Зимоцветы

— Он меня убьет. Инсин хватается за ее худые плечи, сжимает их пальцами нервно и судорожно, а Цзинлю смотрит на него отсутствующим взглядом, так, будто прямо сейчас растворяется в воздухе. Инсина трясет, в полутьме Дома Кандалов не видно его лица, но Цзинлю чувствует животный страх. Разливается патокой первородный ужас перед неизбежным — после того, что она услышала, Цзинлю не страшно, но Цзинлю горько, настолько, что хочется перемолоть в труху свои же кости. — Он меня убьет, и всех нас убьет тоже, — Инсин шепчет самозабвенно, почти как умалишенный, кривит рот в нервной улыбке, — убьет также, как и убил Байхен. Цзинлю проглатывает слова. Цзин Юань убил Байхен. Почему это должно было случится именно с ними? Инсина трясет настолько сильно, что Цзинлю кажется, будто дрожит и она тоже; Инсин опускает ей голову на плечо, до скрежета зубов сжимает челюсть, пытаясь не кричать. Цзинлю стоит неподвижно, не принимая чужой скорби; Цзинлю, как обычно, лично переживает собственный ад, не в силах выразить все самое человеческое, что в ней накопилось. Цзин Юань убил Байхен. Инсин, кажется, плачет, скорее от скорби, чем от страха — его лучший друг и товарищ по оружию, человек, с которым он обучался одному искусству у одного мастера, сошел с ума и убил их друга. Сошел с ума и вырвал чужие вены, распорол чужую кожу, выгрыз прзвонки и раскрошил их в своих руках; и Цзинлю смотрит в потолок, вспоминая блекло-бесцветную улыбку Байхен, Цзинлю смотрит в потолок, пока Инсин до крови прокусывает щеки, задыхаясь в панической атаке ведь Цзин Юаня уже не спасти. . . . «Мне снятся кости и человеческие зубы; мне снится, как я сдираю скальпель и из чужих волос плету тонкие нити; мне снится, как я плету ожерелье, но вместо жемчуга — человеческие зубы. Вам бы понравилось, мастер?» Он весь в крови, на когтях стылая кровь, и в ладонях — изуродованное нечто, раньше бывшее человеком. Век Сяньчжоу долог, и каждый, кому вырывали кости, кому распахивали ребра, каждый, кому уродовали лицо и вырывали сердце, все еще жил — жил, пока от тела не осталась груда испорченного мяса. Цзин Юань знает, в какую точку бить, знает, как вырывать сухожилия, знает, как сохранить жизнь долго-долго, но делать так, чтобы в глотку разрывало от крика — в конце-концов, его обучала Цзинлю. У него в крови весь рот, и взгляд бешеный — это и не Цзин Юань больше. От Цзин Юаня осталась только оболочка и полуденная, эфемерная тоска, застывшая у Цзинлю под ребрами — вместо страха. Цзинлю смотрит в чужие покрасневшие глаза и видит, как через чужое тело, как через одежду прорастают веточки вечного дерева — почти символично, потому что теперь Цзин Юань познал истину бессмертия. И стал бессмертием. Цзинлю видела многое, Цзинлю видела много смертей и лично наблюдала за тем, как мерзостью изобилия становились дорогие ей люди, Цзинлю видела, как гаснут звезды и взрываются планеты, Цзинлю видела, как Повелитель Небесной Дуги стрелой вершил правосудие, сравнимое с геноцидом — ведь на тех планетах все еще были живые люди. Цзинлю слышала крики агонии и видела то, что оставалось от тел, и то, что сотворил Цзин Юань не сильно отличается от этого, но почему-то Цзинлю тошнит, тошнит от стекающей по его подбородку крови, от острых, демоничкских зубов, Цзинлю тошнит от хруста позвоночника и тошнит от лязга стали, когда Цзин Юань делает выпад глефой. Не думать, не сожалеть, не бояться, но все это вторичное, покуда не теряешь все, что было тебе дорого. Все, что Цзинлю так упорно выстраивала, все, что она создавала заново, собственными руками, кануло в лету. Остался только мутный взгляд ее ученика и росчерк нечеловеческой ухмылки. Инсин был прав — Цзин Юань убьет, не способный теперь отличить человеческое от чудовищного. И ведь никто и никогда не узнает, что его убило ее, Цзинлю, бесцветное безразличие. «Всех ждет эта участь, Цзин Юань, и однажды я стану такой же. Однажды я забуду себя и потеряюсь среди стен собственного разума, меня размажет сингулярность и поглотит черная дыра, и от моей личности не останется ничего; и тогда ты, Цзин Юань, должен будешь убить меня. Не сожалей об этом, и пусть рука твоя не дрогнет». «Как я могу, мастер?» «Я бы хотела, чтобы это сделал именно ты». Нога поскальзывается в кровавой каше, он одним движением выбивает меч из ее рук, Цзинлю падает на спину и он пробивает ей плечо глефой; оружие превращается в священное распятие, но нет в этом ничего божественного, когда Цзин Юань наклоняется к ней, и нет в этом ничего прежнего, настолько родного, настолько бессвязно-нежного, что хочется глотку расцарапать в крике — и Цзинлю смотрит, смотрит в глаза с немым осознанием: «У смерти твои глаза». Цзин Юань вл×××яяяет--с0 в луну, вл×××яяяет--с0 в холодные-холодные глаза, сравнимые в туманностью космоса, Цзин Юань вл×××яяяет--с0 в ту, до которой невозможно дотянутся, но сейчас он дотягивается руками до ее шеи и вл×××яяяет--с0 в стылую кровь на губах, вл×××яяяет--с0 в россыпь гематом и ссадин, в сочащуюся гноем сукровицу и в металлический, почти человеческий запах смерти; Цзин Юань вл×××яяяет--с0 в красные глазки, теряясь среди стен собственного разума, и размазанный сингулярностью и временем, затянутый в черную дыру собственной болезни, вл×××яяяет--с0 в изломанные запястья и вывернутые наизнанку внутренности, и это почти красиво — вл×××яятьс0 в бесцветное лунное безразличие, таящееся за турмалиновой радужке зрачков. «Я не смогу сделать тебе больно». Потому что больно будет сейчас, когда Цзинлю делает последний рывок, не обращая внимание на рваную рану в плече, больно будет сейчас, когда Цзинлю тянется вывернутыми пальцами к нему, больно будет сейчас, когда она касается его щеки, когда нежно проводит ниже — почти как сон; больно будет сейчас, когда последнее, что Цзин Юань увидит — невыплаканные слезы, недосказанную истину, невыраженную нежность своего мастера, стылую, как кровь на его руках. Когда Цзинлю улыбается, она режет не хуже ножа, и Цзинлю, окровавленная, измученная, истерзанная жизнью и временем, улыбается е м у, улыбается Цзин Юаню в последний раз прежде, чем срубить ему голову с плеч. Когда остывшее тело падает навзничь рядом с ней, когда дождь из комет рассекает искуственное небо Лофу Сяньчжоу, когда слышатся первые крики Эры Кровопролития, когда Инсин занимает пост Генерала и лично провозглашает смертный приговор Дань Фену, когда Цзин Юаня объявляют предателем Лофу и стирают его имя с галактики и древних свитков, когда от тела Байхен остается только прядь волос Цзинлю начинает кричать.