Реквием по лебедям и алым розам

Хейль смотрела на незнакомца, даже не мигая. Это точно его дом, она не сомневалась. Говорят же, что по жилью можно многое сказать о его хозяине? Так вот, мужчина сливался с обстановкой настолько, что казалось, будто это место — его образ и подобие. И выглядел он так же жутко идеально, как и всё, что было вокруг. Но ходить по собственному дому во фраке всё ещё было извращением. Он обошёл её, напряжённую донельзя. — Ничего здесь не трогайте. — Кто вы? — Хейлла дёрнулась в сторону, разворачиваясь. Ещё не хватало стоять к нему спиной. — Вы поняли? — спросил мужчина. Он говорил спокойно, но его раздражение становилось всё более заметным. А она не могла оторвать глаз от маски. И почему она казалась такой знакомой? — Я спросила первой, — отрезала Хейль, тут же понимая, что наделала. Непонятно где, в одном нижнем платье, грубит мужчине в два, а то и в три раза крупнее её. Звучит, как прямая дорога к смерти. Но тот, похоже, ничего подобного делать не собирался. Лишь стоял и молча ждал. — Я… поняла. — стушевалась она. — Надеюсь, вы приняли во внимание мои инструкции, — он сел за стол, сдвинув рукой завал бумаги с центра. С края слетел лист, падая прямо перед ногами Хейллы. Она опустила взгляд. Ноты. Композиция не угадывалась и была написана размашистым, но аккуратным почерком, с десятками зачёркиваний и начатых по новой строк. Её похититель ещё и музыку пишет. Чудесно. — Инструкции? — Не притворяйтесь, мадмуазель Дайе. Я отправлял вам письмо и точно уверен, — он тяжело выдохнул и взял новый лист. — что оно дошло до адресата. Письмо? Боже. Письмо. Чёртова записка с розой и инициалами, от которых мурашки бежали по телу любого обитателя Дворца Гарнье. Вот почему маска казалась знакомой — алебастрово-белая у одних, чёрная у других — она вечно фигурировала в рассказах оперных рабочих. В частности тех, кто заявлял, что лично видел Призрака Оперы. Балерину начала захватывать паника. Человек перед ней правил балом в Гарнье ещё до того, как она устроилась туда: пугал певцов до потери голоса и седых волос, менял порядок постановок так, как ему вздумается, срывал репетиции и выступления. И убивал тех, кто не шёл его путём. А сейчас этот мужчина, этот ужас каждого знакомого ей артиста во плоти просто сидел перед ней и что-то писал. — Я его читала, — ответила Хейль — Но там не было… уточнений. — Вы прима-балерина. Разве вы в них нуждаетесь? — спросил он, не поднимая головы. — Если вы хотите, чтобы я исправила что-то, вам нужно сказать мне, что именно требуется исправить, мсье… — она сконфуженно остановилась, пытаясь подбирать слова. — Как вас… — Вы знаете моё имя, Эйль, — он оторвался от написания и наконец поднял на неё глаза. Не сказать, что ей хотелось его произносить. Будто это имя, это… прозвище было проклятием, а любой, кто упомянет его всуе — не жилец. Но Хейлла Дайе не была бы собой, если бы не рисковала. — Призрак Оперы — не имя, — ответила она, сводя брови к переносице. Теперь была её очередь раздражаться. — Для вас у меня нет другого. Он вылил нагретый над свечой алый сургуч на сложенный лист, скрепляя письмо. Сверху легла массивная печать — череп — которую Дайе не раз видела и на других таких посланиях. Если до этого у неё были сомнения о том, кто перед ней, то теперь они улетучились окончательно. — Родители не обозвали бы ребёнка подобным образом, — парировала Хейль, на шаг приближаясь к столу. Нужно было вызвать в нём доверие. Если она выберется отсюда, а она выберется, то ей ещё предстояло работать в его театре. И скоропостижно отойти в мир иной от падения декораций или по ещё какой-нибудь несчастливой «случайности» точно не хотелось. — Но если вы не желаете… — Не желаю. — Призрак резко поднялся из-за стола, попутно пряча письмо под фрак. Он задержал на ней взгляд, осматривая сверху вниз, достаточно долго, чтобы балерина наконец вспомнила, в чём перед ним стоит. Покрасневшей девушке сразу же захотелось прикрыться. Он обошёл стол. Хейль внутренне сжалась и даже зажмурилась, не желая знать, что произойдёт дальше. Но ничего не случилось. Призрак Оперы прошёл мимо, выходя из комнаты. А она так и осталась стоять, смущённая и походящая цветом лица на варёного рака. Стоило хозяину дома исчезнуть из вида, как Хейлла принялась бегло оглядываться в поисках чего-то, что можно было бы использовать в качестве оружия. Вспоминив первую попытку — к сожалению, неудачную — она тихо хмыкнула, оторвав разочарованный взгляд от канделябров. Уж они точно не были ей помощниками. Она оглядела стол, натыкаясь взглядом на подставку для пера и чернильницу. Рядом с ними лежал, поблёскивая лезвием, нож для бумаги. То, что нужно. Если она сможет убить или хотя бы обезвредить его, то выход из этого места был лишь вопросом времени. Хейль быстро схватила его, пряча лезвием вверх в широкий рукав нижнего платья. Как раз в этот момент дверь открылась и Призрак вернулся в спальню. Он держал в руках стопку ткани. Даже не приближаясь, он бросил ей в руки аккуратно сложенные бордовое платье и корсет, которые она поймала, кое-как не выронив и не раскрыв импровизированное оружие, которым только что обзавелась. Между складками платья, к огромному стыду Хейллы, она отыскала свои чулки. В каком виде она вообще сюда попала? А вот причина её частичной наготы стояла возле дверного прохода, особо не стремясь никуда уходить. Мужчина лишь сложил руки на груди, не отрывая от неё глаз. Не ждал же он, что она станет одеваться при нём? — Выйдите, — Хейль прижала стопку к груди, буравя Призрака Оперы глазами. Он не двинулся. — Выходите же! — не выдержав, воскликнула она, делая шаг назад. Боже. Как бы балерина не храбрилась, страх никуда не уходил. Напротив, дрожь в ногах только усиливалась — казалось, если он простоит здесь ещё хотя бы минуту, она рухнет в обморок. И, может, он наконец убьёт её, не желая возиться. Но мужчина, ничего не сказав, действительно вышел. Просто развернулся и шагнул за дверь, закрыв её за собой. Секунда, пять, десять — ничего не произошло. Он не зайдёт вновь. Хейлла не двигалась ещё какое-то время, а затем судорожно принялась натягивать на себя корсет и платье. Нож для бумаги она второпях сунула в карман между складок ткани, искренне надеясь, что он не понадобится. Стало ощутимо теплее — камин потух, когда Призрак только вошёл сюда. Она скрипнула зубами. Наглец. Тварь. Он даже не удосужился объяснить Хейлле, как она сюда попала. Да, она не спрашивала, но мог бы и проявить остатки вежливости! Хотя к чему это? Сумасшедшие ей не располагают. Этот — уж точно. Она едва успела оправить юбки, когда он вновь появился в спальне, в этот раз вновь держа что-то в руках. Не что-то — поднос с посудой. Судя по запаху, с едой. Хейль подняла брови, смотря на всё это. — Вы здесь три дня провалялись и явно голодны, — он поставил поднос на рабочий стол, за которым ещё недавно сидел сам. Она не сдвинулась. — Сядьте. Хейль всё ещё не двигалась, вперившись в него глазами. Вместо повторений он просто подошёл, схватил её за локоть и практически подтащил к столу, усаживая за него. Она не сопротивлялась, всё ещё находясь в ступоре от неожиданной заботы. Он её кормить собрался? А если там яд? Дайе осмотрела поднос перед собой. Тарелка с безумно вкусно пахнущим мясом и овощами, сервизное блюдце и чашка с чаем, приборы… без ножа. Ну конечно. Ещё бы он доверил ей что-то, чем она могла себе навредить. Или ему. — Я не знаком с критериями мадам Жири к питанию балерин, но уверен, что вы знакомы с видом пищи, — он, кажется, усмехнулся. Хейль не поднимала головы, продолжая пялиться в тарелку. Что он сказал? Сколько-сколько она тут была? — Я здесь… три дня? — Четвёртый. Сейчас за полдень. Даже не смотря на ваше состояние на момент, когда я вас нашёл, столько спать… — Ч-чего? Хейлла вновь умолкла, паникующе перебирая воспоминания прошедших дней в своей голове, которая и без того страшно гудела от долгого сна. Что-то не складывалось. Вот она уходит из танцевального фойе, проводив перед этим Сорелли и Жамм. Вот одевается, выходит в холл, встречается с Раулем де Шаньи… А дальше — пустота. Она совсем ничего не помнила.