Пик Дрейка

Над хребтом алела тонкая кайма рассвета. Пик Дрейка словно поддерживал небо, впивался в него каменистой вершиной, отвесной с западной стороны, уходящей на сотню метров вниз. Это относительно старые горы, низкие, пологие даже. Раньше, ещё пару веков назад, здесь было не протолкнуться от людей. Все, от мала до велика: золотоискатели, чёрные копатели, переселенцы и беглые, дети бунтарей и разорившегося аристократизма – стекались в эти места на промыслы. Сейчас же, в продвинутом и технологичном мире, кроме раззявленных пастей разработанных шахт да покинутых деревень не осталось ничего. Мёртвая, присыпанная пеплом и снегом тишина. Тонкая сетка высоких, до странного красивых облаков – опасных, блядские Боги, какие же они опасные после всего случившегося – рассекла небо на две низкие, нависающие друг над другом части. С порывом январского ветра, помимо хлёсткой пригоршни снега в закрытое шлемом лицо, прилетел сквозь респиратор запах нового мира. Мало кто знает, но радиацию можно осязать не только приборами, что пищат сейчас без перерыва, днём и ночью, каждую секунду. В это время, когда едва-едва отгремела Последняя война, радиация остра на языке, горька на вкус, как может быть горек самый мучительный конец. Люди всегда были теми ещё тварями, но в этом веке превзошли сами себя: вместо развития, прогресса и равенства, даже пускай жертвой меньшинства, человечество избрало путь самоуничтожения. Никто не знает, чей удар был первым – Север поднял ли ракеты с полуострова, Юг ли встал на крыло четырьмя эскадрильями бомбардировщиков – сейчас это уже не важно. Планета умирает. Мир людей стремительно испарился, подобно воде со дна походного котелка. Неделю назад смолкла последняя крупная точка вещания. Щёлк – и тишина в эфире. Ни звука, ни даже сигнала бедствия, призыва о помощи. Лучше бы эфир рвался от крика, шёл рябью в попытке найти, дозваться хоть кого-то. Даже если бы это были чёртовы нули-единицы машинной информации, даже если бы просто вой на одной ноте, записанный простейшим кодером и ретранслируемый на повторе. Даже если бы это были привычные, затверженные насмерть Имя и Номер. Всё это было бы гораздо, гораздо лучше, чем тишина. Тишина была окончательной смертью. Той, из которой не выбираются даже через пять, через десять поколений. В первых лучах рассвета снег отливает ядовитым, нездоровым розовым оттенком тяжёлых металлов и топлива. Эта пыль терпкая, душащая на излёте вздоха. И она везде. От неё не спасают как марлевые маски прошлых веков, так и респираторы последней модели, укомплектованные каждому на год вперёд. В еде, в волосах, в герметичных палатках и на одежде – едкая, пурпурная крошка и радиация, разъедающая кожу до зуда, до кровавых полос от ногтей. В особо болезненные периоды хочется содрать с себя шкуру, убить самосознание – лишь бы не чувствовать, не видеть. Впереди, меж побуревших, словно от крови, стволов деревьев, мелькает яркое пятно. Рыжее, оно напоминает о цвете кружки, из которой весной, во время отпускных на гражданку, можно было пить тёплый чай; о жаре летних дней, среди которых памятное ранчо и родные, смуглые руки отпечатались намертво; о багрянце осени, что шелестит листвой и играет тёмными прядями нестриженых волос. Сейчас же, в сером, заснеженном мире, это было опасно. Если огонь – всё взлетит на воздух, хватит лишь дуновения в нужную сторону. Потому что топливная эмульсия въелась в одежду, пропитала её насквозь. Стоило бы выстирать шмотки, да негде. И нечем. Мыло берегут для тела и белья, порошки вышли уже давно, а забористой химической дурью лучше не пытаться – один Бог ведает, какую реакцию можно получить. Да и свободных рук нет – в группе на ногах, относительно живые и целые, пятеро из двадцати. Элитный, ебать его в рот, отряд реагирования. Слишком он сам, командир этого отряда, трусливый, чтобы героически сдохнуть на передовой. И слишком же умелый, хитрый, чтобы двинуть сейчас, после финальной судороги былого мира. Рыжее движется, приближается неумолимо. Ствол плазмо-винтовки не дрожит, даже пальцы не скользят по воронённому металлу. Но вот за слоем защитного сукна и чёрного поддоспешника предательски струится пот, чертит солёные полосы по вспревшей коже. Сердце бьётся гулко, часто-часто, пульс крови отдаётся в голове. На языке вкус стали, скорее всего, отошёл последний радиационный фильтр. Это конец. «Огонь» приобретает форму и размер, плавность движений даже. Оно живое. За последний год «зимы» и голода увидеть что-то дышащее – чудо. А такое яркое и крупное – уже за гранью. Воздуха резко не хватает, хочется позвать своих, показать лису – чёрт, это ведь действительно живая лиса! – но слова не идут на сухие губы. Их спекло жаром и кровью, немыми спутниками нынешней жизни. Винтовка опускается под давлением чужой руки, за спиной знакомая до последнего изгиба фигура. – Вижу, детка. Я её тоже вижу. Слова приглушены маской и фильтром, вырываются хриплым свистом, и слышны больше через личную рацию – но они успокаивают, звучат ярко, по-особенному. – Рэм… – Сладкий, не порть момент. Всё потом. И действительно, всё потом. Сейчас жизнь – то её жуткое подобие, обрубок привычной реальности – даже прекрасна. Потому что перед глазами рыжий-рыжий хвост реального зверя, а за спиной – надёжный, равный по силе и уму человек. Живой человек, не фантазия или морок, не жадная предсмертная галлюцинация. Почти как тем летом, когда рассвет отливал красным золотом, лошади спешно неслись сквозь луг прерии, а голову можно было откинуть назад, на крепкое плечо, упасть спиной в объятия – и не коснуться земли, потому что поймают. Боги, как же ценны эти короткие моменты спустя столько времени. Их можно пересчитывать, перебирать в памяти, рассматривать подобно огранённым камням в серебристой оправе – и смотреть в эту вечность долго, до самого конца. Руки – смуглые, с мозолистыми пальцами, родинкой между указательным и средним – скрытые сейчас тактической бронёй, нежно охватывают поперёк талии, поглаживают по животу. И эта мимолётная, тонкая ласка – отголосок ушедшего прошлого. Счастливого, вечного прошлого. - Идем, Дэкс. Нас уже ждут. Визор шлема, по уставу затемнённый, слегка светлеет. И есть шанс разглядеть по-кошачьи жёлтые, до сих пор смеющиеся глаза с лучиками приятных морщинок, непослушную прядь отросшего тёмного хаера. Рэм всё ещё красив. Дьявольски красив, а ведь они вдвоём скоро разменяют пятый десяток не самых спокойных лет. Собственный шлем давно отключён ради экономии батарей, лишь внутренняя гарнитура потрескивает. И по тому, как смотрит Рэм можно понять без труда – любуется. На правильную, слишком уж ровную для военного мордашку с агитационного плаката прошлого века, на серо-голубые глаза и клок белой, как лунь, чёлки, что выпала из-под верхней части визора. На блядские, не по-мужски розовые губы и ямку чуть заросшего щетиной подбородка, что можно целовать до иступления, пока не станет больно. Ухмылка кривит лицо, скорее всего, обнажая клыки. Снять бы сейчас маску, чтобы была возможность впиться в неподатливый, грубый рот с тонкими тёмными губами. И по блеску жёлтых глаз, по зеркальному оскалу-усмешке – желания совпадают. – Пойдём, а? – Веди, мелочь. Твоя командирская палатка имеет куда меньше дыр. А остальные подождут, я оставил Ланса за главного. Мужчины хрипло посмеиваются, возвращаясь к разбитому у оврага лагерю. Лиса скрывается за пригорком, оставляя за собой цепочку тонких следов и дух возрождающейся жизни. Ещё не всё потеряно.