Потомки Вильгельма Завоевателя не пачкают коленки на детской площадке

      Драко очень быстро вовлекают в игру — Сев не спрашивает, в какую именно, но немного все-таки успокаивается. Он стоит в тесном, чересчур захламленном коридоре Ремуса. Вокруг него не столько безделушки, сколько совершенно невразумительное количество пустых коробок, поставленных одна на другую — как будто владелец квартиры или только переехал, или вот-вот собирается это сделать.        Но Ремус жил здесь, насколько Севу известно, уже четыре года, и едва ли арендодатель вот так внезапно изменит правила и решит, что пришло самое время выгнать такого добропорядочного и почти что во всем идеального жильца, да еще и отца-одиночку. Если, конечно, он не притащит домой животное или не сделается отчаянным нарушителем общественного порядка, ежедневно ровно в 23.00 включая самую отвратительную музыку на максимальной громкости. Или не решит, что Гарри срочно необходимо научиться играть на скрипке.       Сев усмехается своим мыслям, и, не сходя с предназначенного для грязной обуви коврика, заглядывает за угол, пытаясь подсмотреть, что творится в единственной жилой комнате. Как будто все спокойно, но Драко мнется чуть в сторонке, и ему уж точно неловко. Ну, пускай привыкает. Что с него возьмешь? Нужно все-таки учиться играть и с кем-нибудь, кто не старше тебя на двадцать лет минимум. Тем более, что ведьмы-воспитательницы беспокоились о его нежелании «дружить» с другими отпрысками волшебных семей, также посещавших занятия.       — Ты не зайдешь? — Ремус улыбается ему, и уже тянется за тапочками.        Отказываться невежливо, но каждый разговор с ним отнимает у Сева слишком уж много сил. Каждый раз эта одна маленькая ложь, продолжение его вечного должничества, за которым не так-то просто рассмотреть, кем стал его некогда почти-что-заклятый-враг.       За спиной у Рема проход в кухню. Дверь открыта, и за ней — уже хорошо знакомая Северусу кухня. Старомодная, как из пятидесятых, сплошь заставленная разномастными цветами. Их было настолько много, что всякий раз у Сева возникало ощущение, будто он сидит в каком-то чрезвычайно убогом ботаническом саду. Несмотря на всю заботу, «зеленые» росли из рук вон плохо, как будто бы их владелец всякий раз выбирал все более и более сложные в уходе экзотические экземпляры. Как будто намеренно. На окнах — полупрозрачные занавески в разноцветных горох, где-то поблекшие, а где-то — пожелтевшие. Над дверной рамой — фотография из далекого прошлого. Еще со времен, когда не было никакого идиотского «пророчества», но был Орден Феникса, а Северус уже отучил себя закатывать рукава, чтобы не светить меткой.        Достаточно беглого взгляда, чтобы напомнить себе о том, что в этой квартире не слишком безопасно глазеть по сторонам. А ее хозяину следует всегда быть другом, если будет надо — опорой, и непременно раз в квартал доставлять антиликантропное.        Сев отрицательно мотает головой с поддельной уверенностью.       — Нет, я же не просто так, важные дела. Надеюсь, Драко не успеет проесть тебе плешь до вечера.       — Не беспокойся! И правда можешь заглядывать, если захочешь, — Ремус улыбается ему из-под усов, и, может, это все игры сознания, но улыбка кажется грустной. Скорее всего у него просто такое лицо, до 81-го года у Северуса не возникал резон разговаривать с «еще одним мародером, и, к тому же, сраным оборотнем» дольше пяти минут.       — Может быть, — Сев кивает, и, глядя в пол, выходит из квартиры.       Даже когда Ремус закрывает дверь, и, кажется уверен, что на него никто не смотрит, он продолжает улыбаться. А Северусу гадко на душе, как и всякий раз, когда они встречаются.       *** 31 октября 1981       Северус был в Годриковой лощине.       И Северус выревел себе все глаза. Сначала там, глазея, как умалишенный, на мертвецов, в чертах которых едва ли узнавались… Поттер. При всей неприязни к одному только виду его лица, сейчас вид трупа не вызывал никаких эмоций, кроме постепенно созревающего внутри, скребущегося когтями, переходящего в бессознательные завывания вопля. Значит… Да, значит, и Лили. Дверь в дом нараспашку, камин уже потух, и внутри чертовски холодно. Его-не-его-почти-чужая-Лили, Лили-как-же-давно-мы-не-виделись-Лили, почему-ты-мертва-ЧЕРТ-ПОЧЕМУ-ТЫ-МЕРТВА.       Поттера, благо, он не успел рассмотреть слишком хорошо — его труп остался лежать на пороге, и Северусу совсем не хотелось узнавать, как он выглядит неплохо так промокшим из-за колотящего по кровле дождя.       Безумие, апогей войны. Ай, черт, Северус никогда не видел трупов.       Похороны матери он пропустил — да и были ли там похороны? Одно слово от них, лишь еще один повод старику надраться.       Сука, отца хоронили в закрытом гробу гробу. Слава всему, скопытился старик не в доме — иначе Сев не смог бы и на порог ступить. Сосед нашел труп спустя неделю.        Когда тот уже завонял, стал смрадной пародией на человека без лица — его птицы склевали так, что было не узнать. Опознавал тоже сосед, а Северусу лишь осталось забрать тело уже в гробу, да и прокатиться на катафалке до ближайшего кладбища с самым дешевым местом. Это если опускать всю бумажную тягомотину, равно как и то, что мужик из похоронки нагрел Сева на пару сотен.       Мог бы и кремировать, многовато чести — хоронить, но отец верил в своего Бога. Лишить его возможность лечь в землю — равно что на костях сплясать. На это духу у Сева никак не хватило.       А пары сотен все-таки было жаль.        Он не может даже взглянуть на Лили еще раз, хочется немедленно закрыть лицо чем-нибудь, но Сев как будто не может и с места сдвинуться, не то, что снова прикоснуться. Одного раза хватило — и этот… Взгляд? Это можно назвать взглядом? Может ли быть взгляд у мертвеца? Вот это, что это? Он чувствует, как оно будто бы вгрызается в память, пробирается сквозь уже существующие воспоминания, подминает под себя какие-то из них, счастливые и незначимые, навсегда привязывается ко всем тем, что связаны с детством и при том не были испорчены другими паразитами памяти.       К горлу подкатывает комок, и не оттого, что рядом рыдает ребенок, не оттого, что Сев не может даже подняться с колен, не находит сил закрыть глаза мертвецам, нет. Он — последняя чертова циничная мразь. Он — первый, кто вообще подорвался, первый, кто пришел. Как будто знал заранее, и это совсем не сложно вскрыть — достаточно одного обыска, при котором особо наглый (или, иными словами, совершенно любой) аврор додумается задрать рукав его одежды. Если не повесят двойное убийство, то повесят заговор. Повесят соучастие — а Северус легкая мишень, одна из самых легких, ни денег, ни связей с кем бы то ни было, кроме Малфоев — ну какая же хохма!       Он бессознательно тянет рукой к лицу, и даже не замечает, как сжимает первую фалангу безымянного пальца зубами. Только не кричать, нельзя кричать — но вой и всхлипы все равно каким-то образом вырываются из горла.       Северус закрывает лицо руками и шумно вздыхает, и звук оказывается каким-то слишком странным, даже несмотря на то, что у него едва ли не наглухо заложен нос.       Скрип шин по асфальту.       Сев никогда не аппарировал настолько быстро, и никогда настолько не беспокоился о возможности себя при этом изувечить.       ***       4 ноября 1981       — Подпишите здесь, мистер Снейп. Если все, что Вы сообщили, правдиво, подпись проявится. Примите к сведению, что это равноценно действию веритасерума. Учитывая, что Вы проходите по делу как свидетель, а не подозреваемый, у нас нет оснований предполагать, что серьезные меры контроля необходимы. Если же Вы солгали, боюсь, нам придется пересмотреть Вашу формальную роль в инциденте.       Северус заносит перо, и тошнота усиливается настолько, что самоконтроль стоит гигантских усилий. Если его все-таки вывернет, то даже проявившаяся подпись не поможет. Он и без того подозрителен.       Приходится сжать зубы покрепче, и автоматическим движением изобразить что-то невразумительное. Получается подпись совершенно уродливой, не походя ни на образец из его маггловского паспорта, ни на какие магические документы. Расшифровку и вовсе не разобрать, ее Северус рисует за долю секунды, даже ставит в конце жирную кляксу.        Кажется, каракули все-таки не собираются исчезать с бумаги, но сквозь шумящую в ушах кровь он не слышит, что там говорит незнакомый аврор средних лет.       ***       Лондонская квартира Люциуса тогда была захламлена куда больше, чем будет в 86-м, свет лампочек, казалось, тоже был теплее. Вместо прозрачного стеклянного стола другой, с пластиковой, где-то уже поцарапанной белой столешницей и ярко-рыжими ножками. По полкам куда больше растений, а стена за кухонным гарнитуром выложена узорчатой плиткой с восточными мотивами.       Сам Люциус молча сидит за столом, скрестив руки на груди, пока Северус пытается вспомнить, как расшнуровываются ботинки, при этом никуда не присаживаясь. Целая чертова наука, явно рассчитанная на куда менее встревоженных людей, которых еще слушаются пальцы, у которых еще сгибаются ноги.       «Встревоженный» — неправильное слово. Но Сев не может подобрать лучшего, он вообще ничего не может подобрать, только глупо хлопает глазами и пытается стащить высокие ботинки, не развязывая.       Провал, конечно же.       «Если же Вы солгали, боюсь, нам придется пересмотреть Вашу формальную роль в инциденте».       Северуса отчаянно не держат ноги, и приходится опереться на стоящий в коридоре платяной шкаф. Грохот: валится длинная металлическая ложка для обуви, за ней — какой-то шарф, и в качестве бонуса — еще флакон духов. Он, впрочем, все-таки не разбивается, но в квартире теперь еще больший беспорядок.       Кажется, Люциус чертыхается, и едва ли не подбегает к нему.       — Сев, — он ощущает, что его едва ли не сгребают в объятия. Где-то в районе уха ощущается чужое беспокойное дыхание. От Люциуса пахнет не успевшими выветриться базовыми нотами его обычного парфюма, стиральным порошком, и, удивительно, но совсем нет привычного алкогольного душка. Белые волосы заслоняют обзор, и остается только уцепиться за него обеими руками, так, что теперь Севу приходится уже спиной опираться о шкаф. Снова грохот, и уже не слишком понятно, что упало.       Северус крепко зажмуривает глаза, по-детски надеясь, что если он обнимет еще крепче, если его тоже сожмут в объятиях покрепче, и если досчитать до десяти про себя, то все точно-точно исчезнет. Что когда он откроет глаза, то все будет по-старому. Война продолжит представлять собой вялотекущее и совсем не вдохновляющее нечто, надоевшую, приевшуюся условность, от которой они скрываются. Сначала вдвоем, потом втроем, теперь вчетвером. Меняя квартиры, игнорируя письма, выдумывая с каждым годом все новые «запретные слова» и «опасные темы».       — Сев, давай, нужно встать на ноги, — Люциус шепчет срывающимся голосом, так, как будто сам сейчас то ли заорет, то ли заплачет, — давай.       Получается зацепиться за него сильнее, но найти равновесие — пока никак. Как и сказать хоть слово, сказать, мол, все в порядке, я не закончу свои дни в Азкабане, смотри, я здесь! Я пришел, и даже на своих двоих… И что-нибудь еще жизнеутверждающее. Пока получается только что-то вроде всхлипа, в ответ на который Люциус вздрагивает всем телом.       Еще больнее.       — Ладно, тогда просто сядем, да? Давай, это проще. Все… Все в порядке?       Обычно Люциус никогда не говорит так быстро.       — Вот же, — «дурень», Сев обрывает себя на половине реплики, поскольку адресована она никак не Люциусу. Просто самому себе.       Не важно, насколько тебе плохо, ты не имеешь никакого права причинить боль. Сделать ему больно, оскорбить без повода. Непозволительно.       Одной рукой он отпускает Люциуса, и таки делает шаг в сторону — к другой стене. Тяжело, медленно сползает, опираясь на нее спиной. Пока что задача ясна, и она проста — успокоить дыхание. Сможет говорить, значит, сможет и объясниться. Как можно скорее, чтобы точно не сделать больно.       Северусу кажется, что он слишком уж часто делает людям плохо. Хотя бы трем людям хотелось бы не делать зла. Получается пока из рук вон плохо — и потому он избегает смотреть Люцу в глаза. А тот колеблется с пару секунд, явно не понимая, куда себя деть. И смотреть на это мучительно.       Одной рукой Люциус поднимает с открытой полки декоративное блюдце, приспособленное для украшений, и без колебаний стряхивает с него кольца. Не грохот, но звон — кольца рассыпаются, какие-то падают на пол, какие-то вовсе закатываются под гардероб. Блюдце он сперва протягивает Северусу, а потом просто сует в руки, после чего не убирает руку, продолжает стоять в полусогнутом состоянии, поддерживая воображаемую пепельницу.       — Кури. Просто спокойно кури, если надо. Я подожду.       Остается только машинально следовать его предложению, и эти действия слишком автоматизированы, чтобы с ними можно было облажаться. Даже в таком состоянии — они уже превратились во что-то вроде основных инстинктов, вошли в список самых частых из возможных, таких, без которых не представишь обычной жизни. Роднее чистки зубов и обыкновенного пролистывания страниц, обмакивания пера в чернильницу.       Проходит, наверное, минута — Северус не знает, он может измерять время только по тому, что сигарету выкурил до половины. Быстро и нервно — в обычном случае вышла бы где-то треть. А если бы он был на улице — то все равно половина. Какая простая система счисления.       Люциус продолжает стоять в своей чертовски неудобной позе, и его лицо с каждой затяжкой кривится все больше.       Что-то сказать, точно надо что-то сказать.       Северус прокашливается, и находит в себе силы заговорить совершенно твердым, очень спокойным голосом:       — Все в порядке. Сказал им правду.       — И теперь мы все собираем вещи и по-быстрому делаем вид, что мы невероятные патриоты Франции, все правильно?       Он смотрит на Люциуса тяжелым взглядом, и тот, наконец, отпускает блюдце, и едва ли не рушится на пол. Тяжело вздыхает.       — Чуть тише. Прошу. Удивительно, что грохотом не перебудил… Извини, ладно? Но нам только детской истерики здесь не хватало.       В ответ Сев хмыкает и глубоко затягивается. Почти доходит до фильтра.       — Расскажи, — полушепотом просит его Люциус, теперь уже глядя не на него, просто шарясь глазами по возникшему беспорядку.       А Северус сходит с ума от эмпатии, все пытаясь не сделать хуже, лишь бы не сделать хуже.       — Нечего. Ничего серьезного.        Люциус заламывает руки, и в груди что-то болезненно екает, хотя, казалось бы, болело уже совершенно нестерпимо.       —Ну че, — Сев с нажимом тушит сигарету об узорчатый фарфор блюдца-пепельницы, — меня пригласили как свидетеля. Я и выступил свидетелем. Спросили про Блэка, рассказал правду, что он торчал.       Он переводит взгляд с блюдца на Люциуса, и у того на лице застыло выражение глубочайшего непонимания: смотрит на Сева непонимающим взглядом, и его глаза в желтоватом свете кажутся совсем-совсем стеклянными.       — Так просто, — кажется, Люциус пытается выдавить усмешку, но выходит кривоватая полуулыбка, так, словно он все еще не в полной мере осознает реальность происходящего. Да и в принципе реальность, отрицанием которой, как кажется, он занимался последние… В системе счисления Северуса посчитать не получается, а потому этот промежуток времени обозначается в сознании как «неопределенно продолжительный».       Сев кивает и, подобно кривому зеркалу, тоже улыбается. Это должна была быть просто улыбка, немного грустная такая, понимающая. Мол, «да, все так». У Сева получаются только кривые, если он намеренно пытается улыбнуться.       В месте, об которое Сев затушил сигарету, краска на блюдце скукожилась и почернела.       — То есть, — все-таки Люциусу удается издать сдавленный смешок. Он сперва поднимает глаза к потолку, но к середине фразы снова уставляется Севу в глаза, — ты просто подвел его под статью… И нам ничего не угрожает? Взаправду?       Никакого «хорошего ответа» у него нет — только возможность неопределенно пожать плечами. И Люциус снова его обнимает, и, кажется, множество раз обсуждаемое, придуманное празднество по случаю окончания войны никогда не случится.       Не будет такого дня, когда весь волшебный мир раскупит все шампанское в Лондоне — и из тех лавок, что держали ведьмы и колдуны, и просто из «Теско». Не будет даже тихого праздника — только долгие объятия. Кто-то скоро начнет беззвучно рыдать, и кто-то другой его поддержит, кто-то проверит, действительно ли Драко спит, а кто-то решит, что вещи можно, в принципе, сегодня и не убирать. Кто-то скажет, мол, пойдем спать уже, ничего не хочу, и им придется тихо-тихо включить маггловское радио, лишь бы не ложиться в тишине. Кому-то приснится кошмар ровно через сорок минут после засыпания, кто-то из-за него проснется, и придется до рассвета пить на кухне чай, дергаясь, подскакивая на месте, едва ли не выхватывая палочку из-за того, что безумцы-магглы решили, что запускать салюты в честь Ночи Гая Фокса — просто блестящая идея.       Через пару месяцев станет легче, и Нарси вернется в Великобританию.       Перед этим они отпразднуют Рождество.       Драко не узнает ее, и это испортит всем Новый год, потому что все трое переругаются в сопли.       Скрежет шин сначала будет сниться почти каждую ночь, потом все реже и реже — но вина не отступит никогда.       Через год он впервые встретит Ремуса Люпина в детском магазине и найдет его квартиру, используя телефонный справочник. Чтобы дойти до нее потребуется еще месяц. Два — чтобы позвонить в дверной звонок.