Покровом снежным укрыты листья

Жаром опаляла осень золотая. В шею открытую грела, рубаху потом смачивала, а следом обдувала ветрами хладными. Да листьями засыпала, коли в лесу духи тревожились, природу зеленную иссушая и соки из нее вытягивая. Так и шел Лесьяр, сперва по тропинке натоптанной и пролеску узкому, пока деревья не обступили его темнотой своей и не вывели к полянке желаемой. Тут уж листья на кронах высоких забеспокоились, зашелестели гневно, человеком тревоженные. Ветром резким дунуло, а Лесьяр и не испугался — пригнулся только, когда листва ему на голову снегом посыпалась. Желтая, красная, похожая на языки костра в очаге, что матушка к ночи в избе растапливала. Лесьяр огонь любил, тянул к нему руки пухлые, неизменно по ним получая шлепок материнской ладони. — Куда полез? Обожжешься ведь, егоза! Ему того и хотелось, хорошо было бы в костер упасть этот да искупаться, как в речке. Вот он и под листьями смеялся счастливо, раскинув руки в стороны и кружась, словно отпущенная на волю костром искра. Так счастлив был, так радостью наполнялся, что весь мир вокруг исчезал. Только на полянке этой он рос день за днем, вытягивался, метелкой взъерошенный, но стройный рябиной, с глазами яркими и губами красными— спелыми ягодами на мягком лице. Никто о полянке этой не знал, ни единая душа на деревне, даже братья его о тайне не ведали. Лесьяр ее берег, уходил и пропадал до ночи с рассвета самого, то нежась на мягком покрывале зеленой травы, то любуясь сиянием нетронутых сугробов в свете солнечном. То как в день этот, кружась в листопаде беззаботно, пока стрела свистом не пронеслась над кудрявой головой и не впилась иглой в плачущий ствол векового дуба. — Эх, беда, — донесся голос, и Лесьяр присел в испуге на корточки, коря себя, что ни ножа не взял, ни палки рядом увесистой не лежало. Понадеялся в глупости своей на защиту места тайного. — Думал белку подстрелить, а она опять деру дала. Что же за недуг-то такой. — Неужто меткость тебя подвела, а, дядюшка? — крикнул Лесьяр с места своего, не спеша подниматься. — Чшш… Писк ее слышу. Ну, благо, стрел у меня много. Успеется. Из-за деревьев мягким шагом показалась фигура с луком в руках — княжич как он есть, Емельян, добрым словом в мыслях не раз упомянутый. Лесьяр узнал — и кафтан этот, ночной нитью расшитый, и колчан со стрелами, на землю легший, и взгляд острый глаза единственного. Емельян ухмыльнулся широко, от уха до уха, и сбросил к колчану лук свой со словами: — Столько лун не виделись, а ты даже руки мне навстречу не раскинешь? Вот уж и правда, забыла сестрица, что есть воспитание. Не спеша поддаваться, Лесьяр встал и отступил под защитные кроны деревьев подальше. — А ты, я гляжу, скучал больно, — недоверчиво вскинулся, разглядывая с жадностью улыбку и светлую косу знакомую. — Поверишь ли? Скучал, аж сердце разрывало. На луну ночами смотрел, дни до встречи считая. Хмуростью встретил Лесьяр эти сладкие речи. Ах, хорошо было бы, не видь он на лице чужом насмешки и не помня слов, брошенных в последнюю горькую встречу. Не верил в улыбку встречную, потому что больно кололо в груди. От стыда перед матушкой за дела их грешные и срамные. От чувств сердце терзающих. Сам ведь каждый день радовался, что встреча близится, только вот не верил в нее. Надеяться боялся, что придет Емельян, как прежде меж ними уговорено было. — Уж не ты ли утверждал, что я проклятье, за грехи семей наших дарованное? — Проклятье. Как есть проклятье, — качнул Емельян головой, лишая улыбки лицо свое. Взгляд его сделался жестким, а сам он — как тетива натянутая замер. —  Только вот мое ты проклятье, Лесьяр. И после этих слов прыгнул вперед, как кот в ночи за мышью, и в два шага Лесьяра настиг. Схватил сразу под руки да на землю опрокинул, уложив на перину из листьев опавших, только хруст золота мягкий под спинами их и послышался. Лесьяр разве что охнуть успел. Горячую ладонь на лопатках ощутил, что даже через льняную рубаху лизала пламенем кожу, да смотрел прямо в глаза Емельяну, здоровый и второй — бельмом подернутый с росчерком шрама старым. Сколько боли в нем было, сколько вины. Да сколько упреков и угроз Лесьяр выслушал за дрогнувшую руку свою в детстве, когда от страха крапивой получить полоснул дядюшку тонким прутом по лицу. — Правду люди шепчут, что сестрица с лесным духом возлежала, вот и сбежала в деревню эту богами забытую. Дитя духа ты, не иначе. Топишь меня и топишь, — прошептал вдруг Емельян и уткнулся носом в щеку Лесьяра, дыханьем лаская. — Ненавидеть тебя бы, да только мчусь и мчусь я на встречу, как привороженный. Пройтись бы легкими поцелуями по шраму и прижаться покрепче. — Что же ты нашел нас тогда? Оставил бы да забыл, — пропел Лесьяр, ужасом поглощенный от слов же своих. — Как тут забудешь? С мягким смехом коснулся губами Лесьяр старого шрама. — И как нашел только. Не впервые спрашивал Лесьяр, не впервые Емельян отвечал: — Волхвы подсказали, да гусляры напели. Искал он, ох, как искал, и не раз Емельян о том сказывал. Княжич, обидой выращенный и гневом вскормленный, и юноша светлый, казалось бы, безродный, но с кровию княжеской. Были их встречи до боли редки, но полны сладости и тягостных раздоров. Сколько же слез пролито было. Долго, очень долго тяга росла, нитью прошитая в души, но связала-таки их сердца в единое целое и мучиться так годами и оставила. Любви и нежности своих уж не скрывая, потянул Лесьяр за шнурок, тугую косу державшую, и рассыпались волосы Емельяна волнами по плечам. Рекой светлой пролились по пальцам, по губам протекли, пока солнце меж листьев алых пробивалось, голову грея. Да Лесьяр только рад тому был. Восхищался он сиянием огненным. Засмеялся, ближе потянул в покрывало золотое. И был листком осенним да ярким. И опустился на него Емельян снежному покрову подобно.