Так молчи и ты

Так молчи и ты — любовь и беды Подняли твой образ над людьми. И страданья безымянного скинхеда На себя безропотно прими. не знаю В этой цепи ты роль не несешь. Мир не изменится, если ты умрешь. Ты не нужен никому, никому, никому, никому… ptpf В городе твоём фонят стены Ржавеют вены На берегу свистят сквозь зубы-волнорезы Ветра промозглые Прыгают с клыка ночами в омут И мигом тонут Сынки его дворов — головорезы безмозглые Слушайся отца! Слушайся отца, он говорит: туда не лезь! Но все твои пацаны купаются здесь, И никто ещё не спасся, нет Слёзы девочки твоей, слёзы девочки твоей Разбавленный девяносто второй Радужная речка В отражении её, ты, мальчик, настоящий герой АИГЕЛ

Стайка неформалов ярким пятном на фоне серой улицы мелькнула в глазах прохожих. — Сука, иди сюда! — кричит одна лохматая девчонка другой, вцепляясь ей в волосы. — Предательница! Та с визгом отскакивает, бешено тряся головой. Остальные набрасываются на зачинщицу конфликта и пытаются оторвать её руки от причёски жертвы. Но агрессорша вцепилась намертво. Наконец её оттащили и с силой толкнули так, что она отлетела на пару метров спиной вперёд и бухнулась прямо в осеннюю грязь с подгнившими листьями, нелепо взбрыкнув ногами, затянутыми в полосатые чёрно-розовые колготки. — Вы все предатели! — надрывно кричит она, в её голосе прорезаются плаксивые нотки. — Как вы могли! Твари! У меня за спиной с этим уродом!.. Как вы могли?! Оставили меня с ним! Хотели подложить меня под это уёбище?! Не на ту напали! — Успокойся, блин! — отвечает ей одна из компании, та, у которой синие волосы и верхняя губа проколота в трёх местах. — Ты сама виновата! — Марла, да что ты с ней разговариваешь… Пиздани-ка ей лучше! — в бешенстве шипит пострадавшая, щупая голову, и клоки её иссиня-чёрных волос, выдранных с мясом, один за другим падают ей на плечи. — Эта… Не успела она закончить фразу, как в них полетели комья земли вперемешку с мокрыми грязными листьями. — Нате! Нате, уродины! Вы хуже, чем все цивилы, вместе взятые! Хуже, чем все! Вы заслуживаете смерти! — Дура ненормальная! — переливчатое верещание разнеслось по округе. Противницы поспешили ретироваться, пока их нестандартный внешний вид не был окончательно загублен. — У меня парень есть! Поняли?! Он… он жесть, какой крутой! Он вас убьёт! Он из двух ваших дырок сделает одну большую, поняли?! Бегите, бегите! Далеко не убежите! Она повалилась на спину и глухо, отчаянно разрыдалась, схватившись обеими ладонями за голову. — У вас что-то случилось? — вежливо спросил один из проходящих мимо молодых людей. — ПОШЛИ ВЫ ВСЕ НАХУЙ! И ТЫ В ОСОБЕННОСТИ! — Спасибо, — тот хохотнул. — И вам того же. Бабульки периодически что-то ворчали, брезгливо обходя её. Она отвечала им матом и забрасыванием прелыми листьями. Все прочие проходили мимо молча, некоторые даже переступали через неё. — Чё разлеглась, гостя ждёшь? — гыкнули прямо над ней. — Так вот он я. — Смотри, нефорша, — услышала она второй голос. — Не всех ещё перебили. Открыв глаза, она увидела нависающее над ней незнакомое лицо. — Пошёл нахуй, — привычно отозвалась она. — А ты не охуела, блядина? — тяжёлый ботинок опустился ей на коленку. Оба парня были здоровые, пьяные, плохо одетые, с грубыми злыми лицами. Классический набор жителя этого района. Она приподнялась и впилась ногтями в ненавистное лицо, оставив глубокие красные борозды. — У меня грязные руки! — завопила девушка. — Теперь у тебя СПИД, урод! Подскочив, как ужаленная, она бросилась бежать. — Блядь! Держи эту сучку! Дай мне её сюда! Шлёпая клетчатыми кроссовками, промокшими насквозь, она бежала, не разбирая дороги, чувствуя за спиной яростное пыхтение преследователей. Среди голых ветвей замаячила, как последняя надежда, красная заправка «Лукойл».

***

Перри два года назад окончил школу. Сразу после той попал в армию, оттуда дембельнулся и с тех пор работал оператором-кассиром на автозаправочной станции, куда его пристроили по знакомству. Работа нудная, однообразная, отупляющая. Но с его бэкграундом едва ли приходилось рассчитывать на большее: выпускник худшей в городе школы (которую школой-то называли исключительно с приставкой «быдло-»), аттестат с одними тройками, учёт в детской комнате милиции с 12 лет, многочисленные приводы, два условных срока. И в качестве вишенки на торте: безграмотность, ужасный почерк, полное отсутствие абстрактного мышления и обилие неказистых татуировок, из-за которых на него все смотрели косо. Такой себе набор. Сегодня клиентов было мало, и он, подперев кулаком подбородок, полдня простоял, пялясь в телевизор, висящий на стене. Показывали какую-то муть, звук отсутствовал. Жихарев, охранник, седой и пузатый мужичок «за пятьдесят» предлагал ему одну из своих книг, чтобы не умереть от скуки, но Перри отказался. Читать он не любил, даже школьную программу в своё время не смог осилить. Стеклянная дверь с надсадным скрежетом распахнулась, и в помещение, тут же заляпав грязью свежевымытый кафельный пол, вломилась запыхавшаяся и взъерошенная, как мокрый воробей, девушка. Не сказав ни слова, она метнулась за стойку с кассой и спряталась там, присев на корточки. — Э! — одновременно недоумевающе и возмущённо воскликнул Перри. — Ты чё творишь? В ту же секунду мощный пинок прилетел в ещё не успевшую закрыться дверь. — Сюда подошла, уёбина! — сходу заорал вошедший. Его щека была перепачкана в запёкшейся крови. — Это ты мне? — невозмутимо уточнил Перри. Он, будучи здоровым, сильным и жилистым, явно вызвал у гостей некоторое опасение, и агрессии у них поубавилось. — Не тебе, отлезь, — уже спокойнее сказал Второй. — Это ты мне говоришь «отлезь»? — лениво-подробно переспросил он, излучая какую-то странную уверенность, приводящую соперников в замешательство. Девушка выглянула из-за стойки и внимательно посмотрела на них. Её лицо не было испуганным, скорее злым и заинтересованным одновременно. Верхняя губа была напряжена и приподнята, обнажая зубы, как будто она скалилась, подобно дикому зверю. — Вот этой блядине, — обрадовался Первый. — Сюда подошла, тварь! — Пошли нахуй отсюда, — так же спокойно проговорил Перри, выходя из-за стойки. — Ты охуел? Смелый дохуя? — Второй направился к нему. Перри подумал, что пугать их охраной бессмысленно. Да и какой вообще толк от Жихарева? Старого жирного мента в отставке, который и на службе-то только и делал, что перебирал бумажки, а теперь вообще, кроме чтения книжек и поглощения пончиков, ни на что не годится? Он уклонился от удара, после чего резко и коротко впечатал кулак в кадык Второго. Тот, издав чавкающий звук, засипел, пытаясь втянуть ртом воздух. На губах у него показались пузырьки крови. Перри, не оставляя ему времени опомниться, сбил его с ног ударом в солнечное сплетение и несколько раз пнул. Он бил необычно: всегда резко, внезапно, не меняя при этом выражения лица и даже не замахиваясь. — Урод ебучий! — заорал Первый. — Тебе не жить теперь, понял?! — Пошли нахуй отсюда, я сказал, — ответил Перри с таким быдляцким выговором, знакомым каждому жителю неблагополучного района, что оба нападающих решили отступить, понимая, что напоролись на кого-то примерно равного им. — Думаете, я забоюсь вас, что ли, блядь? Девушка сидела, прижавшись спиной к стойке, и молча смотрела в стену. Она не вслушивалась в то, что происходит вокруг неё, и потому даже не заметила, что опасность уже миновала. — Свалила отсюда, — всё с тем же выговором бросил ей Перри. — Там касса, и если я, бля, недостачу найду, я тебя сам взъебу. — Ну, давай, давай, что, слабо? Только языком чесать умеешь?! — она всё-таки выползла из-за стойки и уселась на пол, с вызовом глядя на Перри снизу вверх своими зелёными с крапинкой глазами. — Ёбнутая, — резюмировал Перри. — Понятно теперь, чё нарвалась. Вести себя научись, бля. — Что у вас случилось? — выглянул из подсобки заспанный Жихарев с надкушенным пирожком в руке. — Ничё, можешь дальше спать, — успокоил его Перри. Девушка продолжала сидеть на полу и смотреть на него, только взгляд теперь сменился на оценивающий. Он и сам невольно начал разглядывать её: густые чёрные волосы с кислотно-розовыми прядями, узкое бледное лицо с чёрными разводами косметики, вытатуированный на левом плече медвежонок, длинные полосатые перчатки без пальцев, футболка с изображением черепа и костей, многослойная чёрная юбка. Ногти, покрытые облупившимся чёрным лаком. Через плечо перекинута холщовая сумка, увешанная значками. — Не боишься почки себе отморозить? — без особого участия поинтересовался Перри. — Твоё какое дело? — огрызнулась девушка. — Под тобой уже лужа натекла. Может, съебёшь и не будешь тут грязь разводить? — А ты выгони! — взвизгнула она, как собака, которую пнули в бок. — Думаешь, не выгоню? — Холодно на улице, — уже смирней добавила она. — Дай я погреюсь? Перри неожиданно стало так жалко её, что кольнуло в груди. Несмотря на попытки выглядеть уверенной и дерзкой, она казалась забитой и измученной маленькой девочкой. — Ладно, — смягчился он. — Как тебя зовут хоть? — Что в имени тебе моём? — механически произнесла она, уронив голову на колени. — Оно умрёт, как шум печальный, как звук ночной в лесу глухом. Потом, спустя продолжительную паузу, всё-таки выдала: — Кристал. — Да что ты? — он хмыкнул. — А чё не алмаз? Кристал промолчала. — У тебя под твоей штукатуркой вообще что-то есть? — Перри смотрел на чёрные ручьи, стекающие с её лица. — А у тебя под твоими пластырями? — Лишай, — буркнул Перри. На шее у Перри был вытатуирован орёл, и то, что он держал в своих когтях, было закрыто квадратным пластырем. На руках пластырей тоже было в изобилии — они закрывали многочисленные татуировки. Кристал продолжила его разглядывать, заметив, что он сам периодически кидает на неё невольные, смущённые какие-то взгляды. Ей ведь кто-то такой и был нужен. А этот парень, конечно, не ахти какой красавец, но ведь и не урод. Скорее абсолютно неприметный: прямой, как стрелка, нос, рыжеватые брови, бледные тонкие губы, равнодушные зеленоватые глаза, похожие на стекляшки от пивных бутылок. Увидишь и не запомнишь. — Как тебя зовут? — вдруг спросила она панибратским тоном. — Алексей, — удивившись такой перемене настроения, ответил Перри. — Как скучно, — она фыркнула. — Ну извините. — Заразишь меня своим лишаём? — Заткнись, дура, — в его голосе снова засквозило раздражение, глаза сузились и потемнели. Кристал стало слегка не по себе, и от плана было решено отказаться. Всё-таки Перри всем своим видом внушал опасение: злой, какой-то весь напружинившийся, готовый в любой момент к нападению или обороне. Такого клеить — себе дороже. — Ах вот так ты, да? И ты туда же? Ненавижу этот ёбаный мир. Ненавижу вас всех, — прошептала она, прислонившись затылком к стене. — Змеиное гнездо гадов и паскуд. Перри вышел из-за стойки и постучал мыском ботинка в дверь подсобки. — Сергеич! — сказал он высунувшейся из-за двери опухшей роже охранника. — Последи пока за кассой, я сейчас вернусь. Кристал обдало горячей волной страха. Она сжалась так, как будто её уже начали бить. — Не надо! — коротко вскрикнула она, закрыв голову руками. — Ты чё? — Перри удивился. — Встань, пошли со мной. — Нет! Не трогай меня, мразь! — Успокойся, я тебе ничё не сделаю… — Я всё равно тебе не дам! — Вот дура! — в сердцах воскликнул Перри. — Как будто мне оно надо. Он пробил на кассе несколько упаковок салфеток и потащил её в туалет, всё ещё упирающуюся и хлюпающую носом. — Не бойся, — попытался как можно мягче сказать он. Получилось не очень убедительно. — Я не сделаю тебе ничего. Он осторожно умыл ей лицо и, при отсутствии сопротивления с её стороны, с маниакальным упорством начал оттирать мокрую грязь с её волос и одежды. — Я всё равно тебе не дам, — глухо сказала она, едва шевеля губами. — Дура, — беззлобно ответил он. Девушке на секунду показалось, что черты его лица смягчились. — Тебя пиздили, что ли? — он заметил у неё под глазом фиолетовый синяк. — Да нет. Не то чтоб прям били. — Ясно, жизни учили, — сказал он без всякого удивления. — Когда ты освободишься? Долго ещё работать?

***

По окончании смены Перри с нескрываемым удовольствием содрал пластыри, обнажив мутные крылья свастик, и натянул на плечи бомбер, в котором казался ещё внушительнее. — Блин, какой ты всё-таки крутой! — с восхищением протянула Кристал, семенившая за ним. — А зачем ты заклеиваешься? — Да мне самому эти пластыри остопиздели. — Трусишь, что ли? Боишься? — Нет, — не обиделся он. — Начальство просит, чтоб людей не пугать. — И так же всё понятно. — Кому понятно, кому нет, — флегматично пожал плечами Перри. Было темно и сыро. Они шли по полупустой ночной улице. Кристал то и дело оглядывалась на своего спутника, лучась гордостью и каким-то непонятным злорадством. Как будто задумала что-то. — Ты мне нравишься, — девушка облизывает обкусанные губы. Они у неё от природы ярко-розовые, даже без помады. — Понятно, — не проявляет он никаких эмоций. — И я тебе тоже, — уверенно продолжила она. — Это ты с чего взяла? — на его лице промелькнула тень смущения. — Я тебя просто как кошку драную пожалел, а ты бегаешь теперь за мной. — Мне нужен нормальный парень, такой, как ты. Вокруг одно отребье, нытики, хлюпики. А ты не такой. — Кристал взяла его за плечо и вперилась в его лицо своими безумными зелёными глазами. Это был взгляд трёхлетнего ребёнка, смотрящего на взрослых. — Я всегда хотела найти такого, как ты. Вот знаешь, у меня в школе, когда я только перешла, все такие лезли ко мне, записочки, валентинки, звонили. А на деле такие… такие слизняки, такие трусы… меня просто тошнило от них всех. Я мечтала о таком, как ты! — Мне наплевать на тебя, — он попытался сказать это твёрдо, но Кристал уже почувствовала слабину своим звериным чутьём. В магазине она попросила купить ей два глазированных сырка и бутылку вишнёвого блейзера. Его насторожило, с каким благоговением и завистью она наблюдает за тем, как он показывает кассирше паспорт и у той отпадают все вопросы. Кристал сказала, что её собственный паспорт давно утерян, а восстановить нет возможности. А так ей уже девятнадцать лет. Нигде не работает и не учится. Из дома выгнали родители. — Мне не повезло родиться у алкоголиков, наркоманов и садистов… — жаловалась Кристал. — …Один раз они сломали мне ногу и три месяца не выпускали из дома, и к врачу не обращались! Он молча слушал. Что такое побои от пьяных родителей, он знал даже слишком хорошо. Но смутное подозрение скреблось в мозгу: слишком заученно, отстранённо Кристал это всё проговаривает. А с другой стороны — кто он, психолог? Откуда ему знать, как она переносит свою личную трагедию? — Сейчас-то ты чего ревёшь? — осведомился Перри у Кристал, уже осушившей половину бутылки блейзера. — Это моя душа плачет, — она вытерла рукавом мокрую щёку. — Не нужен повод для того, чтобы проявлять эмоции. В этом и суть эмо. Плакать — нормально, смеяться, злиться. Надо жить, понимаешь, и не смотреть, что там кто про тебя скажет! — Ты как-то всё больше плачешь. Если лить слёзы постоянно, их ценность падает до нуля. — Значит, жизнь такая. — Какая? Ничто не обязано соответствовать твоим запросам. Не можешь — не живи вообще. — Ты злой, — Кристал качнула головой. — Очень злой.

***

— Ты чё, целка? — грубо спросил он, на секунду почувствовав отвращение и даже покалывание в губах в момент, когда с них сорвалось это мерзкое слово. — А тебе что? Получил своё и радуйся. — Кристал фыркнула и отвернулась. Он вспомнил, как они лизались в лифте и она тёрлась об него, как бывалая районная шалава, и когда она с абсолютным отсутствием стеснения начала раздеваться, едва переступив порог квартиры. Последнее, что могло прийти ему в голову тогда — что она всё это делает впервые. Потому он ошеломлённо вздрогнул, когда девушка болезненно замычала и её лицо искривилось в мучительной судороге. — Чё ты не сказала-то? — не успокаивался Перри. — А что это меняет, Лёш? — отозвалась она. — Рано или поздно это всё равно случилось бы. Кристал сидела на постели, укутавшись в одеяло, и в таком виде была особенно прекрасна. Её ноги, несмотря на общую стройность фигуры, были по-детски пухлыми, наивно белела в темноте аккуратная маленькая грудь, спину украшала гигантская татуировка розовой бабочки. — Я тебе говорил, чтоб ты блядей своих сюда не водил! — орёт дурным голосом отец Перри, Юрий Березин, отставной милицейский майор, огромный толстяк с вечно красным потным лицом. — Это не блядь, а моя девушка. И кого я сюда вожу — тебя ебать не должно, — поднимается с постели Перри. Кристал продолжала сидеть неподвижно, с абсолютно спокойным выражением лица, как будто ничего не происходило. Пространство квартиры заполняется криками, шлепками, топотом, яростным сопением. — Ты охуел, выебок сучий? — гундосит отец и замахивается. Он, как и всегда, пьян. От него несёт прогорклым потом и мочой. Перри раскрытой пятёрней хлопает его по лицу и толкает в сторону двери. — На отца руку поднял, гад? Из-за шлюхи? — взревел Юрий и рванулся к сыну, пытаясь вцепиться ему в плечи. Перри, не напрягаясь, толкнул отца той же ладонью в грудь, и тот, храпнув носом, с грохотом повалился на пол. Сын хладнокровно отодвинул его босой ногой и захлопнул за ним дверь. Из коридора послышался протяжный стон. — Что у него с ногой? — сквозь зевок спросила Кристал. — Или мне показалось? — Диабет у него, — неохотно пояснил Перри. — Жрёт дохуя, бухает ещё больше, вот и дождался. — А ты не очень-то расстроен, — с неуместной игривостью отвечает девушка. — Я от этого мудака ничего, кроме пиздюлей, не получал. Пусть дохнет. — Скоро, — взгляд Кристал остановившийся и злой. — Скоро это произойдёт. Я обряд сделаю. — Какой обряд, дура? — Перри тяжко вздохнул. — Не смейся над тем, чего не знаешь, — отрезала она. Помолчав с минуту, она подползла к нему и трогательно положила голову ему на колени. — А он правду сказал, ты других сюда водил до меня? — Да. Кристал резко подскочила и отстранилась. — Ну ты и сволочь. — Чего? — опешил Перри. — Мне двадцать лет. Если бы у меня ни одной тёлки не было, это бы значило, что со мной чё-то сильно не так. — Два-а-адцать… — протянула она, на секунду забыв про обиду. — Да, — с подозрением смотрит на неё Перри. — Что тебя удивляет? Всего на год старше тебя. — Ничего. Нормально. Но семена недоверия уже были посеяны.

***

— Я из-за тебя сидеть не могу, — с ненавистью произнесла Кристал, лежащая рядом. За окном уже серело. Он посмотрел на неё, сонный и ничего не понимающий. Веки ещё толком не разлепились со сна. — Чего? — Откуда я знала, что он у тебя огромный такой! — девушка захлюпала носом. — В смысле? Тебе больно, что ли? — он наконец проснулся окончательно. — Да нет, что ты! Чуть напополам меня не разорвал, мудак! — Ну… извини, я не хотел, — он неуклюже попытался обнять её, но она вывернулась из его рук. Кристал вскочила с кровати, и, как была, абсолютно голая, вышла из комнаты. Она не могла не знать, что в этой квартире они не одни. Перри нахмурился. Эта история нравилась ему всё меньше и меньше. — Пошёл нахуй! — услышал он знакомый визг. — Сейчас кипятком оболью! — Урод, опять блядь в дом привёл! — вторил визгу гундосящий бас отца. — Убирай её нахуй отсюда, или я за себя не ручаюсь! Когда Кристал вернулась, он уже был готов к её появлению, и взгляд его снова стал холодным, будто он вернулся в миг, когда выгонял её с заправки под дождь. — У меня кровь идёт, — всхлипнула девушка. — Нам, татарам, один хуй: что ебать, что резать — лишь бы кровь текла, — лениво проговорил Перри. — Не похож ты на татарина. — Поговорка такая есть. Собирайся и проваливай отсюда, мне скоро на работу идти. — Не прогоняй меня, — в её зелёных глазах в крапинку появилась печальная поволока. — Это с какой радости? — неприступный бастион дрогнул, но не сдался. — Мне некуда идти. — А я при чём? Ты у меня прописаться решила? — Вот ты как! — она завсхлипывала. — Меня знаешь сколько просили, я никому не давала! А ты! Меня вообще парень бросил из-за того, что я девственности не хотела лишаться! — Да кто тебя просил? Сама увязалась за мной. — Перри начал терять терпение. — Идиотка, ты меня один день знаешь! — Я люблю тебя, — она опустила голову, и чёрно-розовые пряди свесились вниз. В ответ Перри фыркнул, как кот, вылезший из воды, резко поднялся с кровати и начал одеваться. — У тебя десять минут, — сухо бросил ей Перри. — Поторопись. И тут произошло нечто странное: она рухнула на колени, прямо на грязный, протёртый линолеум, обхватила его ноги и прижалась к ним, жалобно скуля, как брошенная собака. — Придурошная! — кричит на неё Перри, но в его голосе больше удивления, чем злости. — Не бросай меня, пожалуйста! — Хватит! Тебе сколько лет? — он попытался брезгливо оттолкнуть её, поймав себя на нежелании причинять боль. — Я в твоём возрасте уже дембельнулся. — Пожалуйста, Лёша! Его уже сто лет никто не называл по имени, даже отец в качестве обращения предпочитал использовать «гнида», «урод» или «наёбыш». А если кто и вспоминал, как его зовут, то он был Лёхой. Но никак не Лёшей. — Да что ты от меня хочешь! — воскликнул он обречённым тоном и присел на корточки, так, чтобы их лица были на одном уровне. — Что ты пристала?! — Я люблю тебя, — тупо повторила она. — Блядь! — он ударил себя кулаком по бедру. — Сериалов насмотрелась, идиотка?! — Лёша, я люблю тебя. — Да не называй ты меня так! — Я люблю тебя, я первый раз в жизни полюбила! Пожалуйста! Пожалуйста, не бросай меня! У меня совсем никого нет! Мне правда нельзя домой, у меня отец так забухал, он убьёт меня, понимаешь?! — Ладно, — процедил он сквозь зубы. — Живи пока. Но долго так продолжаться не будет. Я тебе нихуя не должен. Поняла? Она мелко, подобострастно закивала. — Сейчас со мной пойдёшь, — он стоял перед заплёванным мутным зеркалом и, как обычно, лепил ненавистные пластыри на свои татуировки. — Здесь одна не останешься. — Почему? Ты думаешь, что я воровка, что ли? — Воровка или нет, пиздить у меня всё равно нечего. Я с отцом тебя не оставлю. — А что он сделает-то? — она посмотрела на него, как на дурака. — Плохо ты его знаешь, — Перри ухмыльнулся. Потом посмотрел на себя в зеркало, и ухмылка медленно сползла с его лица. Ему было тошно и тягостно от осознания собственной слабости перед другим человеком, который не был ни сильнее физически, ни выше иерархически. Сам факт того, что им вертит какая-то девица совершенно заурядной внешности и диковатого характера, приводил его в бешенство. Более того, было в ней что-то неправильное, склизкое, лживое. Или ему просто кажется. — Ты скинхед, да? — спрашивает она, глядя, как пластырь закрывает очередную татуировку. — Тебе какое дело? — голос Перри моментально делается ледяным, и весь он напрягается, как зверь, готовый к прыжку на врага. Как будто у него в голове перещёлкивались какие-то тумблеры, и конкретные вещи, слова или поведение других людей автоматически врубали у него режим самозащиты. — Никакого. — Кристал осторожно гладит его по плечу. Ему были омерзительны сопливые американские ромкомы и мелодрамы, где вокруг какой-нибудь маленькой капризной сучки вертится весь мир и разномастные супергерои, миллиардеры, мафиози и вампиры наперебой несутся спасать её, рискуя своей шкурой. Он ненавидел российские сериалы про доярок, обаявших депутатов и бизнесменов (а таких он вдоволь насмотрелся на работе). Книг он вообще не читал. Тем абсурднее было воплощать поведенческие паттерны героев, от которых его тошнило. Мысль, что он может в кого-то влюбиться, казалась ему максимально абсурдной ещё с той поры, когда он с хулиганами из числа одноклассников глумился над чужими валентинками. — УБЕРИ ОТ МЕНЯ РУКИ!!! — рявкнул он так яростно, что девушка действительно испугалась, без притворства. У него в голове мелькнула мысль, которую он не успел перехватить. Мысль заключалась в том, что Кристал не выглядела как человек, привыкший к грубости. Не имела никаких рефлексов, присущих человеку, которого хотя бы раз всерьёз били. Тем и опасна влюблённость. Самые очевидные вещи мозг отказывается подмечать, чтобы уберечь хозяина от неприятных переживаний.

***

Быдлошкола №88 располагалась в низине у подножья Горбатого Холма, буро-оранжевого возвышения, на котором не росло ничего, кроме мха, и была известна на всю округу. В первую очередь как кузница кадров для детской комнаты милиции. А также психиатрических лечебниц, ОПГ и тюрем. Старинное тёмно-синее здание с тремя выходами, чердаком, черепичной крышей, лепниной и огромным количеством маленьких окошек стало адом на земле не только для тех, кому не повезло отучиться там одиннадцать классов, но и для тех, кто случайно «залетел» на пару лет или полгодика. Дело в том, что 88 школа была единственной в городе, разрешающей перевестись в середине или даже в конце года. Некоторые хотели «пересидеть» окончание учебного года там, а потом уже переводиться в нормальную школу. Перри помнил двух таких: Птахина и Шаронова. Второго через намеченные четыре месяца перевели в другую школу, но толку в этом было мало. Из жизнерадостного и любознательного ребёнка он превратился в свою бледную тень. В энурезника с нервными тиками, заходящегося рыданиями, стоит лишь кому-то повысить голос. В ничтожество, готовое слизывать плевки с пола и пить мочу. Никакие уроки, книги, фильмы и путешествия его уже не интересовали. Не лучше вышло и с Птахиным. Однажды ему проломили череп об угол батареи, что было замечено учителями очень нескоро: на тот момент вестибюль был уже залит кровью, а мальчик был уже при смерти. Обидчика быстро нашли: одноклассник Быркунов, местный хулиган. Родители Птахина пытались дать делу ход, но все только руками разводили. А что с этим Быркуновым делать? Ему одиннадцать лет, он неподсуден. На учёте в детской комнате милиции и так давно стоит. Что до родителей, отец у него сидит, мать — алкоголичка, с неё взять нечего, живут в нищете, даже жилплощадью по документам не владеют никакой. Так всё и заглохло. А Птахин остался инвалидом, лишившись зрения и способности членораздельно говорить. А соображать стал ещё хуже. Директриса великодушно предложила «похлопотать» и определить его в школу для умственно отсталых за городом. Как это ни странно, в 88 школе был даже переизбыток учащихся. На класс приходилось минимум по 32 человека, из-за чего во время уроков детей запихивали втроём-вчетвером за одну парту, сажали на пол и подоконники, потому что больше некуда, и так далее. Объяснение крылось, пожалуй, в том, что это была единственная школа на весь Комсомольский и Горбатку (так называли всё, что находилось за пресловутым Горбатым холмом). Перед родителями возникал выбор: отдать ребёнка в школу с очень плохой репутацией, до которой он может дойти пешком, или в нормальную, которая достаточно далеко и надо будет тратить время на то, чтобы его туда везти. Время неспокойное, мало кто захочет отправлять ребёнка одного засветло в другой конец города. Да и с другими школами было несоизмеримо больше возни: подобие «вступительных экзаменов», проверка у школьного психолога, взятки директорам и завучам… В то время как в 88-ю брали вообще всех и сразу. К внутришкольным конфликтам родители относились обычно с пренебрежением. Да ладно, дети шалят. «Не обращай внимания», «будь выше», «сам разбирайся», «ну найди общий язык с ребятами сам», «что, все плохие, а ты один хороший?». В девяностые у взрослых были куда более серьёзные проблемы, особенно после закрытия большей части предприятий, обеспечивавших работой десятки тысяч людей. Многим зарплаты не выплачивали месяцами, а менее везучие вообще оказывались на улице, и все их дипломы, знания и стаж оказывались никому не нужны. А школа большая. Хватит на всех. Целых четыре этажа и пристройка. Её классы, несмотря на свой гигантский размер, были душными, в них всегда воняло сыростью и плесенью. Летом они плохо проветривались из-за крохотных окон, зимой плохо отапливались. Деревянный паркет, одинаковый во всех коридорах и помещениях, имел поносный цвет и омерзительно скрипел. Парты, залепленные жвачками и изрисованные схематичными рисунками голых баб и половых органов. Многочисленные портреты русских писателей и математиков пополам с лозунгами в духе «Ученье — свет, а неученье — тьма!», висящие на грязно-розовых стенах ещё со старинных советских времён, смотрелись как издёвка. Каменный мешок столовой, где кормили хуже, чем в тюрьме. Настоящий концлагерь для детей, где абсолютно всё благоволило страданиям и их причинению. Иерархия в каждом классе строилась таким образом: 1. Существовал костяк (альфа) из двух-четырёх авторитетных пацанов, которые исполняли роль, близкую к «смотрящему» на зоне. Самые сильные, отчаянные и жестокие. Костяк формируется рано и не меняется никогда. 2. Приближённые к костяку, но гораздо менее авторитетные ребята (бета). Из этой категории легко выпасть, потому беты куда более, чем альфы, жестоки и безбашенны в травлях из-за страха оказаться на месте жертвы. 3. Шестёрки (гамма). Вся остальная часть класса. Выполняют все прихоти альф и бет, боятся проштрафиться перед ними и ещё больше боятся угодить в последнюю категорию, из-за чего их травля — самая исступлённая. 4. Изгой (омега). Их на класс может быть от двух до шести, и попасть в их число может представитель любой категории, кроме альф, но выхода из неё нет. Причин может быть великое множество. С неформалами, белыми воронами и вежливыми домашними детьми и так всё понятно, этих помоят ещё на пороге. А дальше как повезёт. Полнота или чрезмерная худоба, слишком высокий или слишком низкий рост, очки, прыщи, заикание, заячья губа, вообще любая инвалидность, косоглазие, хромота — всё это уже достаточно весомые причины для травли. Если таковых не находится, в ход идут классовые признаки. Максимум ненависти вызывают дети из благополучных семей. Если нет таких, то идёт поиск тех, у кого просто в наличии два родителя, потом тех, у кого оба родителя живые, потом тех, у кого хотя бы один не сидит. Этим и обусловлена перманентная атмосфера животного страха, ненависти и недоверия, в которой живут ученики. «Изгой» здесь — не просто аутсайдер или одиночка. Это недочеловек, груша для битья, бесправное задавленное существо, по отношению к которому можно абсолютно всё. Самого понятия «беспредела», в отличие от тюрьмы, здесь не существовало. Никаких ограничений. Ни одной секунды покоя у изгоя не будет. Стоит ему войти в класс, как его встретят смешки, свист, оскорбления, подножки и плевки. Сидеть ему, скорее всего, придётся на полу, потому что в классе 30+ человек и мест на всех не хватает. Нередко таких во время урока протаскивали по всему классу под партами, избивая при этом, или стреляли в них жёваной бумагой, или просто тыкали ручками, вырывали клоки волос, отрезали ножницами куски одежды, — на выдумки школьники были неистощимы. Если жертва пыталась сопротивляться или начинала плакать, то рисковала получить на орехи ещё и от учителя. Записывать материалы урока он не сможет при всём желании, потому что тетрадь у него сразу же отнимут и разорвут. Пенал выкинут в окно или лестничный пролёт, а вслед за ним и рюкзак, предварительно истоптав ногами. На перемене изгоя, если тот не успел спрятаться, тащили в туалет и избивали, могли макнуть головой в загаженный унитаз, заставить лизать грязный пол, плевать ему в рот; высунуть в окно, держа за ноги, и угрожать сбросить. Свою куртку, оставленную в гардеробе, он найдёт в лучшем случае валяющейся на полу в десятках отпечатков грязных ботинок. В худшем — не найдёт вовсе. Так проходят его шесть дней из семи. За пределами школы жертв не оставляли в покое. Чаще всего учащиеся школы жили в одном районе, так что обидчики могли знать место проживания жертвы и наведываться туда. Разбивать окна, выцарапывать на двери квартиры похабные слова, отлавливать саму жертву возле её же дома и продолжать издевательства. Изгои, как и большая часть их одноклассников, были выходцами из неблагополучных семей, и ждать защиты от опустившихся пьяных родителей им не приходилось. А если родители нормальные — тем хуже, жертве предстоит увидеть их бессилие и унижение. Случаев, когда отец вышел защищать своего ребёнка и его загасила толпа малолетних отморозков, было достаточно. Могли и убить. И наказания какого-то вменяемого им не будет. Потому что несовершеннолетние. Потому что поди докажи, как всё было. Потому что всем плевать. Потому что район криминальный и с такой ерундой никто возиться не будет. Кроме того, почти у каждого быдлёнка был за спиной ещё более отмороженный папа, брат, дядя. Сидевшие, откинувшиеся или скоро выходящие из мест лишения свободы. И их взрослые блатные друзья. Хуже всего приходилось «козлам отпущения» после 6-го класса, когда начинается половое созревание и появляются издевательства с ярко выраженной сексуальной окраской. Доходило до изнасилований. Шансы слабых или женоподобных мальчиков закончить школу не «опущенными» стремились к нулю. А как-то раз прямо во время урока изнасиловали молодую учительницу. Но это было не в классе Перри, в другом. К тому же после средней школы многие малолетние преступники уже достаточно оперялись, чтобы перейти на серьёзные преступления вроде квартирных краж, разбойных нападений и убийств, что делало их ещё более бесстрашными и дикими. Учителя и завучи в свою очередь тоже дробились на группы: 1. Понимающие. Как правило, молодые и наивные. С сочувствием относятся к изгоям, изредка пытаются за них вступиться, делая ещё хуже. Пытаются достучаться до учеников, вести разъяснительные беседы, что заранее обречено на неуспех. Стремятся как можно скорее найти другое место работы. Если не находят, трансформируются рано или поздно в Равнодушных. 2.Равнодушные. Мутировавшие из Понимающих и Советской закалки. Никак не реагируют на то, что происходит в классе, игнорируют прогулы, натягивают двойки до троек исключительно ради того, чтобы никто ничего не пересдавал, не оставался на второй год и не подкараулил с шилом в подворотне. Жалобы жертв воспринимают как фоновый шум, проходят мимо драк или откровенных избиений. Могут выйти из класса в самый разгар издевательств над изгоем прямо во время урока. 3. Советской закалки. Настоящие учителя, серьёзно относящиеся к своему предназначению. Могут пытаться вбить в тупые головы учеников хоть какие-то знания, установить в классе относительный порядок, прекратить тот хаос, который там творится… Естественно, безуспешно. Таким приходится хуже всего, они крайне болезненно воспринимают неуважение и глумление со стороны учеников, из-за чего рано или поздно уходят или становятся Равнодушными. 4. Подстрекатели. Обособленный и самый странный тип. Ими могут быть как молодые выпускники педвуза, так и древние старухи, преподававшие ещё при Сталине. Такой учитель может сам начать травлю, практикуя «коллективную ответственность» (наказание всего коллектива за провинность одного человека) или намеренно унижая одного ученика перед всем классом. А если травля уже начата без его участия, он будет срываться на жертве, давать невербальные знаки обидчикам, посмеиваться над пострадавшим. Смеяться над попытками попросить о помощи, упрекать в ябедничестве. Если изгою на уроке подожгут волосы и он закричит от боли, то он получит ещё десять минут ора от этого учителя за «срыв урока» под ржание травителей. Шутки и подколы в сторону непопулярных учеников такие учителя поддерживают, могут за компанию посмеяться над ними. Неизвестно, какая у них мотивация. Об отношении к учителям говорить нечего: достаточно вспомнить традицию каждого выпуска «отпиздить физрука». Единственные, кто пользовался мало-мальским уважением — Подстрекатели. Это был настоящий Молох, перемалывающий людские судьбы своими беспощадными жерновами. Мало кто это понимал, но страдали все: и альфа, и бета, и гамма. Меньше изгоев, это неоспоримо, но ни один человек не покинул эту школу с неискорёженной психикой и здоровой нервной системой. А с другой стороны, школу можно было рассматривать как подготовительные курсы к взрослой жизни. Что ждало этих детей в будущем? Армия, тюрьма… а что ещё? Безработица, голод, наркоман с молотком в закутке за гаражами. Может, так и лучше, чем рывком из нормальной жизни туда. Лёха Березин, он же Перри, был альфой с начальной школы. Наряду с Быркуновым. К ним в своё время примкнул Симаков, сын местного авторитета по кличке Чебур и Зэфы, одной из многочисленных дочерей цыганки-наркоторговки с говорящим прозвищем «Мамаша-героин». Побои от вечно пьяных родителей вкупе с разборками во дворе в какой-то мере закалили его характер так, что он научился терпеть любую боль и драться до последнего. Он знал: пока статус человека не утвердится, каждый день будет состоять из «проверок». В любую секунду на него могли броситься метелить толпой, плюнуть в рот (а это всё, «зашквар»), напасть со спины и сдавить шею. Просто пнуть в лицо, если он сядет, не оглядевшись по сторонам. Он всегда был готов. Никому не позволял подойти сзади, моментально чувствовал приближение к себе, никогда не спускал оскорблений. В любой момент был способен ринуться в драку, выцарапывать глаза, душить, пинать в пах, бить ножом, шилом, отверткой, кирпичом, камнем — всем, что под руку попадётся. Пока не стал альфой.

***

На работе Перри не знал, куда себя деть. Руки мелко дрожали, в подушечках пальцев горячо покалывало, из-за чего он постоянно непроизвольно барабанил пальцами по стойке. Ни в телевизор, ни в окно смотреть не хотелось, а больше взгляд остановить было не на чем. Не на жующем пончики Жихареве ведь? Он думал, как по-идиотски поступил, дав ей надежду, что позволит остаться у него жить. Такая прилипала никогда не уйдёт сама, а выгнать её с каждым днём будет сложнее. Почему он просто её не вышвырнул за дверь? Мысли быстро перетекли в плоскость: а-как-она-одна-а-если-что-случится? Нарвётся на неприятности, а его уже рядом не будет. Ну и пусть нарывается, кто ей доктор? Он же не нанимался ей в няньки. Однако когда он, выходя с работы, увидел Кристал спокойно сидящей на лавочке, у него отлегло от сердца. — Ты чё, ведь день тут сидела? — со смешком поинтересовался Перри. — Почти, — девушка посмотрела на него щенячьими преданными глазами. — Тут рядом подъезд, я погреться заходила иногда. Ему почему-то стало стыдно.

***

Так она стала частью его быта: жила вместе с ним, спала с ним; он уже знал, что она любит, что нет, что ей купить, когда будет возвращаться с работы и идти мимо магазина. Ей даже не надо было просить — он заранее всё знал. — А твой батя, он что, мусор? — Кристал указывает подбородком на фотографию в рамочке, висящую на стене в гостиной. На фотографии был изображён достаточно молодой мужчина с волевым подбородком. В фуражке и с погонами. Ну прямо настоящий дядя Стёпа — гроза преступников. — Был когда-то. Приблатнённый такой, взятки, хуё-моё, братки, дом пушками забит. — В смысле, оружие дома есть? И сейчас? — Не твоё дело. — А по нему так и не скажешь… — сквозь зевок говорит Кристал. Они вместе сидят в огромном потёртом кресле, и он держит её на руках, удивляясь тому, какая она маленькая и лёгкая. Прижимается щекой к её волосам, мягким, как лебяжий пух (многочисленные окрашивания в кислотные цвета их почему-то совсем не испортили). — Думаешь, он всегда, что ли, такой был? Разжирел, сбухался, инсульт, гипертония, диабет. Это было правдой. И большая трёхкомнатная квартира Березиных, доставшаяся ещё Лёхиному деду, не всегда выглядела так плачевно. Они даже жили в панельной пятиэтажке, что по меркам Горбатки считалось небывалым благополучием. Большая часть населения района ютилась либо в малопригодных для жилья малосемейках с просевшим фундаментом, либо в покосившихся частных домах из прогнивших насквозь почерневших досок. — Он как-то пятерых за раз убил в перестрелке. А потом ещё много кого… Не знаю, сколько. В настоящее время Березин-старший был совсем плох. Третья степень ожирения, слепота на один глаз, раздутая багровая левая нога со сгнившим большим пальцем. Почти всё время он проводил на диване в гостиной, бессмысленно и тупо втыкая в телевизор. Иногда звал старых собутыльников, но чаще пил один. Перри уже забыл, когда вообще видел его трезвым. Благо теперь он хотя бы мог за себя постоять, в то время как в детстве… Ну да ладно.

***

— А что такое «Перри»? — Коктейль такой был. Когда у нас тут кафе стояло, лет шесть назад, вот там он и был. Я его постоянно брал, просто заходил и говорил: «Перри», и мне наливали. Так и стали называть. Не знаю, прилепилось. Давно уже. — Хороший коктейль-то? — Хуйня. — А что там было? — Забродивший грушевый сок, приторный такой. Потом ещё хуйни какой-то добавить и чистым спиртом залить. А самым крутым считалось, если залпом выпьешь и сразу тебе по голове кто-нибудь ёбнет. — Зачем по голове-то? — Не знаю. По мозгам даёт быстрее. — А можно я попробую? — Дура. Сравнила меня и себя…

***

Горбатка и Комсомольский, вместе с уродливым приростом цыганского посёлка Железнодорожников, считались самыми криминогенными участками города. Тоже, к слову, не слишком благополучного. За Горбатым холмом простиралось громадное буро-рыжее поле, усеянное, как гнойными прыщами, уродливыми общежитиями и не менее неприятными взору серыми панельками, вперемешку с гаражными массивами и полусгоревше-полузаброшенным частным сектором. Изначально этот участок застраивался максимально дешёвым жильём, предполагаемым как временное пристанище для рабочих медного или металлургического завода. Когда-то там добывали то ли марганец, то ли гранит, но теперь это никому не было нужно. Медный завод закрылся, следом за ним и металлургический. Так что львиная доля взрослого населения осталась без работы. И тогда население, и до того состоящее далеко не из интеллигенции, опустилось окончательно. Магазины разграбили. Все, что открывались, ждала рано или поздно такая участь, потому аж до самого Южного в конце концов ни одной торговой точки не осталось. Схема «крышевания» здесь работала не очень, потому что криминальных группировок было великое множество и все они друг с другом не ладили. По улице могли в открытую ходить с цепями, трубами, а то и огнестрелом. Средь бела дня происходили разборки, драки стенка на стенку, ограбления квартир, изнасилования. Каждый ребёнок лет пяти, ещё не умеющий читать и считать, уже мог без запинки разъяснить, что такое «авторитет», «пахан», «спрос», «вафлёр», «взять на клык», «опустить», «зашкварить». Среди взрослого населения не так много было тех, кто не отсидел или не сидит на данный момент, среди невзрослого — тех, кто не отсидит в будущем. Западные веяния сюда не доходили. В 80-е здесь днём с огнём было не найти металлистов с панками, сейчас — готов, рэперов и эмо. Если кто-то такой забредёт — пожалеет.

***

Армия стала своеобразным продолжением того, что было в быдлошколе №88. Перри служил под Красноярском, в легендарной части, в которой ещё в советские времена призывники мёрли как мухи. Когда Советский Союз приказал долго жить, разброд и хаос, царивший в армии, достиг космических масштабов. Батальон Перри считался «чёрным». На одного русского там приходилось двадцать представителей южных национальностей. Едва войдя в здание, занимаемое батальоном, он получил удар в нос и вопль: «Пащёль нахуй атсуда, урод йобани!». Его выволокли в казарму, где начали толпой избивать ногами. — Он сказаль, что он моя мама сычым! — заорал встретивший его человек. Перри помнил, как отбивался, как схватил крикуна и бил головой о стену, пока кровавые брызги летели ему в лицо. — Ты будещь работать на параща, как всэ белий! И снова драться. Снова гаупвахта, снова побои от караула, голод и камера, где по щиколотку хлорки. Часть окружал глухой лес. Ближайшим объектом, где можно было найти людей, являлся только горно-химический комбинат, где производили оружейный плутоний. Охранялся он так, что не подойдёшь. Страшный холод, вши, полный беспорядок и отсутствие дисциплины. Кормили самыми настоящими помоями: больше половины воинского состава переболело дизентерией. Четыре пайка на десятерых. Жёсткая иерархия, где «опуститься» можно было каждую секунду, а механизм «поднимания» отсутствовал. Огромное количество табу и негласных законов. Никогда нельзя чистить чужие сапоги, нельзя стирать чужие вещи, нельзя мыть посуду, нельзя ничего ни для кого делать, нельзя никому помогать, никогда нельзя показывать страха, нельзя никому ничего прощать, нельзя есть одному, нельзя-нельзя-нельзя… «Опущения» в прямом смысле, то есть изнасилования, тоже практиковались. В основном кавказцами и среднеазиатами. Если человек в тех условиях так и так за человека не считался, то опущенный и подавно. Его начинали насиловать постоянно, до ужасных травм, кровотечений, разрыва мышц. Он выполнял самую грязную работу из всех возможных, на него мочились, он мог быть постоянно измазан в дерьме и никто не обращал на это внимания. Его могли бить так, что изначальные черты лица просто стирались у всех из памяти, сменяясь опухшей и бесформенной синей рожей со сломанным носом, повёрнутым набок, и гниющими поломанными ушами. Процент суицидов среди них был зашкаливающий. А кто оставался жив — терял в себе всё человеческое, и, если так посудить, тоже в каком-то смысле умирал. Страх быть «опущенным» висел дамокловым мечом над головой несчастных новоприбывших солдат. Всё было пронизано запредельным животным ужасом, недоверием и отчаянием. Перри помнил, что каждый день дрался и сносил побои. Ни одной спокойной секунды за эти два года он не прожил. Без нормальной еды, практически без сна и отдыха. Он научился очень чутко спать с открытыми глазами, всегда держал в руках нож, чтобы быть готовым к возможному нападению. И это много раз его спасало. Умение не бояться крови, никого не жалеть и не чувствовать чужой боли — у него присутствовало и так. Он не знал, что такое ПТСР и даже что такое «психологическая травма». А если бы узнал, не понял бы, откуда им у него взяться. Он же смог. Справился. Его не «опустили», не изнасиловали, не смогли заставить мыть параши, чистить сапоги и стирать чужое бельё. Значит, всё хорошо? В армии все мужики служат, так и ему надо. Разве он хуже? А отцы пьют почти у всех. Разве это редкость? Значит, норма. И вообще, кого родители не бьют? А ремнём — это не избиение, это воспитание. Даже своего рода традиция. Где такого нет — это уже отклонение от нормы. Растут неженки, которых потом даже в школах «опускают», какая там армия. Во дворе все дерутся. Надо быть пацаном с авторитетом, который иначе не заработать. А в школе — нормальный коллектив. Не вписываешься — кто тебе виноват? Остальные вот смогли себя поставить. Это же школа, что может быть проще? Куда тебе тогда в армию и тюрьму? В конце концов он смог присоединиться к немногочисленным русским «дедам». Для поддержания своей репутации и закрепления положения, да и просто для существования в условиях армии, приходилось «опускать» других. Не ты — так тебя. Избивать, заставлять стирать свою одежду и чистить свои сапоги. Заставлять отжиматься до потери сознания. Унижать. Читать чужие письма и глумиться над ними. Шутить про то, как отодрал бы девушку вон того додика, который получил письмо. Как будто он не привык к подобным порядкам в школе №88. Он подумал как-то раз, что если бы считал, какое количество раз его в армии ударили по голове, то сбился бы, потому что не знал таких чисел. Миллиард миллиардов? Есть название у такого числа? А в школе и дома? Разве меньше? Здесь всё это подаётся в концентрированном виде, вот и тяжело. Но это поначалу. Потом легче. Привыкнешь. Из армии он вернулся с наполовину отрезанным левым ухом, шрамом на лице, перенесёнными двусторонней пневмонией, стрептодермией и уймой других «солдатских» болячек. Пережил, оправился. Единственное, из-за чего ему иногда становилось тошно — по большому счёту, в армии приходилось издеваться над своими, русскими. Кавказцев и азиатов среди «опущенных» не было совсем. С ними дрались только на равных. А с другой стороны: они хоть и свои, русские, но почему такие? Из-за таких трусливых и убогих ведь хачи и заправляют всем. Вот он, например, смог выстоять и не «опуститься». А они нет. Значит, сами и виноваты? Слишком изнеженные, интеллигентные и мягкие. Так им и надо.

***

— Да, я должна была признаться! Прости! Просто выслушай! Если бы я не соврала, ты бы сразу ушёл! Я так делаю только потому, что меня никто не воспринимает всерьёз! Год, год, один жалкий год! Почему меня все видят как придаток к своим родителям, почему я должна терпеть всё, что они со мной делают, только потому, что мне нет восемнадцати?! — Ещё что-то? — он сидит напротив неё, скрестив руки на груди. Его глаза снова стеклянные и пустые. — Почему ты просто не можешь послушать… — лицо Кристал зарёванное и пунцовое, как переспелый помидор. Он кивает, подхватывает её на руки и перекидывает через плечо, как будто она вообще ничего не весит. Проносит через весь коридор, спокойно открывает дверь и вышвыривает на лестничную клетку. — Открой! — маленький кулачок лупит по захлопнувшейся железной двери. — Открой, открой, открой! Рыдания девушки гулко отражаются от стен подъезда. — Пожалуйста, открой! Перри молча сидит у двери, прислонившись затылком к стене. — Пожалуйста! Лёша, пожалуйста, открой! — её голос уже начинает срываться на сипение, будто она подавилась чем-то вставшим поперёк горла. Он чертыхнулся, вскочил на ноги и отпер дверь.

***

Потом они всё равно поругались, и она с криком: «И никогда больше не подходи ко мне, понял?!» выскочила за дверь. Когда перестук шагов по лестнице затих, он выглянул в окно, но девушку не увидел. Окружённый чёрными трубами отопления, покрытыми потрёпанными грязными тряпками, двор был пуст. Одиноко рыжела проржавевшая насквозь паутинка. Больше ничего не было. На чугунной лавке без спинки, где обычно собирались побухать жители дома, никто не сидел. На второй день он заметил, что ничего не ест. Время тянулось мучительно долго, как безвкусная жвачка. — Что, бросила тебя твоя шалава? — кричит из гостиной отец. В последнее время он был совсем плох и почти не вставал с кровати. — Не твоё дело, — едва шевельнув губами, отвечает Перри, продолжая смотреть в окно пустым, омертвевшим взглядом. — Я тебе говорил, а ты не слушал. Вот если ты такой вообще умный, такой прям весь самостоятельный, сам всё знаешь, чего ж ты по уши в говне всё время остаёшься? Перри молчит. — Баба место своё должна знать. Ей нахуй не нужен мужик, который её приструнить не способен, — не унимается отец. — Ты, я смотрю, много кому нужен, — уныло огрызнулся Перри. — Пидор старый. Проходя мимо гостиной, он бросил короткий взгляд на отца и машинально отметил, что выглядит тот совсем паршиво. Ночью, когда он бухал у Вайпера, ему позвонила мать. — Отец в больнице. — Давно пора, — Перри зевнул. — Его уже сто раз пытались туда запихнуть, а эта гнида ни в какую. — Да там хуёво всё, Лёх. Ногу отрезать будут. — И чё? Ты ради такой хуйни мне звонишь? Он сбросил вызов.

***

— Бабушка, когда ты просто отвалишь от меня? — Кристиночка, солнышко, милая, пожалуйста, перестань кричать… — Ты понимаешь, мне насрать на тебя! На тебя, на деда, на школу, на твои иконы, на Боженьку твоего ебучего! Оставьте меня уже в покое и дайте мне жить! Дайте мне дышать! — Солнышко, ты же не можешь не ходить в школу совсем… — Меня там гнобят! И вы меня туда отправляете, и после этого будете говорить, что вы меня любите? — Мы же перевели тебя в другую школу… — Она ничем не лучше предыдущей! Просто отвалите от меня и всё! Уймитесь! Вы портите мне жизнь, портите мне всё! Я задыхаюсь в вашей вонючей нафталиновой квартирке! — Кристина… — Хватит причитать, ты достала меня! Просто представь, что я сдохла, блядь, что нет меня! Я хочу жить, жить, жить! Свободной, прекрасной жизнью! И вы меня больше не засунете ни в какие православные гимназии! — Так нельзя говорить, Кристина, — пожилая женщина пытается говорить ровным голосом, не срываясь на слёзы. — Накликаешь беду. Завтра ты встанешь и пойдёшь в школу, мы что-нибудь придумаем, у нас есть знакомый врач, сделаем справку о болезни… — Поскорей бы вы уже сдохли! — выплюнула Кристал и выбежала из комнаты.

***

Через три дня он просто увидел её сидящей под дверью его квартиры. Уже с полностью розовыми волосами, в лаковой курточке и платье с очень глубоким вырезом. — Ты что, думаешь, что можешь вот так заваливаться и съёбываться, когда захочешь? Она не ответила, продолжая смотреть на него своими зелёными крапчатыми глазами. — И зачем ты вырядилась, как блядина? — Тебе же нравится. Перри открыл дверь и впустил её внутрь. — Отец в больнице, — зачем-то сказал он. Кристал с визгом бросилась ему на шею: — Я же говорила! Заговор сработал!

***

Ей теперь казалось, что не такой уж он и грозный. Обычный парень. Перестало пугать отсутствие у него половины левого уха. И двадцать лет — вовсе не много. И ничего он не старый, как она думала вначале. И смягчить его куда проще, чем кажется. Он стал меньше пить, меньше ругаться, чаще ходить в магазин, находившийся в другом районе. В корзине стало меньше бутылок с пивом и больше глазированных сырков, чипсов и молочных коктейлей, которыми Крис в основном питалась. Перестал резко реагировать на прикосновения, одёргивать и отталкивать её. Она почти забыла, как он выглядит, когда злится, как у него темнеют и сужаются глаза и напрягается челюсть.

***

Даже когда он общался со скинами из других частей города, те дивились тому, какой он дикий. Не понимали вопросов в духе: «Чё, правда не знаете, кто у вас смотрящий?». Были в чём-то неуловимо другие… Более сытые, ухоженные, чистые. Хоть и традиционно принадлежали к рабочему классу, любили выпить и подраться. Всё равно они другие. Бывали исключения: кто-то из них мог учиться в университете или иметь родителей, которые не бухают (почти) и работают не на заводе, не грузчиками и не скупщиками цветмета. И в криминале не замешаны. Например, у Алекса отец — инженер лесного хозяйства и относительно удачливый предприниматель, работает в Китае. И семья его поэтому живёт более чем неплохо. По меркам города даже почти роскошно: машина есть, хоть и подержанная, телевизора два. Отец его дома бывал редко, но периодически присылал что-нибудь из Китая или Японии. Алекс жадным не был и всегда делился с друзьями. Да и вообще принимал это как должное. Герман — вообще сын какого-то там профессора и детской писательницы. Но его скинхедом-то трудно назвать. Слишком он странный, никто его не понимает. Отец Фурсика был единственным на весь город детским хирургом. Мать — учительницей истории. У них тоже была машина, хоть и раздолбанная, но хорошая — Тойота. Родители Виталика-Пиночета были очень богаты. Мать — начальник службы здравоохранения, отец — то ли депутат, то ли ещё кто. Шишка какая-то. И трудно такое скрыть: Виталик с самых юных лет весь светился благополучием. Но по нутру он мало отличался от пацанов с Горбатки. И в 88-й школе учился скорее по зову души: при желании его семья могла позволить себе отдать его в самую лучшую и самую дорогую школу на свете. Но где ещё можно поссать в окно прямо на голову учителя, когда прогуливаешь уроки? Зажимать девок на каждой перемене, гонять лохов и чмырей, прямо посреди урока затеять драку и месить соперника ногами под испуганным и беспомощным взглядом молоденькой учительницы? Виталик был всегда хорошо и дорого одет. Причём в такие вещи, каких в самых лучших магазинах города было не найти. А когда подался в скины — моментально достал себе мартинсы из натуральной кожи, прямо из Англии. Стоили они примерно как девять зарплат среднестатистического заводского рабочего в то время. Удивительно всё же, как друзья в городской скиновской компании были друг к другу привязаны: человека извне, обладающего таким достатком, да ещё демонстрирующим его (хоть и не намеренно) ТАКИМ кощунственным образом, возненавидели бы до зубовного скрежета. А с ним не было ничего подобного. Когда Виталику не было ещё шестнадцати, родители купили ему квартиру, превращённую впоследствии в настоящий притон. Виталик таскал туда всех своих друзей, с которыми бухал и курил траву. Там же Виталик регулярно трахал городских неформалочек, и даже один раз взрослую (аж 19-летнюю) армянку, которой он почему-то понравился (хотя чему там нравиться…). С годами ничего в этой квартире не менялось. Стены были изрисованы свастиками, черепами и кельтскими крестами, над обожжённым бычками диваном гордо висел флаг Рейха, по столу рассыпаны диски с порнухой. Однажды Перри даже увидел Виталикову маму, очень красивую интеллигентную женщину в бриллиантовых (!!!) серёжках. Она, как всегда, притащила Виталику денег и неожиданно обратилась к Адольфу: «Вот вы на моего Виталика так хорошо влияете, может, скажете ему, чтобы он убрал этот фашистский флаг со стены? Я ему говорю-говорю, а он не слушает… У него всё-таки три дедушки на войне умерли!» Виталик закатил глаза и процедил сквозь зубы: «Мама, иди нахуй отсюда и не позорь меня!» Было смешно. Виталику, наверное, не понравилось, что раскрыли его тайну? Он-то говорил, что у него в роду никто за совок не воевал, все поголовно в РОА. Хотя всё равно никто ему не верил. А ещё он упорно пытался записаться в латыши (из-за чего был на ножах с Яном, который их ненавидел, сам будучи полукровкой), будучи оным, может, где-то на четверть, или того меньше. Когда в Латвии он со своими тамошними друзьями устроил драку с цыганами на кладбище прямо во время похорон, а потом начал вандалить и на самом кладбище, — в местных СМИ, рассказывая об этом, назвали его «русским и русскоязычным» (второе уточнение-то зачем?). Это его сильно задело, потому что сам он любил всё европейское и из русских хотел «выйти». Вот так парадоксально уживались друг с другом люди абсолютно разных взглядов: любители и нелюбители Гитлера, истеричное дрочащие на всё русское и не менее пламенные русофобы, западники и «ватники». Все они были скинхедами, многие из них были друзьями, и междусобойные конфликты являлись делом редким. При таком количестве внешних врагов разобщение ничем хорошим обернуться не могло. Даже если исключить из их перечня расовых, вроде кавказцев, цыган и азиатов, всё равно список внушительный: милиция, гопники с противоположными взглядами, враждебные субкультуры, да и просто не симпатизирующие им граждане. За один только внешний вид на каждом углу (за исключением Горбатки) можно было нарваться на тычки, оскорбления, избиение и т.д. Так что всё выходило очень даже складно и гармонично. Бьющий небитым не бывает. Кроме Перри, в компании Адольфа было ещё два выходца с Горбатки: Кризис и Вайпер. Кризис жил в убогом частном секторе, в хибарке, наполовину провалившейся в землю. Оба родителя — бывшие рабочие с закрывшегося Медного завода, ныне опустившиеся до нечеловеческого состояния алкоголики. Воспитательные меры у них имели тот же характер, что у отца Перри, потому пацан с самых малых лет ходил покрытый синяками с ног до головы. До тех пор, пока Адольф не отловил его отца и не избил до полусмерти. Это смотрелось действительно круто: парень, который даже не выглядел качком, без усилий завалил и отделал огромного мужика, который примерно вдвое его больше и шире в плечах (а толку, если столько лет бухать?) Потом Адольф потушил бычок об его лицо и пообещал ему, что убьёт, если тот ещё раз тронет сына. Тогда Адольф получил бесконечное обожание и преданность от Кризиса, а отец Кризиса — окончательную потерю авторитета. Теперь Кризис был сам по себе и просто не обращал внимания на существование родителей, никак не взаимодействуя с ними. А те действительно испугались и тоже отстали. Кризис отличался дикой, первобытной жестокостью чукотского ребёнка. Абсолютно причём неосознанной. Например, он как-то на глазах у шокированных Яна, Фурсика и Алекса вспорол брюхо мирно лежащей у ларька собаке, а потом добил камнем обезумевшее от боли агонизирующее животное. На вопрос, что это вообще было, он, глупо хлопая глазами, пояснил, что так тренируется, чтобы легче было убивать врагов белой расы. Когда ему принялись объяснять, что жестокое обращение с животными — это вообще-то очень плохо и недостойно (Адольф придерживался иного мнения, считая, что «привязанность к безмозглому существу только по причине его внешнего вида» есть идиотизм, но Адольфа там и не было), он выглядел озадаченным. А потом, почесав в затылке, выдал без тени сарказма или издёвки: «Да? Ну ладно». Что там с семьёй Вайпера — никто не знал. Он мало о себе рассказывал, да и вообще чаще всего молчал. Если и говорил, то короткими рублеными фразами и исключительно по делу. Про него было известно только то, что ему начисто отбило голову после Чечни. Четыре ранения — и все в голову. Он был мрачен и нелюдим, но побухать с ним можно было. Тем более что он жил один в двушке, оставшейся от каких-то родственников (может, и от родителей). К нему домой, как и к Виталику, можно было завалиться с алкоголем когда угодно. Там Перри всегда себя чувствовал относительно уютно. Но хуже, чем на Горбатке. Заправка, на которой он работал, находилась на выезде из Комсомольского, а ближайший магазин, куда он мог пойти — в Южном. И каждый раз, оказываясь там по необходимости, он ощущал незримое давление на себя. Давление более чистых тротуаров, более ровных дорог, более ухоженно выглядящих людей. Сам супермаркет, нормальный, с целыми окнами и вымытым полом, вселял какую-то нервозность. Ему казалось, что ему там попросту не место. Поэтому он старался затариться на неделю-две вперёд и минимизировать частоту визитов туда. В Южном жил Алекс, и его как-то угораздило назвать свой район то ли убогим, то ли алкашным — было там какое-то слово подобного значения… Перри тогда с огромным трудом удержался от того, чтобы не ударить его. А Горбатка тогда какой район? Это с Кристал он стал ходить в магазин в Южном чуть ли не каждый день. А так… Впрочем, Южный не так ещё страшен, если сравнивать со Звёздным. Во-первых, Перри при виде нерусских лиц (коих там было очень много) начинало мелко трясти, и руки сами сжимались в кулаки. Рефлексы, оставшиеся ещё с армии. Наверное, даже будь он без сознания, тело бы само среагировало на чужую речь и начало осыпать ударами её источник. Один раз его привезли в больницу с проломленной головой, и он, увидев краем зрения врача-грузина, впал в истерику и чуть не разнёс там всё. А ещё его вырвало. Ему до сих пор снились в кошмарах кавказские лица, нависающие над ним, бритва у горла, «Ти будещ ебощить на параща, как всэ белий!» и тому подобное. Во-вторых, слишком хороший это был район. Перри всегда резало глаза чужое благополучие. В областном центре он вообще чувствовал себя пришибленно и обречённо, как оса, залетевшая в «Осиную фабрику».

***

— У Вайпера серьёзные проблемы, — говорит Фурсик. Они с Алексом стоят на балконе, выходящем с лестничной клетки. — Ну, — Алекс фыркнул, — не то чтобы это было для кого-то секретом. Вайпер был настоящим сгустком злобы, беспощадным и иррациональным. Молчаливый и флегматичный большую часть времени, он мог ни с того ни с сего рассвирепеть и войти в «режим берсерка». Когда они только познакомились в интернете, он назвал себя «специалистом по нападению на людей», а в жизни практически любой спор сворачивал фразой: «Я могу избить тебя до смерти». И мог ведь. — Нет, я серьёзно. В медицинском смысле. — Шиза какая-нибудь развилась? — Нет… вернее, не только, — Фурсик выдохнул дым через ноздри. — В общем, я давно это заподозрил, но просто так завести разговор не мог. Потом вскрылось, что его часто беспокоят головные боли сосудистого (я сужу по описанию) характера… — Он сам тебе сказал? — Да нет, ты же знаешь его. Ещё бы он жаловался кому-то на что-то… Просто я это подметил про себя, по привычке. Ему плохо стало, я попытался его разговорить. Буквально клещами пришлось тянуть информацию. Потом я его очень долго уговаривал сделать ЭЭГ, достал ему направление… — Зачем доставать? Он сам не мог получить? — А то он будет это делать? — Ну да, — согласился Алекс. — Это на него не похоже. — Так вот, я его уговорил. Узнал заодно, что у него был целый комплекс черепно-мозговых травм разной степени серьёзности, и уже мог прикинуть клиническую картину. Но такого даже я не ожидал. В общем… как бы тебе это объяснить попроще… — Попробуй, как получится. — Нарушено кровоснабжение. В затылочной и левой височной областях очаговые поражения, выраженные диэнцефальные нарушения, повышенная активность миндалевидного тела. Похоже, ещё и синдром лобной доли, но я не могу быть стопроцентно уверен, я не профи в расшифровке ЭЭГ. Даже отцу показал — он тоже на этот диагноз подумал. — Не все термины понял, — признался Алекс. — Но суть уяснил. И что с этим можно сделать? — Ему как минимум надо прекратить пить, потому что он в шаге от алкогольной эпилепсии. А как максимум — обратиться к психиатру, невропатологу и хирургу, встать на учёт и быть под наблюдением врача, пройти терапию. Как думаешь, будет он это всё делать? — Не будет. — Вот именно. Он сам не захочет, чтобы ему помогали. Я достал ему опиоидный анальгетик из Израиля, который прописывают страдающим от кластерных головных болей, сказал дозу, которую нельзя превышать. Всё, что в моих силах, в общем. — Как ты думаешь, у Перри тоже с башкой что-то не то? — Конечно. Они помолчали. — На самом деле, — Фурсик откашлялся, — у меня часто возникает желание всем вокруг помочь. Но никого насильно не спасёшь, а лезть не в своё дело вообще всегда чревато. — Смотри, там скинята! — кричит внизу, под балконом, какой-то парень в косухе. Явно обращаясь не к ним, но так, чтобы они услышали. — А я читал, что у Гитлера одно яйцо было! — смеётся его приятель. — У Гитлера яйца были больше, чем твоя голова! — орёт ему в ответ Алекс.

***

Если Перри не дрался хотя бы неделю, его начинало ломать, как наркомана. Он настолько привык к боли, что жизнь без неё казалась невообразимой. Когда тело не было покрыто синяками, кулаки не были сбиты, не саднило разбитые губы и нос, не ныли кости — он не чувствовал себя живым. Те ощущения, которые сопровождали его на протяжении всей жизни, были для него равноценны самой жизни. В конце концов, драка на равных или даже избиение (если не покалечили), его совершенно не пугали. А вот если он не бьёт и его не бьют — впору напрячься. Возможно, готовится что-то похуже. Уж этому армия его научила.

***

Он даже почти перестал вздрагивать, когда она к нему прикасалась, чтобы погладить или просто потрогать. Ему вообще не были понятны такие вещи и их смысл. Опыт половой жизни у него был богатый, но не разнообразный. Пьяная Светка в восьмом классе, мало чем от неё отличающиеся одноклассницы в последующих девятом, десятом и одиннадцатом; девчонки со двора; жирная повариха в армии; проститутка-молдаванка. И такие же «девчонки со двора», только другой возрастной категории. Ничего искуснее пятиминутной долбёжки от связей с таким контингентом ждать не приходилось. Секс всё-таки воспринимался им как чисто мужская потребность. Неспроста же девчонок постоянно надо клеить, уламывать, уговаривать, а некоторым и платить. Женской половине человечества, как он считал, вообще ничего такого не нужно. Если бы не мотивированность поднятием собственной самооценки (за счёт «востребованности»), вообще бы все за просто так давать перестали. Ему трудно было понять, как баба может лезть к мужику сама и вообще проявлять какую-либо активность, если она не распоследняя бывалая блядь. А как вчерашняя девственница Кристал может быть прожжённой блядью? Неоткуда у неё взяться таким замашкам. — А ты рыжий? У тебя брови рыжие. Не услышав ответа, она заглянула ему в лицо: — А интересно, как ты с волосами выглядишь? — Тупо, — сухо отозвался Перри.

***

— Слушай, а ты мог бы мне помочь? — В чём? — Да так, урода одного наказать, — Кристал нервно грызла свои чёрно-розовые ногти. — Я тебе что, псина, чтоб меня натравливать? — недовольно спросил Перри.

***

Кристал шла рядом с ним с торжествующим, воинственным видом. Когда они нагнали худощавого парня с крашеными чёрными волосами, Перри скептически прищурился. — Ты серьёзно? Парень был меньше его ростом на полголовы и вдвое уже в плечах. — Этот уебан меня изнасиловать хотел, — выплюнула Кристал. — Правда, Чери? — Крис?! — с изумлением воскликнул эмобой. — Ты что, сдурела? Ты вообще всё не так поняла! — Да что ты его слушаешь! — прошипела Кристал, у неё на губах выступили пузырьки слюны. — Ёбни ему! Ёбни! Перри поймал за плечо рванувшегося было убегать Чери. — Это правда? — спрашивает он. — Не… — начинает Чери. По нему видно, что он настолько испуган, что слова даются ему с трудом. — Да что ты его слушаешь! Отпизди его до смерти нахуй! Перри берёт его пятернёй за лицо и толкает. Парень падает и, тяжело, сбивчиво дыша, сидит на земле, не пытаясь как-то сопротивляться. В его глазах застыла мольба. — Ну, это несерьёзно, — Перри смеётся. — Кого он там изнасиловать может? — Ёбни эту мразь! — продолжает бесноваться Кристал. — Он мне всю жизнь испортил! Из-за него мне пришлось из дома уйти! Ему вообще 18 уже есть, его мама от армии отмазала, тусуется с малолетками и пытается всем в трусы залезть. Думает, он дохуя взрослый и умный! Перри склоняется над парнем и бьёт его кулаком в лицо.

***

С каждым днём Кристал становилась всё более нервозной и дёрганой, часто плакала, задыхалась во сне. Говорила, что кончились какие-то жизненно важные таблетки. Долго и слёзно умоляла помочь. И тогда Перри позвонил Фурсику.

***

Фурсик был шестнадцатилетним студентом медицинского техникума и жил в Звёздном, «чёрном» районе. «Чёрном» потому, что его почти полностью заселили приезжие кавказцы. Те обосновались в новостройках, в то время как «белая» часть населения района оставалась в блочных семиэтажках ближе к лесополосе. Несмотря на свою «черноту», район был относительно безопасным и спокойным. Живущие в нём кавказцы почти поголовно относились к верхнему слою среднего класса и не имели нужды в том, чтобы грабить магазины и отжимать телефоны. Некоторая часть из них была заоблачно богатой и вообще с простолюдинами не контактировала, что сводило межэтнические конфликты к минимуму. Фурсик учился в образцово-показательном лицее имени Павлова с углублённым изучением биологии, особенно популярном среди кавказцев, особенно азербайджанцев. И дело вовсе не в любви к биологии. Разбогатевшие азербайджанцы, подобно сорокам, слетались на всё «лучшее», «престижное», «самое дорогое», так что самая лучшая школа города была обречена на повышенное внимание с их стороны. В некоторых классах, случалось, было по 20 кавказцев на 7 русских. В компании сбивались исключительно по национальному признаку: дагестанцы общались только со своими, азербайджанцы и чеченцы тоже. Не распространялось это только на русских, которые были разобщены и просто находили себе одного-двух друзей по интересам. Азербайджанцы вскоре создали подобие этнической мафии, что успешно игнорировалось учителями и руководством школы. Таких ужасов, как в 88-й школе, конечно, и близко не было. Занимались они в основном наркотиками, никого не «опускали» в туалете и не выбрасывали из окна. Фурсик дружил с ними и участвовал в их «делах». Как это ни удивительно, он был единственным не-азером, которого они считали за равного и относились к нему так, как будто он не Фурсенко, а Аллахвердиев. Он бывал у них в гостях, на днях рождения, свадьбах. Он даже встречался с сестрой одного из них, Ильхамой. До чего-то серьёзного не дошло, конечно, и она вскоре вышла замуж за другого, но всё же. А ещё он тусовался со скинами лет с тринадцати, и ему нигде не жало. Всегда он ухитрялся усидеть одной жопой на двух стульях. Обладая острым умом и дипломатическим талантом, Фурсик умел находить общий язык с кем угодно, и азербайджанцы исключением не стали, как и нацисты. Он был не по возрасту развит и действительно очень хорошо разбирался в медицине и фармакологии. Был успешен у девушек благодаря харизме и приятной внешности. И друг он тоже хороший. Но был-таки один очень существенный недостаток: Фурсик любил бухать. Однажды Перри увидел, как он залпом выпил почти полную бутылки водки, даже не поморщившись. И был шокирован, потому что не каждому собутыльнику его отца, имевшему многолетний алкоголический стаж, был под силу такой трюк. А тут шестнадцатилетний пацан. Фурсик никогда не обходился бутылочкой пива, ему всегда было мало и хотелось ещё. Некоторые этим пользовались и намеренно спаивали его, чтобы занять денег или что-то выпросить. Немудрено: он же мог подогнать фальшивый рецепт, справку, какие-нибудь кроющие таблетки или настоящие колёса. После небольшого количества алкоголя он моментально добрел и становился мягче и уступчивее. А после внушительного их количества превращался из прагматичного и рассудительного человека в тупое, агрессивное дикое животное, способное буквально на всё. Ему всегда был необходим человек, который будет «тормозить» и не давать перепивать. Но не факт, что он такого человека вообще послушает, даже если на трезвую голову сам просил его проконтролировать.

***

— Ну, говори, чего надо? — Фурсик сцепил ладони в замок и потянулся, противно хрустнув суставами. — Дело есть. — Конкретнее. — Короче, нужно достать… — Я таким больше не занимаюсь. — Это важно. — Если важно — иди к врачу, обивай пороги, получи рецепт… не знаю, назначение, как все нормальные люди. Ищи по аптекам, заказывай, не знаю, езжай туда, где продадут. Если совсем прижало, с рук купи. Меня в это втягивать не надо. — Ты мне друг вообще или кто? — То, что я тебе друг, не значит, что я готов подводить себя под статью и связываться со всякой мразотой. Перри молчит. Вид у него такой мрачный, что Фурсик смягчается. — Скажи хоть, что нужно? — Трамадол. Тут Фурсик изменился в лице. — Значит, так… Я просто сделаю вид, что ничего этого не слышал, и мы разойдёмся. — Да стой! Блядь! В чём дело? — Это для тебя, да? — Нет. Не для меня. Для другого человека. — Ну так скажи этому человеку, чтоб переломался и переходил на коаксил. Дёшево и доступно, — с презрением и брезгливостью огрызается Фурсик. — Как же вы меня достали, нарколыги хуевы! Природная проницательность подсказывает ему, что за ним кто-то следит, и это заставляет его срываться, беспокойно ёрзать и оглядываться. Один раз он даже едва не встретился взглядами с Кристал, смотревшей на них с балкона. — Ты вообще знаешь, что это? — …а что? — безучастно и без интереса спрашивает Перри. — Опиоидный анальгетик, Перри. Ты понимаешь хоть, о чём ты меня просишь? — И? Я не разбираюсь. — Статья это. А ты, прежде чем помогать кому-то, узнавай хоть, за кого впрягаешься. — Да ладно статья, ты тысячу раз так делал и не переживал. — И больше не собираюсь. — Блин, ну… — он кривится, как от боли. — Это очень близкий человек. — Вот так даже? Ну тогда не надо коаксила. — Фурсик подпирает щёку кулаком и смотрит на него с сочувствием. — Я серьёзно. Пожалуйста. Я не просто так, я могу заплатить. — Назови причину, по которой этот человек не может получить препарат не в обход закона. — Я не знаю. — Ясно. Фурсик барабанит пальцами по деревянной поверхности скамейки. — Как тебя угораздило? — Пожалуйста. — Да не унижайся, зачем? Просто… ты правда не понимаешь? Да нет, всё ты понимаешь! Что ты косишь-то под дебила? — Не знаю. — Зачем ты придуриваешься, ты прекрасно всё знаешь и поэтому ко мне обратился. — Да. И что? — Ну… чёрт с тобой… я даже не знаю… — Фурсик мнётся и прикусывает нижнюю губу. — Это будет очень дорого тебе стоить. — Я найду. — Да что ты? Ну и где? Ларёк обнесёшь? — Это уже не твоё дело. — Ладно, договорились. Когда он уже уходил, Фурсик нагнал его и потряс за плечо. — Да всё, нет, я так не могу. Мне просто совесть не позволяет. — Да ты заебал уже ломаться! Что в этом такого ужасного? Чем я так сильно отличаюсь от тех, с кем ты можешь добазариться? — Это не будет помощью, это будет медвежьей услугой. — Ну и пусть. Тебя ебёт?! Почему тебя это так резко начало сейчас ебать?! Почему именно сейчас и именно в моей ситуации?! — Помолчи, хватит орать. Значит, ты не понимаешь, что такое опиоидный анальгетик? — Нет. — Хорошо, какой диагноз у человека, для которого ты его просишь? Он молчит. — Ясно. Давай начистоту — этот человек злоупотребляет очень серьёзным, дорогим и опасным препаратом, не имея достаточных оснований для этого. — Да мне плевать. — Ты понимаешь, что дальше будет только хуже? — Почему? — Потому что с наркоманами всегда так. Хватит дурачиться, ты всё понимаешь.Тебе известны последствия злоупотребления трамадолом? — А тебе не похуй, заботливый ты наш? — Ну, знаешь… Если будешь так разговаривать со мной, то хуй тебе на воротник, блядь, а не какая-то помощь от меня! — рассердился наконец Фурсик. Перри кивает. Он чувствует себя раздавленным. — Ладно, я что-нибудь придумаю. Но это один раз и всё. Понял? Дальше, я не знаю… Поговори с этим человеком, объясни ему, что надо лечиться, раз вы так близки. Перри почему-то ощутил к нему острую неприязнь. Фурсик действительно был симпатичным. Хотя тут больше подходит слово «миловидный». Он обладал роскошными блестящими волосами насыщенного каштанового цвета (пока не подстригся почти налысо, но и это его не испортило), густыми бровями красивой формы, выразительными серыми глазами, аккуратным носом, нежным девичьим ртом. Живая визуализация слов «хорошая генетика» и «благополучие». — Фурсик, а ты не еврей? — Что? — он непроизвольно рассмеялся. — Я?! — Да, ты. — Нет, я русский. С чего ты взял? — А скажи своё имя-отчество? — Павел Всеволодович. Перри промолчал. — Совсем уже помешался. Это точно не для тебя?

***

— Можно Назифа? — Нэт его, — отвечают сквозь помехи. — А что так? — На родине он. Фурсик завершает вызов и чешет кошку за ухом. — Давно такого не бывало, — говорит он ей. — Чтобы хач свалил домой, а я был этому не рад. Он набирает следующий номер.

***

— Гнилой он какой-то, — с опаской говорит Кристал. — С чего вдруг? — удивляется Перри. Несмотря на все отрицательные эмоции, испытанные при последнем разговоре с Фурсиком, такую характеристику он ему дать не мог. — Просто. Чувствую.

***

Лицей с углублённым изучением биологии был чистым, с маленькими классами и одиночными партами, как в американских школах. На чёрной лестнице был маленький балкончик, где иногда тайком собирались ученики. Не из числа середнячков или каких-нибудь чмырей, конечно. Популярные и авторитетные. Сейчас Фурсик с Селимом сидели на балкончике и разговаривали. Селим Аллахвердиев, от природы пышноволосый, с вишнёвыми тёмно-карими глазами навыкате и холёным, лоснящимся лицом, в очередной раз оделся, как спятивший Юрий Куклачёв. Кроваво-красная рубашка, огромная бляха на ремне, узкие джинсы, ботинки с огромными носами. «Какой же ты урод», — думает Фурсик, но молчит. — Э! Э, русоблядок! — кричит Селим в сторону лестницы. Худенький светловолосый паренёк робко заглядывает к ним и тут же получает болезненный удар в лоб. — За сигарэтами мне сганяй, живо! — приказал Селим. — У меня денег нет, — робко пискнул паренёк. — Тваи праблемы! Жива, бля! Фурсик скрипнул зубами, чувствуя собственную беспомощность, но снова промолчал. Когда они обо всём договорились и он уже шёл обратно по знакомым жёлтым коридорам, он увидел на скамейке мрачного вида дагестанца в растянутом свитере. Тот бросил на Фурсика злой, презрительный взгляд. Фурсик огляделся. У окна болтали азербайджанцы. Если начать гнать на дага, если прямо сейчас отработанным движением врезать ему мыском ботинка в подбородок, они не вступятся. — Ну ты и урод, — произносит он фразу, которая буквально вертелась на языке на протяжении всего разговора с Селимом. Дагестанец гневно пыхтит, но молчит. Фурсик молча ставит на его чистые школьные брюки ботинок, оставляя след от подошвы. Он был готов драться, но драки не последовало. Азербайджанцы, стоящие у окна, лениво обернулись. Некоторые засмеялись. Фурсик вышел из школы. Ему захотелось выпить. И побольше.

***

— Ну вот, — огорчился уже поддатый и оттого крайне эмоциональный Фурсик. — Нет моей любимой продавщицы. — А я вам чем плоха? — звонко спрашивает маленькая молодая узбечка в спортивном костюме. — А ты без паспорта продашь? — Продам. — Тогда и ты моя любимая продавщица! — Фурсик перегнулся через кассу и поцеловал девушку в щёку. Остальные присутствующие в магазине сконфуженно переглянулись.

***

— Ты понимаешь, что ты позоришь меня на весь город? — детский хирург и отец Фурсика, Всеволод Юрьевич, в очередной раз прожигает сына насквозь гневным взглядом. — Я уже понял, — огрызается Фурсик. — Не надо было бить чурку с полотенцем на голове, а потом вербально засирать мусоров. Это плохо и дорого, потому что тебе придётся давать взятку мусорам. Всё? — У меня слов нет. Ты же… нацист! Куда тебе вообще во врачи? Тебя даже толчки драить никто не возьмёт. У тебя на операционном столе будет чурка или еврей, ты ему почку вырежешь? — А при мытье толчков я как буду дискриминировать чурок и жидов? — без эмоций отзывается Фурсик. — Сталкивать в сральную дыру? — Да закрой ты уже свой рот. Достаточно мы наслушались, — с неприязнью проговаривает отец. — Ну отстань ты от него! Вырастет и перебесится, — тяжело вздыхает Людмила Алексеевна, мать Фурсика. Фурсик смотрит на её красные заплаканные глаза, отёкшее лицо и общую нервозность, измученность, и ему становится тоскливо. Он хочет извиниться, сказать что-то примиряющее, но не находит нужных слов. — Он уже вырос в полноценного упыря, — отвечает ей отец. — Нет, — вдруг неожиданно для самого себя говорит Фурсик. — Я обязательно буду врачом. Хорошим, а не таким, как ты. Не бессердечным циником, которому наплевать на всех, И у меня на столе дети от перитонита в почти двадцать первом веке умирать не будут. — Что? — отец медленно повернул голову к нему. После чего встал и быстрыми шагами направился к выходу из комнаты. — Прости! — Фурсик подорвался следом за ним. — Пап, прости, я не хотел! Я не это имел в ви… ну я не хотел этого говорить! Прости, пожалуйста! Мать преградила ему путь и, смерив исполненным презрения взглядом, развернулась и вышла вслед за Всеволодом. — Ну и в рот вас ебать, — еле слышно досадливо прошептал Фурсик и пошёл в свою комнату, которую впредь не покидал, если не был уверен, что родителей точно нет дома. Чтобы больше ничего не ляпнуть и никого не злить, тем самым ухудшая своё положение. Ему было неловко и страшно. Хоть он и понимал, что беситься на него будут недолго: может, неделю, максимум две. И штраф за него заплатят и из дома не выставят. И всё вернётся на круги своя. Всё равно тошно. Он всё-таки был ухоженным домашним ребёнком. Его всегда одевали-обували-кормили, причём хорошо. Но отношения в семье были достаточно холодными. Родители уже много лет как видели в сыне чужого взрослого парня, с которым не очень комфортно даже сосуществовать на одной территории, не то что проявлять какую-то родительскую заботу. В те редкие моменты, когда им удавалось поговорить, в воздухе буквально зависала неловкость. Всерьёз на него обращали внимание только во время острых конфликтов: крики, скандалы, вопли, ругань. Отец мог ударить, но это случалось настолько редко, что почти никогда. Последний раз, когда происходило что-то подобное вчерашнему, был в седьмом классе, когда он пришёл домой под Лирикой и полез драться с отцом. — Ты можешь хотя бы не курить в доме? — слышен голос отца из коридора. — Подожди, недолго осталось, — меланхолично отзывается в ответ дедушка Фурсика, Юрий Васильевич. — Подохну скоро, и никто курить в доме не будет. — О-о-ой, началось, завелась шарманка… — с раздражением протянул Всеволод.

***

Двойное стекло зазвенело; хлипкая дверь, покрытая облупившейся белой краской, открылась. Балкон был заставлен горшками с цветами и коробками, доверху набитыми книгами. Окно, покрытое трещинами, заклеенными скотчем, дребезжало при каждом дуновении ветра. Юрий Васильевич проводил на балконе большую часть времени, игнорируя холод. Сейчас он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и читал книгу с выдавленными на обложке золотыми буквами «Хребты безумия». — Дед… — начал Фурсик. Он подошёл так близко, что не заметить его было трудно. — Тьфу, а я-то думаю, чего так воняет. Паша, уйди, пожалуйста, — не отрываясь от книги, говорит Юрий Васильевич. — Как в кабаке тут сижу. — Да ничего от меня не воняет! — обиделся Фурсик. — Ты чего? — Ты просто не чувствуешь. Иди протрезвей. — Я не пьяный. Выпил, но не пьяный, это разные вещи. — Это ты кому-нибудь другому рассказывать будешь. Не переношу запах алкоголя, и тебе об этом известно. — Ну хочешь, я отойду подальше? — Очень хочу, Паша. А если бы ты вышел отсюда — было бы совсем хорошо. Фурсик неловко повёл плечами и сделал несколько шагов спиной вперёд, почти уперевшись в стену. Теперь они с дедом были достаточно далеко друг от друга. — Дед, а можно поговорить? — он снова попытался обратить на себя внимание. — Зачем? — безучастно отозвался старик, не поднимая глаз от книги. — Ну… поговорить просто. — Во-первых, «просто» ничего не бывает. Во-вторых, иди и проспись, а потом разговоры разговаривать будешь. — Да я не пьяный, хватит уже! — с нарастающим раздражением огрызнулся Фурсик. — Самому не надоело? — Я что, не знаю тебя? У тебя все эти разговоры начинаются только после того, как ты нажрёшься. Проспишься — и ничего уже не надо будет. — Во-первых, во-вторых, в-третьих… — передразнил Фурсик. — Каждый раз одно и то же. Достал уже. — Тебя никто не заставляет со мной разговаривать. Это ты мне навязываешь своё общество. Фурсик упирается локтями в подоконник и смотрит в окно. Внизу прямоугольная асфальтовая площадка, две ободранных деревянных лавки болотного цвета (на левой всегда сутки напролёт сидит инвалид со второго этажа) и ларёк, мерцающий неоновой вывеской. — Как тебе не холодно? — Фурсик зябко ёжится. Ответа нет. — Может, пойдёшь в дом? Ты же замёрзнешь. Снова молчание. За домом напротив, такой же типовой хрущёвской девятиэтажкой, простиралась лесополоса. Из зелени деревьев торчали трубы завода, из которых валил дым, густой и кудрявый. — Дед, а как ты ко мне относишься? — Чего? — скучающе, даже почти без вопросительной интонации, говорит Юрий Васильевич. — Ну… ты меня любишь? В смысле как внука. — И какое это имеет значение? — Ну в смысле? — растерялся Фурсик. — Имеет. — А ты сам-то кого-нибудь любишь? — Наверное, да. — Да или наверное? Что ты вообще в этом можешь понимать? — То есть нет? — подавленно спросил Фурсик. — Что «нет»? — Ты меня совсем не любишь? Я чужой человек для тебя? — Не чужой, конечно. А понятие любви у каждого своё, и моё с твоим может разниться. — То есть нет? — гнул свою линию Фурсик. — Да какое тебе вообще до этого дело? — Раз спрашиваю, значит есть какое-то. — Ты со мной разговариваешь раз в месяц, и то когда нажрёшься. Я помру уже не сегодня-завтра, и тебе всегда было наплевать на то, что я тебе говорю. А теперь вдруг любовь моя понадобилась? — Не говори так. — Ну, допустим, узнаешь ты, что я тебя люблю, что ты мне дорог, хоть я и не хотел для себя никакого продолжения рода и ни дети, ни внуки, мне нужны не были. Я вернулся с войны на выжженное пепелище, мои родители, сестра и беременная невеста сгорели заживо во время пожара после артобстрела, и я решил для себя, что больше никогда семьи у меня не будет. Но судьба распорядилась иначе. И что тебе до этого? Тебя что, волнуют мои чувства? Тебя ничьи чувства никогда не волновали. Ты не живёшь, а играешься в жизнь, для тебя ничто ничего не значит. — Понятно, — бурчит Фурсик и исчезает за облезлой балконной дверью. — Бухай поменьше, — бросает ему вслед Юрий Васильевич. — Печень у тебя хоть и молодая, но не железная.

***

— И почему ты не можешь прийти? — дрогнувшим голосом спрашивает Алина. — Потому что я занят, — Фурсик зевнул. Он мог одновременно конспектировать учебник и разговаривать, параллельно читать что-то другое и не только. Пальцы с зажатой в них ручкой как будто действовали автономно. — У тебя кто-то есть? — Не-а. Почему ты не допускаешь, что мне просто может быть не до тебя? — Знаешь, ты меня обидел. Вообще-то у меня был повод тебя позвать. И вообще-то у меня был подарок для тебя. Но теперь ты его не получишь. — Вот как? — в его голосе промелькнула заинтересованность. — Да, представь себе. — Я думаю в правильном направлении? — Мне всё равно, о чём ты думаешь. Тебя это уже не касается. — Да ну, брось. — Именно так и сделаю. — Хватит тебе, я сейчас приеду. — Не надо никуда приезжать. — Ты у матери сейчас? — деловито осведомился Фурсик, не отрываясь от конспекта. — Да, но это не играет никакой роли. Я тебя не жду. — Тогда можешь начинать ждать, — он сбросил вызов и локтем отодвинул телефон вместе с тетрадью в сторону. Через секунду они с грохотом полетели на пол вместе с книгами. — Маня, ты что, тупая? Куда ты на стол лезешь? Фурсик подхватил огромную белую кошку на руки, поднёс к своему лицу и потёрся носом об её нос. — Какая жирная ты стала, ужас просто! — она безучастно висела у него в руках. — Что там такое? — доносится из коридора голос Юрия Васильевича. — Ничего страшного, это Маня пол проломила, — отзывается Фурсик и прижимает кошку к груди. — Проломила, Маня? В ответ раздаётся утробное урчание, похожее на рык мотора раздолбанных жигулей. — Тебе надо худеть, — он почесал Маню за ухом и посадил на кровать. — Всё, отстань, я собираюсь. У неё была привычка ложиться на любую вещь, вытащенную из шкафа, поэтому с одеванием надо было поторопиться. Маня спрыгнула с кровати и подбежала к двери, преградив ему путь. — Ты чего? — удивился Фурсик. — Есть хочешь? Я час назад тебя кормил. Кошка неподвижно сидела возле двери, глядя куда-то сквозь него. — Так, — он подхватил её на руки и снова усадил на кровать. В ту же секунду она спрыгнула обратно и вернулась на прежнее место. — Ты меня не пускаешь, что ли? — он улыбнулся. — Ну даёшь. Это смотрелось как кадр из ужастика: кошка с мерцающими в полумраке глазами, не реагирующая на голос и смотрящая в никуда. — Ну всё, — он наклонился, потрепал её по загривку и мягко отодвинул в сторону. — Без тебя разберусь.

***

— Так о чём ты говорила? — он слегка склонил голову к плечу и выразительно посмотрел на неё. На жёлто-бурых, как застиранная ткань, обоях, было огромное количество рисунков маркером. Какие-то анимешные девочки, полумесяцы, цифры… — А тебе только того и надо? — Алина фыркнула. Она была очень миниатюрная: ростом около полутора метров, с тридцать пятым размером ноги и маленькими ладонями с тоненькими пальцами. Если бы не вполне взрослое лицо, крашеные волосы и яркий макияж, её можно было бы принять за ученицу класса шестого-седьмого. Алина повернулась к нему спиной, сняла свитер через голову, расстегнула лифчик и достала из обеих чашечек по полупустому блистеру таблеток. — Ничего себе, — восхитился Фурсик. — Я сейчас сгоняю за настойкой и вернусь. — Я её ненавижу, — Алина наморщила нос. — Возьми сангрию. — Да ну, не хочу. Она же как лимонад. Причём хуёвый лимонад. — Паш, а я не хочу спирт с протухшими ягодами. Сам это говно пей. — Хорошо, возьму тебе сангрию. — И друзей своих тупых не вздумай приволочь. — Не буду. Фурсик взял у неё из рук блистер. — Сколько? — Девять по два и четыре по пять. — Нормально, — он порывисто обнял её и поцеловал в губы.

***

Фурсик нетвёрдой походкой вошёл в круглосуточный ларёк четвёртый раз за вечер. — Можно водку? — Какую? — лениво прочавкала продавщица, жующая какую-то лапшу быстрого приготовления. — Ну, самая дешёвая которая… «Майская», что ли… Он опёрся локтями о прилавок, чтобы не упасть, и потёр виски костяшками кулаков. — Шевелись, блядина, — медленно и гнусаво проговорил он. — Заебала жрать. Я не вижу тут ёбаной таблички «Обеденный, блядь, перерыв». Продавщица с каменным лицом поставила перед ним бутылку и пробила товар на кассе, но он не успокоился. — Можно мне более красивую продавщицу? Нет такой услуги? — Вы как разговариваете? Вы что себе позволяете? Фурсик обернулся на голос и увидел старуху с копеечным рулетом в коробке. — Пошла нахуй, старая манда, — лениво отозвался он. — Ты чё, охуел? Ты чё тут устроил? — какой-то парень ткнул его в спину. Фурсик молниеносно обернулся и изо всех сил ударил его кулаком в солнечное сплетение. — Чё, блядь, в героя решил поиграть, секель поросячий? — Фурсик пнул его в голову сверху вниз и смачно плюнул в его сторону, но попал только на пол. Кто-то вскрикнул, кто-то попытался схватить его за рукав. Чей-то кулак больно впечатался ему в щёку. В помещении ларька становилось всё больше людей, и Фурсик, прижав бутылку «Майской» к груди, выскочил оттуда и бросился бежать.

***

— Ты же никогда особенно не переживал из-за таких вещей… — Какая разница, переживал или нет? Что-то изменить уже не в моих силах, так что… Но случай, конечно, уникальный. Давно не видел таких длинных цепочек неудачных совпадений. Сначала бабушке парня приспичило повезти его на дачу именно посреди недели, хотя обычно они ездили туда в воскресенье. Потом именно на этой даче в трёхстах километрах от города у него развился острый аппендицит. Именно в этот день мать задерживают на работе, а соседи, которые всю осень проводили обычно на даче, именно в ту неделю решили уехать к родственникам. Потом в больнице происходит аварийное отключение электричества на полчаса. Я говорил, что нам нужен генератор, другие тоже говорили, однако разговорами всё и ограничилось. Хотя, к тому моменту было уже поздно, на самом деле. Смысла браться не было. Я попытался — не выгорело. Поразительно. Такая нелепая смерть на самом начале жизни. — Как будто кто-то очень хотел, чтобы он не выжил. Какой всё-таки кошмар… — Его мать приезжала лично ко мне. Сказала, что очень хочет, чтобы все мои дети умерли, а новых не родилось. Ну, что ж, пусть хочет. Запретить не могу. — Разве можно так говорить?.. — Воплощать в реальность — нежелательно, а болтать можно всё что душе угодно. Если ей от этого легче — пускай. — Зачем ты мне про это рассказал? Зачем?! Всеволод молча пожал плечами. Из коридора послышался щелчок открываемой двери. — Что, злитесь на меня, да-а? — по характерному тембру голоса вернувшегося Фурсика было понятно, в каком он состоянии. — Пошёл отсюда, — устало и подавленно отзывается его отец. — Ну да, вот такая я тварь, — язык у него заплетается и половина букв «проглатывается». Трудно разобрать, что он вообще говорит. — Чё, злишься, мудак сраный? А злые люди… они долго не живут. Фурсик ногой пододвигает для себя табуретку, и, едва не упав, плюхается на неё. От него нестерпимо разит табаком и спиртом. — Давайте поговорим! — очень быстро и запинаясь, но с театральным пафосом произносит он. — Просто уйди. — А чё уйди? Я у себя дома. А ты нет! Это деда квартира, он ветеран и ему за это её дали, а ты нежеланный ребёнок, он хотел, чтобы твоя мамка аборт сделала, я всё знаю! Его мать, недавно вернувшаяся с работы, снова начала трансформироваться из симпатичной женщины средних лет в измученную старуху. — Иди спи, — еле слышно сказала она. — Что, нечего возразить? — Просто не усугубляй ситуацию и уйди. — А что я усугубляю? — с вызовом спросил Фурсик. — И ты будешь спорить с тем, что он упырь? — Всеволод Юрьевич поворачивается к жене, та молчит, опустив глаза в пол. — Ах так! А ты — детоубийца! Ты убил маленького мальчика! Взял и захуярил малютку! Как тебе не стыдно, а? Не стыдно?! Убийца детей! — Ну давай, скажи это ещё десять тысяч раз. — И скажу. А знаете, за что вы меня ненавидите? За то, что я живу полной жизнью, за то, что я молод. А вы уже родились сорокалетними дедами, или сколько вам там, сто? Вы прожили свою жизнь зря, и вообще скоро умрёте. А вот я сегодня выебал такую девочку… — Очень рад за тебя. — А ты когда последний раз ебал молодую девочку? При Сталине? Оттуда и злоба твоя. Вот ты бы увидел мою девочку — ещё больше бы меня не любить стал! А она мне никто, я так, поёбываю её иногда. Для здоровья. Мать, ну реально, он плохо на тебя влияет, ты ж бабка уже! Накрасься, юбку покороче надень, любовника найди. Любовник, он всё же молодит, тонизирует. Засадит пару раз — и всё, баба-ягодка опять… — Так, всё. Мне это надоело, — Всеволод Юрьевич встал с табуретки и направился к Фурсику. — Стой! Не бей его! — тут же вскинулась мать. — Он же пьяный, он не понимает, что несёт! Только не бей! — Да кто его бьёт… Он хватает Фурсика, изворачивающегося, как угорь, за подмышки и стаскивает с табуретки. — Пусти! Пусти! Гондон! Убери нахуй руки от меня! Что, ты меня тоже убьёшь?! Как того мальчика! Детоубийца, блядь! Фурсик упирается ногами в пол, бьёт отца локтями и вырывается изо всех сил. — Ай! Рука! Пусти руку! Мне больно! Урод! Ты мне руку сломал! Я на тебя сам заяву напишу! Отец выволок его в коридор под аккомпанемент криков и матерной брани и отшвырнул в сторону от себя. Через десять минут в закрытую кухонную дверь поскреблись. — Откройте, — сдавленно попросил Фурсик. — Тебе же сказали свалить нахуй отсюда! — потеряв остатки терпения, рявкнул Всеволод Юрьевич. — Пожалуйста! — взмолились из коридора. Отец выглянул из-за двери. — Ох… — тяжело простонал Фурсик, его лицо на долю секунды стало испуганно-плаксивым. — Блядь… папа, помоги мне. Он судорожно прижимал руку то к шее, то к груди, его лицо теперь исказилось мученической гримасой. — Что ещё? — Всеволод Юрьевич подошёл к нему и тут же пожалел об этом. — Папа, помоги, — всхлипывает Фурсик. Через секунду его горло издаёт квакающий звук, а рот исторгает фонтан полупереваренной еды прямо на штаны отца. — Да, следовало догадаться, что последует за этой фразой. Фурсик отполз, поднялся на четвереньки, выгибая спину, как разозлённая кошка, и его вновь начало тошнить. — Помоги мне! — он завалился на бок и тут же тяжело закашлялся, давясь пенистой рвотой, вытекающей изо рта. Отец снова подхватил его за подмышки и повернул лицом вниз, почти что держа на весу. Пена полилась на ковёр вперемешку с мокрым комковатым порошком. Поскальзываясь на рвотных массах, он едва успел дотащить Фурсика до ванной прежде очередного залпа. — Что принимал? — спокойно спросил он. — Лир…ик… — просипел Фурсик и снова затрясся, извергая содержимое желудка. Рвотные массы хлынули из носа и рта одновременно, шлепками ударяясь об дно и стенки ванны. Фурсик повис на бортике, сопя и хныча, как будто плачет. — Феназепам, три по два и два по пять, лирика — шесть, не помню точно, там ещё что-то, наверное, было, что-то ещё мне положили или я сам взял… — скороговоркой протараторил он и умолк. Его голова непроизвольно откинулась назад, и он снова начал задыхаться, давясь клокочущей в горле жижей. Отец молча взял его за затылок и нагнул обратно. Пена снова полилась на дно ванной, в ней плавали две абсолютно целые, каким-то образом не пострадавшие от воздействия желудочного сока таблетки. — Помоги мне, гондон ты штопаный! — скулит Фурсик, его лицо распухшее и бледное до синюшности, всё перепачкано в рвоте, с губ свисают длинные нити слюны. — Я не… Я не могу… дышать… — Успокойся, — отец осторожно погладил его по спине. — Всё-всё, успокойся. — Не вызывайте скорую, — неразборчиво мычит Фурсик. — Мне тогда пиздец, мне пиздец! Вы не знаете… — Это кровь? — испуганно спрашивает мать, глядя на пенистые красно-розовые лужи по всему коридору. — Да какая кровь… — отмахивается Всеволод Юрьевич. — Какая-нибудь клюквенная или вишнёвая байда. — Я не хочу умирать, — стонет Фурсик и снова сгибается пополам, из его рта вытекает желудочный сок с пеной. — Дыш…дышать… не могу… — Ты всё мне рассказал? Феназепам и лирика? Больше ничего? — Я не помню, — он беспомощно встряхнул головой. — Постарайся вспомнить, это очень важно! Ты принимал опиаты? — Не помню! — промычал он. — Голове больно. Не могу… дышать… — Ты вызвала? — спокойно спрашивает Всеволод Юрьевич. Мать испуганно кивает. — Вызвала… Что с ним? — Я вижу признаки опиоидного отравления, но он говорит, что опиаты не принимал. — Ты не можешь ошибаться? — Нет. Существует ряд характерных признаков. — И что теперь, все узнают, что у нас сын наркоман? — вдруг дрогнувшим голосом спрашивает Людмила Сергеевна. — А если в школе узнают, как я буду коллегам в глаза смотреть? — Ну, живой сын-наркоман, как-никак, лучше мёртвого. Я сейчас поищу Налоксон, а ты подержи ему голову. Что ты встала? Людмила Сергеевна молчала, нервно теребя рукав свитера. — Не будь дурой. Держи голову, не давай запрокидывать. Больше от тебя ничего не требуется. Потом Фурсику показалось, что потолок и пол поменялись местами. Яркий белый свет выжег глаза и вывернул голову наизнанку, а вены оплели её и пульсировали, раздувшись до диаметра кулака. Он слышал какие-то голоса над собой, кто-то к нему прикасался, поднимал пальцами веки, светил фонариком в глаза. Его трогали, куда-то перемещали, заставляли пить воду, что-то спрашивали, а он отвечал бессмысленной чушью и всхлипами. Казалось, что в глаза вонзаются раскалённые спицы, цвета прекратили своё существование, предметы лишились названий, он сам лишился имени. Время, как таковое, тоже исчезло. Фурсик забыл даже то, что он Фурсик. И что он Паша Фурсенко. Кто он, где он, кто люди вокруг него, какого цвета потолок… что такое вообще потолок? Дурацкое слово.

***

Он медленно обводит взглядом комнату. За окном вечереет, но ещё светло, и от этого света глаза режет и пощипывает. — Маня? — Фурсик почувствовал какое-то движение рядом с собой и пошарил рукой по кровати. Кошка зашипела и отскочила. — Ты чего? — он с трудом перевёл взгляд на неё. — От меня, наверное, жутко воняет, да? Фурсик судорожно сглотнул. Пересохшее горло невыносимо саднило, говорить было тяжело. — Да вроде нет… — он медленно приподнялся на руках и сел. Голова гудела, тело было слабым и непослушным. — Маня! — он легонько похлопал ладонью рядом с собой. — Иди сюда! Кошка демонстративно развернулась и вышла в коридор, важно перебирая короткими толстыми лапами. Фурсик поднялся на мелко дрожащие ноги и, шаркая босыми ступнями по линолеуму, пошёл вслед за ней. — А где ковёр? — тихо спросил он, заглянув в кухню. — В стирке, — сухо ответил отец. — Ты его вчера заблевал, и всю квартиру вместе с ним. — Не помню такого, — шепчет Фурсик и жадно пьёт воду прямо из графина. — Зато все остальные помнят. Люд, помой потом графин и перекипяти воду. — Простите, — подавленно и неуверенно говорит он. — Уходи. Я не могу сейчас тебя видеть, — холодно говорит отец. — Ну прости… — жалобно повторяет Фурсик. — Я всё могу объяснить. — Не надо. — Паша, правда, уйди, пожалуйста. Дай ему время, — отрешённо произнесла мать и отвернулась. — Ладно, я вас понял. Фурсик вернулся обратно в свою комнату, залез в постель, укутался в одеяло и прижался лбом к холодной стене, замерев в позе эмбриона. — Представляешь, Маня, — говорит он кошке, не оборачиваясь к ней. — Я сожрал весь трамадол, который достал для Перри. Видимо, это судьба. Ну да ладно… Он потянулся за телефоном и вслепую набрал номер. — Алё, Салман?

***

— Березин, ты совсем охуел? — кричит в трубку участковый. — Девочке четырнадцать лет! Ты что вытворяешь?! Ты понимаешь, что это статья?! — Ага, пизди больше. С 14 лет — не статья. Пошёл нахуй. Это напускное спокойствие даётся ему очень тяжело. Ему начинает казаться, что наркоман здесь именно он. Неспроста же ему так плохо? Он не помнил, как они с Крис поругались в очередной раз и из-за чего. — Вот это всё, размазня на твоём лице, шмотки твои разноцветные, — такая дешёвая, такая примитивная попытка о себе заявить?! Всем похуй, понимаешь?! Похуй на то, что ты хочешь, никто тебе не обязан! Ты — чистый лист! Кажется, так было. — Ты воспринимаешь всё как ресурс! Смотришь на всё с позиции «что это мне даст»! У тебя психология сорокалетней жлобовки, что бы ты там ни пиздела про цивилов! Она с криком «Ты для меня умер, понял?!» выбежала из квартиры и хлопнула дверью. А Перри ещё и сам её толкнул. А потом сам за ней выбежал. Рыскал по двору, обошёл почти весь район, сунулся даже в Комсомольский. Её не было нигде. Каждый раз, когда он ложился спать, ему снилось, как он её выгоняет и как ищет. И снова, и снова, и снова, как в аду. — Алё, чё тебе надо в такое время, мам? — Отец умер.

***

— Погоди, — говорит он синеволосой девушке с проколотой верхней губой. Вся её компания шарахается в сторону. Причём, что характерно, худенький женоподобный мальчик прячется за девочек. — Уйди, — угрожающе говорит синеволосая. — У меня в рюкзаке кирпичи. Сейчас по башке им получишь, если не свалишь. Она замахивается, и Перри становится смешно. Он думает, что если она с таким замахом попытается его ударить, то вывихнет плечо. — Я ничего не сделаю, просто поговорить хочу. Можно? — голос у него такой подавленный, что девушка постепенно успокаивается. — И что тебе надо? — уже более мирно спрашивает она. — Ты знаешь девку с розовыми волосами? Зовут «Кри…», — только и успевает сказать. — Ой, Кристал! С этой дурой давно никто не общается. — Почему? — А кто она тебе? Натворила что-то? — Натворила. — Ну… Давай отойдём? — уже панибратски, без страха говорит она. — Короче, будем знакомы, я Марла. Есть закурить? — А я Лё-ша. — со смешком проговаривает он, помня, что так его называл только один человек за всю жизнь. — Закурить есть. — В общем, она вообще дикая. — Марла закатила глаза и подожгла сигарету. — У неё мать умерла, ну, убила себя. Суицидница. Отец — неизвестно кто. Сиротка, короче. Живёт у бабки с дедом, они ей вообще всё разрешают, вот она и наглая такая. Вообще общаться не умеет. Не умеет по-человечески. — Это да, — вздыхает Перри. — Такая… такая охуевшая! — видно, что Марлу распирает от желания рассказать про бывшую подругу побольше наболевшего. — Строит из себя постоянно неизвестно что! Пришла в класс, сразу противопоставила себя всем! Типа: я звезда, ты пизда, всё, я самая крутая. Учителей посылала, прогуливала. А потом вообще… Короче, полезла сосаться к учителю. Зачем? Ну типа скучно ей было. Её в классе за это гнобить начали, а она там истерики закатывала такие, просто пиздец! Мы поначалу все её жалели — она умеет корчить из себя жертву, бедную-несчастную овечку. А потом её нутро гнилое и вскрылось, и мы все просто в шоке до сих пор. Такая дрянь! Врёт постоянно, даже если нет никакой пользы ей от этого вранья, всё равно врёт! И считала себя самой тру, самой крутой, постоянно выше всех себя ставила! И если она пацанам каким нравилась, так она опускала их, унижала, всех динамила! Она Чери очень нравилась, ну мы им устроили свидание. Просто свидание, понимаешь! Ничего такого! А она такое тут устроила! Чуть скальп с меня не сняла! Вот, видишь, до сих пор ссадины остались! Орала, что он её изнасиловать хотел, а мы всё это подстроили. Дура, короче. — Ну что ж. Что-то такое я и предполагал. — Во-от… А ещё она каким-то оккультизмом увлекалась: картинки с расчленёнкой смотрела, животных каких-то убивала, ритуалы проводила на кладбище… Вообще ёбнутая… А ещё один раз было…

***

Фурсик был весь какой-то помятый, с понурым взглядом и желтеющим синяком на полщеки. Если до этого он ещё держался с достоинством, то теперь напоминал измученного школьного изгоя, которого на весь день заперли в женском туалете и только сейчас выпустила техничка. То, что он достал для Перри с таким трудом, уже было не нужно. Благо Фурсик об этом не знал. — Что, отпиздили тебя твои черножопые друзья? — зачем-то сходу произносит Перри. Из горла Фурсика вырвался короткий злой смешок. — Никто меня не пиздил, — устало отозвался он. — А жаль. — Ну жалей себе на здоровье. — Они всё равно на самом деле не считают тебя за равного. И не будут. — Я в курсе. — Ты полжизни дружишь с хачами, которые тебя презирают? — Да ничего ты не понимаешь, — он тяжело вздохнул. — Как у тебя это вообще получается? — Очень просто. — Фурсик на несколько секунд прикрыл глаза. — Хачи — они как дети. Тупые, злые дети. Надо просто уметь с ними общаться и никогда не давать слабину. Вот и всё. — Для тебя все такие. — Нет. Это очень глупо — воевать с тем, о ком ничего не знаешь. А они простые, как три копейки, и все примерно одинаковые. И воспитываются одинаково. Их главная ценность — преданность сюзерену: смотри на советских «вождей» в азиатских республиках и тех, что сейчас. Рашидов, Алиев, Ниязов, Кадыров. Все с комплексом «отца народа», все деспотичные, требующие беспрекословного подчинения, и потому вся власть сконцентрирована в их руках. Азиатчина в чистом виде, по-другому они не умеют. Далее: беспрекословное уважение к старшим, власть мужчины над женщиной, крепкая дружба. А европейцы, живущие по другим законам, им малоприятны. Всё. Это у нас воспитание зависит от конкретной семьи, ментальность представителей двух разных социальных классов может различаться, все индивидуалисты, все сами по себе. А они — нет. Поймёшь одного — поймёшь всех. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы до этого дойти, сделать выводы и на основе этих выводов изменить своё поведение так, чтобы не быть с ними на ножах. — То есть вы с ними не друзья? — Нет. — И как это называется? — Сотрудничество. — С черножопыми животными? — Ой. Ты в армии тоже с ними не шибко воевал. — Хочешь сказать, что я с ними сотрудничал? — Это называется «паритет». Мог бы и сотрудничать, не будь таким ограниченным и недальновидным. И не пришлось бы каждую ночь спать с ножом в руке, чтоб никто не потащил в сушилку насиловать и тёмную не устроил. — И у нас тоже сотрудничество? — процедил сквозь зубы Перри. — Нет, с чего? Какая от тебя польза-то? — Да уж есть кое-какая. — Не начинай. Я до последнего не хотел в это впрягаться. — Но впрягся. — И что? Это твоя благодарность? — А почему ты говорил, что не хочешь так поступать со мной? С другими хотел? — Я никого ни к чему не принуждал, как ты можешь заметить. Я, может, и хотел много раз с этим завязать. Но нет, вы — такие, как ты — бегаете за мной, пытаетесь разжалобить, угрожаете, пишете, звоните, плачете. А потом меня же и ненавидите, и обвиняете, и почему-то думаете, что у вас есть на это право. Не пошёл бы ты нахуй, вообще, обличитель язв общества? Кто ты такой, чтобы перед тобой оправдываться? — Она правильно сказала. Гнилой ты какой-то, — говорит он отрешённо, без интонации, как факт. Фурсик неожиданно вскидывается, у него мелко дрожит подбородок, и глаза меняют цвет на тёмно-серый. Перри понимает, что, сам того не понимая, попал по больному. — Я… я не гнилой, — его губы сжались в нитку и тоже задрожали. — И вообще… ты ничего не понимаешь. Пошёл ты нахуй. — Да всё-всё… — Перри примирительно выставляет перед собой ладонь. — Извини. — Ты тоже ребёнок, и тоже тупой и злой. Не лучше какого-нибудь азера. — Глаза Фурсика темнеют ещё больше. Лицо уже не кажется таким ухоженным и меняется в сторону тех лиц, которые чаще можно увидеть в этом городе: обозлённых и грубых. Он отходит от Перри на пару шагов, потом оборачивается и выкрикивает: — Я с тобой вообще больше никогда разговаривать не буду, понял?! Перри хочет сказать: «Да конечно, после двухи пива ещё обниматься полезешь», и это тоже было бы ударом ниже пояса. Но сдерживается. Какой смысл? — Да подожди ты, — зачем-то говорит он, не двигаясь с места. Но Фурсик уже далеко.

***

— «Майскую», пожалуйста, — тускло говорит Фурсик, опираясь локтями на прилавок. С бутылкой под мышкой он садится на облупившуюся тёмно-синюю лавку под козырьком остановки. Долго смотрит на этикетку с георгиевской ленточкой. Потом резко берётся за горлышко и лупит ею по бортику лавки. С оглушительным звоном в сторону разлетаются брызги и осколки. Женщина с сумкой, стоявшая рядом, отскакивает в сторону и что-то кричит ему, вертя пальцем у виска. Он съёживается и закрывает лицо руками.

***

Мать Перри, капитан милиции Ольга Сергеевна Березина, грузно ввалилась в квартиру, тяжело пыхтя. Сняв шапку и утерев пот со лба, она повалилась на продавленный диван в коридоре, переводя дыхание. Ольга Березина страдала ожирением и алкоголизмом. Болезненно полная, с отёкшими варикозными ногами и бульдожьими щеками, она сотрясалась всем телом, как желе, проходя через узкий коридор. — Ты чё, Лёх? Из-за отца, что ли? Перри промолчал. Он сидел в кресле, уронив голову на руки, и не менял положения уже очень долго. — Вот дебил! Забыл, что ли, как он тебя пиздил? Как нас с тобой в январе на всю ночь выгнал из дома? Как он тебя так ремнём отхуярил, что у тебя кожа слезла? — Я помню, — бесцветным голосом прошелестел в ответ Перри. — Ну и чё сопли распустил? Он не отвечает.

***

— Чё он там сидит? Белочку поймал? — Да хуй его знает, Оль. — Эй! Лёх! Ты за стол-то пойдёшь? — Нет. — А чё так? — Не хочу. — Даже за папку не выпьешь? — Нет. — Да ты охуел совсем? Перри молчит, положив голову на руки. Мать подходит к нему, кладёт пухлую, короткопалую ладонь ему на шею и трясёт его, как игрушку. Он не реагирует. — Да хуй с ним, Оль! — Ты чё, сука? Ты чё, сука, ты чё? — она лупит его кулаком по спине, как в старые времена, когда он ещё был ребёнком. Тянет за воротник, царапает своими длинными когтями, пытаясь стащить с кресла. — Сука, я те сказала, пошёл за стол со всеми, как нормальный, бля, человек! — Оля-Оля, всё, стоп, хватит! — Не смей! Как ты смеешь издеваться! Над матерью! — надрывно орёт Оля и осыпает безучастное лицо Перри градом оплеух. — Всё-всё, харе! — подруга берёт её под локоть и отводит в сторону. — С-с-сука… Урод, бля, — выдыхает запыхавшаяся Ольга. С её раскрасневшегося лица на шею стекают струйки пота. Перри несколько секунд смотрит куда-то сквозь неё. Потом возвращается в прежнее положение и остаётся в нём и после их ухода, и после того, как зашло солнце, и ещё очень и очень долго.

***

— Алё… — произносит дребезжащий, старческий голос. — Вы меня слышите? — Слышу. — Это правда, что Кристиночка у вас? Мне в милиции сказали. — Нет, не у меня. — А где? — Я бы сам хотел знать. — Послушайте… она, вам, наверное, наговорила всякого… Вы понимаете, она ещё совсем ребёнок… — по голосу было слышно, что женщина плачет. — Это я заметил, — тяжко вздыхает Перри. — Она ещё маленькая и многого не понимает. Вы понимаете, она очень сложная девочка, она росла без родителей. Мы старались сделать для неё всё, что в наших силах, но мы, конечно, не могли заменить ей родителей, не везде смогли уследить. Она связалась с плохой компанией, а там наркотики, побеги из дома… пожалуйста, верните нашу Кристиночку домой. Передайте ей, что мы её очень любим. — Я тоже её очень люблю, — едва слышно произносит Перри. — Пожалуйста, отпустите её домой! — глухо рыдает женщина. — Пожалуйста! Пожалуйста!

***

— Они просто должны признать наше превосходство и успокоиться. Все эти бредни про уравниловку нежизнеспособны. Они сами понимают, что белые умнее чёрных, а мужчины сильнее женщин, бесятся и не могут это признать… Борман, как всегда, говорил очень быстро и сбивчиво, перескакивая с одного на другое, и шёл резкими, размашистыми шагами, почти бежал. И вообще всё делал слишком быстро и резко, как будто пил кофе трёхлитровыми банками и его «штырило» перманентно. Сейчас Перри шёл с ним, Яном и Алексом по Речному — району, где был порт и красивый когда-то Речной вокзал, обрушившийся в 1998-м году и с тех пор так и лежащий на набережной грудой руин. — Так эта сука думала, что я только с негром её драться буду, и стояла такая спокойная почти. Думала, что я её не трону. А я как ёбну с разворота ей в челюсть, так она половину зубов своих проглотила, и… — Борман, ты так рассказываешь об этом, как будто сейчас кончишь. — Алекс закатил глаза. Ещё не так давно Борман бы не стерпел такого в свой адрес, а сейчас они все как-то привыкли друг к другу и даже не ругались почти, несмотря на огромное количество разногласий. — Не экстраполируй свой спермотоксикоз на всех остальных, — беззлобно отбрил его Борман. — Так вот, весь этот бред про этих баб-спортсменок, про курсы самообороны, что они завалят любого мужика — это такой собачий бред. Вот как-то раз одна на меня полезла, а я просто нахуй одним движением руку ей сломал, и… Перри думает: «Экстра…полировать? И что это значит?» — У вас весовые категории разные, — теперь настала очередь Яна закатывать глаза. — Ничего не разные, — по-детски обиделся Борман. — Одинаковые. — Ясно: человек, который занимается самбо с детского сада, нашёл какую-то жирную бабу, избил её и очень этим гордится, — важным официальным тоном проговаривает Ян. — Да идите нахуй! — бурчит Борман. — Да ладно, ты настоящий герой и мы все тебя любим и ценим… Алекс с Яном смеются. Все знают, что Борман женоненавистник. Клинический. И все знают, что у него когда-то была первая любовь, которая оказалась проституткой, а он, будучи у себя в Нурме уважаемым пацаном, которого все боялись, превратился в посмешище. И все его знали, как того самого, у которого девушка — шлюха. Это как в анекдоте про Маклагена. Построил Маклаген мост, но никто его не называл «Маклаген-строитель мостов», работал на мельнице — никто не звал «Маклаген-мельник». Но стоило один раз выебать овцу… Перри было наплевать на причины его поведения. Может, травма у него психологическая из-за травли в этой его Нурме. Или в детстве его на пол часто роняли. Или в школе его обижали. Многих странности Бормана поначалу подбешивали, раздражали, как минимум, удивляли. Но ближайшее окружение к этому привыкло и парадоксальным образом воспринимало как разновидность нормы. — Вообще, у негров кровь красная, как у людей, меня это так удивило первый раз… — донёсся до него приглушённо, как через вату, голос Бормана. Они шли в кинотеатр «Аврора» (неизвестно, почему «Аврора» — к тому самому крейсеру их город и область не имели вообще никакого отношения), старый, полуразваленный, пристанище городской интеллигенции и молодёжи с тонкой душевной организацией. Там собирались даже какие-то поэтические кружки. Ян позвал их на зарубежный фильм «You're stranger here», который ему рекомендовала его бывшая латвийская подруга. Алекс пошёл с ним за компанию, они дружат. Борман — видимо, тоже; или скучно ему было, кто ж знает, он с этими двумя не особо ладит. А Перри — потому, что не мог больше находиться наедине с собой в пустой квартире и остро нуждался хоть в каком-то обществе. Зал был почти пустой. Помимо них, двух пожилых женщин, странноватого долговязого типа с огромными синяками под глазами и средневозрастной супружеской пары, не было никого. На них посмотрели с неодобрением, но этим и ограничились. Все прочие сидели ближе к последним рядам, а они на первом, прямо перед огромным экраном, и никому не мешали. Перри оглянулся на свою компанию, и ему стало дискомфортно. Так, будто щепка попала под ноготь. Он смотрел на их белую, нежную, чистую кожу в полумраке кинозала. Какую-то общую опрятность, которой не было у него. Что-то неуловимое, дающее понять, что они из нормальных, благополучных семей, что никогда не знали голода, всегда были обуты, одеты и накормлены. И это делало присутствие рядом с ними просто невыносимым. Даже Борман. Господи, он же из Нурмы, там вообще нормальных людей нет! Это Горбатка в масштабах целого населенного пункта. А поди ж ты — видимо, повезло родиться в одной из ничтожного количества обеспеченных семей. То, что даже в самой зажиточной семье на свете могут быть холодные отношения, конфликты, борьба с собственными комплексами за счёт ребёнка (например, путём толкания того в спорт против его на то желания), — он понять не мог. Тут уж голодный сытого не разумеет. Ему кажется, что на экране огромные волосатые бородатые басмачи-террористы ходят по какому-то подвалу, пиная обезумевших от страха заложников. — Вы тоже это видите? — он поворачивается к Алексу, Борману и Яну. — Ты про что? — удивляется Ян. Хачи трахают каких-то баб славянской внешности, избитых и измученных. — Что это за хуйня? Уже все трое смотрят на него с недоумением. Морок проходит, и он понимает, что на экране происходит совсем другое. Какой-то бред. Люди заражаются болезнью неизвестного происхождения, правительство скрывает её существование, а все заболевшие умерщвляются. Фильм изобиловал длинными сценами, статичными планами и очень сложными для понимания диалогами. Перри вслушивался, но набор звуков, издаваемый людьми с экрана, никак не складывался в что-то осмысленное. Он видел дорогую, качественную одежду на людях. Черепичные крыши, аккуратные домики, чистые ровные дороги. Кажется, снимали в Англии. — У них там везде так? — зачем-то спрашивает он. — Конечно, нет, — отзывается Ян. — Это просто исторический центр города, а за его пределами такая же разруха, как у нас в спальных районах. Мне-то можешь верить, я сам из так называемой «европейской страны». Эти дебилы постят у себя фотки Ратушной площади, якобы вся Латвия такая. А отойди оттуда хотя бы до Маскачки — увидишь истинное лицо этого города. Спич Яна не смог остаться незамеченным для Бормана, и после сеанса они снова сцепились в споре на тему русофобии, русской оккупации Прибалтики, того, обижают ли там русских людей, или русские люди кого-то там обижают. На защиту Яна мгновенно бросился Алекс. — Да блядь, — шепчет Перри. — Сколько можно? — Что? — не понимает Ян. — Когда же вы, блядь, перестанете быть такими детьми?! — с горечью и отчаянием воскликнул Перри. Резко развернувшись, он пошёл в противоположную от них сторону. — Я тебя на год старше, мудак! — крикнул ему в спину Борман.

***

— Ибрагим, ты однорукий бандит, да? Да? А какой рукой ты дрочишь? — кричит, кривляясь, мелкая и некрасивая рябая девчонка. Её компания отзывается одобрительным гоготом. — Хочешь трахнуть меня, Ибрагим? — вторит ей другая, посимпатичнее. Тот, кому адресуются щедрые предложения, молчит. Ибрагим — грузчик в «Пятёрочке», чеченец, у которого почти отсутствовала кисть правой руки. Вместе неё была уродливая клешня из уцелевших большого пальца и мизинца. Лицо было изуродовано шрамами, волосы редкие, с проплешинами, хотя ему всего-то около тридцати лет. Мать знакомой Перри, которая работала с Ибрагимом в одном магазине, рассказывала, что вся семья Ибрагима — трое детей, жена, многочисленные сёстры с братьями — погибла в Чечне. Когда-то, оказывается, он был очень красивым парнем, мало похожим на то, что он представляет из себя сейчас. Во время, свободное от работы, Ибрагим сидит у ларька на картонной коробке и хлещет водку. Живёт он в «социальном жилье», двухэтажке чуть ли не из картона, которая год от года разваливается всё больше. На оскорбления и издёвки Ибрагим никак не реагировал (раз в сто лет мог сказать: «Ну смэйся, раз смещно»), но в случае физического нападения постоять за себя умел. Когда оказалось, что он ещё достаточно силён и даже искалеченной рукой может здорово навешать, от него отстали. — Ибрагим, — говорит Перри. — Ты, наверное, ненавидишь нас всех? Ну, Россию, русских. Тот не отзывается. Когда Перри уже развернулся и пошёл своей дорогой, он услышал хриплый, прокуренный голос Ибрагима: — Нет.

***

Перри смотрит на фотопортрет отца. Когда он приводил домой друзей, кто-то из них, вроде бы, Кролик, сказал, что эта фотография в рамке напоминает ему портрет Мальцева из фильма «Прикосновение». Он ничего не понял, конечно, не смотрел он такой фильм. — Прости меня. Фотография не отвечает. Не хмурится и не улыбается, как в фильмах ужасов. Обычный кусок бумаги с проявленной с плёнки картинкой. — Прости меня, — зачем-то повторяет Перри, как будто отец может его услышать. — Прости. Он нажимает на выключатель, и свет гаснет. Снова. Включается. Снова. Гаснет. Снова. И снова, и снова, и снова… Эти сухие монотонные щелчки звучат в его голове как раскаты грома. Он вспоминает, как они с Симаковым читали валентинки одноклассников и глумились над каждым словом. Как местный изгой по кличке Вафел (потому что его «завафлили» за какие-то грехи девятиклассники, заставив сосать) пил воду из фонтанчика, а он пнул его так, что тот остался без двух передних зубов. А чего он «зашкварил» фонтанчик? Как оттуда после вафлёра пить? История с валентинками имела продолжение и в армии. Там у «духов» конфисковали письма и зачитывали их на публику. — Ну-ка, давайте посмотрим, чё там хуесосам пишут? Смотрите, «Коленька»! Да там фотография! Вот это соска! — А рот-то рабочий! Коленька, она тебе как, сосёт? А сейчас-то, поди, уже не тебе. — Дайте мне фотку, я подрочу потом… В памяти почему-то всплывает давно забытая сцена изнасилования какого-то задрота на гаупвахте. Какой-то чуваш он, что ли, был… Сейчас уже не вспомнить. Но всё-таки поближе к русским, чем те, кто это сделал. Сначала его заставляли отжиматься, потом, когда силы окончательно его покинули, начали избивать, а потом дело дошло и до этого. Обитатели «губы» не обращали никакого внимания на происходящее. Жертва истошно, нечеловечески орала и поскуливала. Кавказцы смеялись. Перри смотрел и молчал. Потом, когда среди кассет с порнухой нашёл ту, где какие-то бородачи южной внешности трахали славянок, выглядящих измордованными, забитыми и не похожими на проституток, он в бешенстве изломал её руками. Перед глазами проносится, как он наступает сапогами на чужие ноги, кричит на других людей, заставляет их что-то делать, вроде в какой-то грязи, снова кричит, снова смеётся… Был у него то ли инстинкт, то ли ещё что… Какая-то автоматизированная реакция — злой, издевательский смех. Он прорывался порой сам, будто в предвкушении нападения на собеседника. Чувствуя малейшую слабину, он цеплялся за неё и начинал терзать жертву. Даже если изначально ничего такого не планировал. Особенно отрадно ему было глумиться над чужими чувствами. Ему ведь никто не писал ни писем, ни валентинок. И Лёшенькой его никто никогда не называл, и не назовёт. И возвращаться ему не к кому из этой армии, будь он там хоть тысячу раз дедом и ебакой жирной поварихи. Ему кажется, что по нему снова ползают вши. Шевелящаяся белая масса. Сукровица под ногтями от постоянного раздирания свежих укусов. У него снова гниющие от стрептодермии ноги, кровавая корка, прилипшая к сапогам, нестерпимая боль при каждом движении. Экзема. Сорванная кожа и голое мясо на ладони. И дизентерия. Нет, нет, нет, только не это. А ведь письмо Коленьке было очень красивое и чувственное. Для Перри бы никто и никогда такое не написал. Его колотит от страха, как будто он изнеженный интеллигентский сынок, которого выдернуло из-под маминой юбки и по недоразумению забросило в эту действительность, и он смотрит на свои язвы, экземы, вшей, чувствует, как скручивает кишки от адских дизентерийных колик, видит наступающего на него Ахмедова с ножом, ловит десятки ненавидящих взглядов, и от ужаса у него мутится рассудок. ТАК НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ НИКОГДА И НИ С КЕМ НИКОГДА И НИ С КЕМ НИКОГДА И НИ ЗА ЧТО НИКОМУ НИКТО НЕ ЗАСЛУЖИЛ ТАКОГО НИКОГДА НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ НИКОГДА Если не должно, то почему он везде это видит? Как-то же… как-то же люди в этом существуют столько лет, значит, неправы те, кто не сдюжил? Господи, двадцать лет на автопилоте, двадцать лет вынужденной игры в какие-то идиотские, больные садистские игры… Он вскакивает с кресла и ходит по комнате, истеричными, дёргаными движениями трогая себя за голову и лицо, будто сомневаясь, что он — это он. И в том, что у него нет вшей и экземы. И никто его не бьёт. Садится в кресло и снова вскакивает. Его колотит и знобит. Таким, как Коленька, наверное, было бы кому позвонить или написать. Его бы кто-нибудь пожалел. В конце концов, он здесь жертва, точно пожалел бы. И чего он так зацепился за этого Коленьку? Мало их было, «Коленек»? Он садится на край дивана и переводит взгляд на фотографию отца. Молодой мужчина в милицейской форме, красавец с волевым подбородком, перешагивает за край рамы, окаймляющей фотографию, и спускается прямо на протёртый ковёр. Перри молча смотрит на его приближение. Отец склоняется над ним и тянет к нему руку. Через секунду щека вспыхивает обжигающей болью. Отец бьёт его костяшками кулаков по лицу. Мелкие колючие звёздочки взрываются в области губ, носа, глаз… Боль переходит на тело. Юрий Ильич Березин, набивший руку на вытягивании показаний из несговорчивых подозреваемых, знает свое дело хорошо. Что-что, а делать больно он умел. Удары ремня оставляют чёрные взбухшие полосы. Перри тошнит на пол обжигающим горло желудочным соком. Он съёживается в комок, пытаясь сжаться до размеров точки, стать как можно меньше, исчезнуть. Всю ночь его лихорадило, он метался по кровати с жаром, вскидывал руки, пытаясь защититься от невидимого врага. Ему мерещился Ахмедов с ножом, мерещились гортанные голоса и крики на непонятном языке, мучила фантомная боль в отрезанном куске уха. Рыдала на ухо избитая мать, хлюпая сломанным носом. С утра он смотрит на себя в заплёванное зеркало в коридоре. И видит урода. Омерзительного, но не избитого. С ним всё в порядке. Если так, конечно, можно сейчас сказать. Перри почему-то вспомнил, как они в очередной раз поругались с отцом, и тот встретил его у дверей. — У тебя, — спросил он, — друзья есть? — Ну есть, и чё? — ответил Перри. — А у меня нет, — сказал отец и заплакал.

***

На работе он был сонной мухой с немигающим, остановившимся взглядом. — Ты чё, мудак, тормозной жидкости перепил? — кричит кто-то ему в лицо. Он кивает. Действуя на автопилоте, безучастно фиксирует зрением свои пальцы, клацающие по кнопкам кассового аппарата, их же — на курке заправочного пистолета. Смотрит на радужные бензиновые лужицы на асфальте. — У тебя что-то случилось, Алексей? — интересуется Жихарев, не отрываясь от книжки и не переставая жевать пончик. — Мне очень плохо. Я хочу умереть. — Чего? — Жихарев чуть не подавился. — Потому что таких, как я, быть не должно. Тогда нормальным людям можно будет жить, — так же бесцветно произносит Перри и замолкает. — Слушай, — голос Жихарева грубеет, и становится видно, что он хоть и бывший, но мент. — Завязывай с хуйнёй и работай нормально, понял? Раньше он бы не позволил себе так с ним разговаривать. Но это раньше. До конца смены Жихарев то и дело отпускает в его адрес шуточки, одёргивает, говорит работать быстрее, а не как черепаха. Эдакий надсмотрщик на плантации. Перри кожей ощутил, что теперь, когда он идёт вялой, заплетающейся походкой, понуро опустив голову, всё вокруг как-то неуловимо изменилось. Его чаще стали задевать, толкать, выкрикивать что-то вслед, отпускать комментарии по поводу его внешнего вида. Почувствовав очередной толчок в плечо, он резко остановился. Его глаза потемнели. Рванувшись за парнем, прошедшим мимо, он в три широких шага догнал его. — Чё те надо? Ты охуел, или чё? Чё ты зыришь на меня? — он будто того и ждал, и надвигается на Перри даже с каким-то сладостным предвкушением. Перри даже не успел оценить ситуацию, руки сделали всё сами. И он начал его бить. Снизу в подбородок, сбоку в челюсть, бесчисленные прямые удары в корпус и лицо, в пах, в рёбра, в грудь… Опомнившись, он залез на поверженного соперника сверху и сдавил ладонями его шею. — Что, думаешь, со мной можно так, да? — в бешенстве шипит Перри. — Думаешь, можно? Я тебя заставлю меня уважать! Я тебя заставлю! Заставлю! Перед ним было разбитое окровавленное лицо. Оно ничего не выражало. Поднявшись на ноги, он двинулся вперёд с разъярённым, безумным взглядом. «КАЖДЫЙ, КТО ОКАЖЕТСЯ У МЕНЯ НА ПУТИ, УМРЁТ», — думает он. Маленький жилистый таджик Амирхан смеётся: — Смотрите, скинхед наш идёт. — И что-то добавляет, не расслышать, что. Он, как всегда, с компанией. Как всегда, возле гаражей. Как всегда. — Чё ты сказал? — жутко, совсем уже не по-человечески лязгает Перри. — Чё ты, сука, пиздишь там?! А, нахуй?! Он налетает на Амирхана, как вихрь, сдавливает одной рукой его горло, а другой пах. Поднимает в воздух и бьёт затылком о кирпичную стену гаража. — Я ВАМ НЕ ПОЗВОЛЮ! ВЫ ЧТО, ПАДАЛЬ ЕБЛИВАЯ, ХОТИТЕ МЕНЯ ЗАЧМЫРИТЬ?! А Я ВАМ НЕ ПОЗВОЛЮ!!! — орёт Перри. Охваченный приступом оголтелого безумия и страха, он бьёт накинувшихся на него друзей Амирхана, не чувствуя ответных ударов, расшвыривает их в стороны. Когда красная пелена, застлавшая глаза, исчезла, он уже поднимался по лестнице в родном подъезде, зажимая ладонью окровавленный разбитый рот. Возле дверей, прямо на полу, сидела девушка с синими волосами. На ней были полосатые чёрно-розовые колготки, лаковая курточка и многослойная юбка. Они молча смотрят друг на друга.