Зимоцветы

Цзин Юань срывает цветы поутру, такие красивые, такие яркие — прямо как глаза Цзинлю. Цветы дрожат в его руках, ломаются стебли и лепестки, но Цзин Юань упорно тащит их через все поле, к золотистой гинко билобе, через всю свою боль отрывает от сердца самое дорогое, что у него есть. — Смотрите, мастер, я нашел это на берегу у Чешуйчатого ущелья. — Это всего лишь ракушка. — Послушайте, мастер! Вы услышите море. Холодно-морозная Цзинлю смотрит на него краснючими глазами, и Цзин Юаню кажется, будто в них лопнули капилляры, и Цзинлю сейчас расплачется кровавыми слезами, ее слезы разобьются о толстую плитку, и через нее прорастут маки. Но Цзинлю не плачет, никогда не плачет: сглатывает ком в глотке, давит в себе очередной приступ, но вкладывает в свои действия больше, чем целый мир: и она наклоняется, чтобы Цзин Юань, еще будучи учеником, ничего не смыслящим, ничего не знающим, поднес ракушку к ее уху, чтобы она поняла истину. — Слышите, мастер? Море поет. Говорят, что ученики от мастеров наследуют не только мудрость и владение мечом, но еще и целую жизнь. Что унаследовала Цзинлю — загадка; может быть, отстраненность, может быть, липко-сахарный страх потерять близких. Внутреннее отторжение в ней заглушается желанием быть счастливой, и Цзинлю создает Квинтет, но никак не может стать ее частью полноценно. Цзин Юань наблюдает за ней всю свою жизнь, но никак не может понять, сколько бы движений ни копировал, сколько бы не подражал манерой речи — ему не удается заглянуть в чужое сердце. Цзин Юань приносит ей цветы поутру каждый раз, встает спозаранку и набирает в поле: колокольчики и ромашки, срывает сирень и ловит водяные лилии, а потом ставит на стол — не говорит явно, что это он сделал, но ходит довольный, буквально взлетает, когда наблюдает из-за угла, как Цзинлю мягко касается лепестков в вазе. А потом получает подзатыльник от Инсина — ну что за несносный мальчишка! Цзин Юань отрывает от сердца самое дорогое, как его мастер отрывает от своего сердца свою боль и тоску; Цзин Юань, как и его мастер, слишком многое хранит в себе. Цзин Юань – открытость всему миру, но не растраченное попусту время, а всего лишь собирательный образ будущего генерала Лофу, а Цзинлю сложно даже разговаривать с людьми, и с каждым годом это только усиливалось, пока не превратилось в кровавую бойню. Ученик забирает все самое лучшее у своего учителя, и вместе с шахматной стратегией Цзин Юань понял простую истину: никто не должен знать, насколько тебе больно. Насколько разрывает, как сильно тебя выворачивает наизнанку, и из них двоих голоса в голове слышит только Цзинлю, но Цзин Юань слышит плач, Цзин Юань слышит плач, доносящийся из зеркала, слышит надрывный вой с в о е г о м а с т е р а, но ничего не может сделать. Поверил, глупый, что она сильная и справится, прекрасно видя, что она давно уже потеряла всякую веру в контроль. — Что вы слышите, мастер? В Доме Кандалов пахнет недосказанностью и неискренностью, что-то болезненное разъедает глотку и шевелится внутри пресловутым чувством вины. Цзинлю перед ним — блекло-размытая, с черной повязкой, чтобы не видеть мир, не слышать мир, не чувствовать мир; отсекает любое проявление теплоты, как прежде, но Цзин Юань знает, что от нее _прежней_ уже ничего не осталось. — Я слышу, как море поет. /и голоса в голове слышу, и лязг стали, и шепот звезд и даже крики выброшенных на берег китов, я слышу, как плачут люди, как они просят спасти их, а еще слышу голос Мары, он заглушает все самое человеческое, что во мне может быть; но тебе я этого не расскажу, как и не рассказала тогда, очень, очень давно./ И голос у нее — роботизированный, незнакомые интонации, и нет этой надрывности, нет той Цзинлю, которая морозно-нежно укрывала цветы одеялом из снега; и нет той Цзинлю, которая вслушивалась в шум ракушки, подаренной глупым-глупым мальчишкой, и нет той Цзинлю, которая даже не в курсе была, что для кого-то могла быть и примером, и эпицентром Вселенной. Цзин Юань посмеивается, обреченно, гортанно. Он опускает глефу, но не потому, что проиграл. Ученик забирает у мастера все самое лучшее: и Цзин Юань уже не помнит некоторых лиц, не помнит имя своего первого льва, но до сих пор помнит цветущее персиковое дерево у них над головами. — Ах, мастер. Цзин Юань не помнит многих вещей: не помнит, чтобы Цзинлю улыбалась, смеялась, плакала или просила, не помнит, чтобы она оттаивала, не помнит, чтобы отступала ее вечная зима, не помнит, когда у нее теплели ладони и не помнит, когда ее начали съедать навязчивые мысли- но помнит, что в той ракушке не было шума моря. Цзин Юань не чувствует ничего, кроме вины, больно сдавливающей ребра. Ведь, на самом деле, Цзин Юань не помнит того, чтобы Цзинлю когда-то жила.