был с Ёсаном, Хонджун плакал, уткнувшись ему в пах и бесконечно извинялся за то, что он, лидер, ничего не может сделать и никак его не спасти. Это не Чонхо: хотя шарф и его, Чонхо не любитель орального секса как такового, в любой из позиции — слишком брезглив. Ему бы заставить партнёра сначала в душ сходить, да и то он предпочитает сам того вымыть; впрочем, Ёсану пока ещё никто не отсасывает, чтобы утвердиться в этом мнении на сто процентов. Это не Юнхо и, кажется, не Минги — теперь, когда человек стоит перед ним на коленях, Ёсану кажется, что наклоняться им обоим в подобной ситуации пришлось бы ниже. И руки, руки… Что бы Минги ни делал — он грубее. Не до боли, конечно же, но эти нежные, еле заметные прикосновения к его собственному члену никак не могут принадлежать Минги. Юнхо же очень, очень любит подчиняться, любит, когда его держат за волосы и не дают отстраниться. Ёсан, чьи руки сейчас от столешницы, кажется, не оторвать и лебедкой, не уверен, что Юнхо получил бы желаемое. Губы скользят выше по бедру, большой палец провокационно гладит головку, всё ещё слишком аккуратно: даже сквозь шкурку Ёсан слишком чувствителен сейчас. Но если полчаса назад это было в отрицательном смысле, то сейчас, вероятно, хватит всего пары движений, чтобы у него встал. Это может быть Уён: он непредсказуем. Он может быть как и жесток настолько, что то, что делают с Ёсаном днём, не идёт ни в какое сравнение с тем, что делает Уён ночью — но иногда Ёсану нужно именно это, — так и мучительно мягок и нежен, и занимается с Ёсаном любовью, а не сексом, по его собственным словам. Это может быть Сан: несмотря на первое впечатление, он преимущественно нежен во время секса, так что почему бы ему не быть здесь и сейчас, перед ним, на коленях? Это может быть Сонхва… не может, с грустью вспоминает Ёсан, потому что Сонхва вырвал с боем себе единственный выходной и проводит его вне дома — магазины, спа, прогулки. Хотя Сонхва ласков и заботлив, но, впрочем, все же не настолько, поэтому Ёсан тоже вычеркивает его из мысленного списка. Обычно у него есть ещё один тест, позволяющий сузить подозреваемых до минимума, однако именно сегодня он не работает: с утра Ёсан, без единой лишней мысли, собираясь, налил себе стакан ананасового сока — и неожиданно для себя оказался под прицелом множества шуток. Початый пакет сока ему сунули с собой и пообещали вечером проверить правдив ли миф. И ухмылялись в подтверждение все, включая Чонхо — поэтому по «проглотит-не проглотит» в этот раз выводы делать не имеет смысла. Ёсан глубоко вдыхает, когда человек перед ним касается губами члена. Это все та же нежность: мягкие прикосновения губ, точно человек воздаёт почести ещё одной части его тела, а не пытается как можно быстрее довести до удовольствия. Короткие, мелкие лижущие движения сменяются медленным отводом обхватившего ствол кулака в сторону, и шкурка съезжает следом, оставляя холоду влажную, липкую, судя по ощущениям, головку. Даже не успев в полной мере ощутить холод, Ёсан тут же чувствует контрастную жаркую тесноту, и человек перед ним начинает работать всерьёз. Придерживая Ёсана за бедра, человек насаживается глубже и сглатывает горлом, помогая протиснуться внутрь, мимо кольца мышщ и трепещущих связок. Это огромный контраст по сравнению с тем, что было днём: боль и удовольствие, страх и любовь. То, как отстраняется человек, чтобы ещё раз выцеловать его ствол, перекатить и прикоснуться губами к мошонке, вовсе не походит на грубые пальцы дневных богатеев. Нет, это не секс. Это поклонение; воздаяние за муки. Это то, что Ёсан каждый раз с удивлением принимает от них и с не меньшим удивлением отдаёт. Он никогда не думал, что в его жизни может случиться нечто подобное: он никогда не думал о полиамории, всё же они здесь. Все восемь человек; Ёсан, стоящий по центру, кто-то ещё рядом — и остальные вокруг. Ёсан стонет, и чей-то стон — он не успевает понять, чей, отдается эхом. Приятно, что хорошо здесь не только ему одному, что остальные не теряют времени даром — и он бы хотел посмотреть, если бы не знал, что его сорвёт в истерику при первом же взгляде на следы на собственном теле. Сейчас, когда он их не видит, легче. И человек перед ним отвлекает хорошо: снова двигает головой, гладит языком каждый раз, когда отстраняется — а Ёсан всё ещё не знает, кто это. Удовольствие слишком сильно, слишком масштабно — в первую очередь от любви к себе, которую он чувствует буквально членом, — чтобы он мог сдерживаться слишком долго, да и человек перед ним прямо и недвусмысленно добивается своего, вовсе не растягивая удовольствие, а стараясь быстрее довести Ёсана до пика. Не всегда это хорошо — но сейчас, когда он слишком устал после тяжёлого дня, так даже лучше, и он сам попросил об этом с десяток минут назад. С губ рвутся стоны, и столешница, ему кажется, вот-вот не выдержит — хотя это, конечно, всего лишь иллюзия. Только огромным усилием воли он не двигает бёдрами, потому что все ещё не знает, Юнхо это или Уён. Придется ли ему расплачиваться за это позже? Зато, когда оргазм подступает совсем уже близко, Ёсану очень хочется отстраниться, но ему не дают: ладони ложатся на бедра сзади и буквально вжимают его вглубь, горло сокращается, глотая, выдавливая, выжимая — и в последнюю секунду человек перед ним отстраняется почти полностью и облизывает самый кончик. Ёсану хватает. Чувствуя, как нежные, аккуратные губы собирают и ловят сперму, он наконец отцепляется от столешницы и додрачивает себе в чей-то рот, выдавливает до последней капли. Губы возвращаются к головке и чистят его член, высасывают всё, что можно, и наконец исчезают. Ёсану очень хочется снять шарф, но он послушно ждёт, пока человек перед ним не поднимется с колен и не отступит прочь. Только услышав тихое «можно», он развязывает на затылке узел и быстро моргает, привыкая к полумраку, который всё равно кажется ему слишком ярким. Всё семеро стоят перед ним полукругом: угадывай, Ёсан. Он отводит глаза.